Любил он Александра Блока, многие стихи его знал наизусть и нередко читал своим друзьям. Особенно привлекали его «Скифы» и «Соловьиный сад». Часто вспоминал четверостишье Блока:
Пускай зовут: Забудь, поэт!
Вернись в красивые у юты!..
Нет! Лучше сгинуть в стуже лютой!
Уюта — нет. Покоя — нет…
Нередко в записях своих Фурманов противопоставляет символистам писателей-реалистов, предшественников советской литературы. Реалистический показ действительности был близок Фурманову и у Куприна и у Бунина. И в то же время он прекрасно видел различия в их творчестве, видел то, что разделило впоследствии двух писателей, не принявших Октябрьской революции и эмигрировавших за границу.
Соглашаясь с Маяковским в его резких оценках всевозможных декадентских групп, Фурманов в другой своей записи, говоря об идейности поэзии, замечает: «Когда с этим критерием мы подходим к поэтам современности — многие остаются за бортом»…
«Достойно ли художника в эти трагические дни отойти от современности и погрузиться в пучину сторонних, далеких, чуждых вопросов? Можно ли и теперь воспевать «коринфские стрелы» — за счет целого вихря вопросов, кружащихся около нас?»
«Оторванность от живой жизни, отчужденность старых школ от борьбы ведет их совершенно естественно туда же, куда и породившее их старое общество, — в могилу».
Насколько важно в советской литературе отразить современность, говорит Фурманов неоднократно.
Держать постоянно руку на пульсе народа! Это одна из основных тем его речей и докладов, этому посвящены многие записи в его дневниках, это проходит красной нитью во многих его статьях и рецензиях. Так, в рецензии на книгу «Две сестры» С. Васильченко Фурманов пишет:
«Сцена долго и напряженно ждет хорошую пьесу, где была бы схвачена и художественно отображена наша драматическая современность. Их нет, этих желанных пьес. Старая писательская гвардия отыгрывается на воспоминаниях о «потерянном рае», пописывает про «коринфские стрелы» или попросту бьет баклуши, а новый большой писатель еще не созрел, его еще не вынесла революция.
Сцена засиротела, ей нечего дать своему новому зрителю — рабочему и крестьянину. Мы смотрим и слушаем все то же, что смотрели и в 1910 и 900-м году, что смотрели и… в прошлом веке.
Как будто и не произошло ничего значительного, словно и не было Октября — Великого Октября, во всем открывшего новые пути, всему задавшего новый, неслыханный доселе революционный тон. Что ж поделать: на нет и суда нет; будем хранить старое, смотреть его и слушать, любоваться им, а в известном смысле и наслаждаться. Придет время — выйдут из недр народных великие мастера художественного слова, и они дадут сцене, дадут искусству вообще то желанное, которого теперь так ощутимо не хватает».
Фурманов настойчиво призывал прозаиков и драматургов отображать современность. Вместе с тем он глубоко понимает ограниченность узкотенденциозных плакатных агиток, которые издавались и ставились в начале двадцатых годов.
Всевозможным декадентским группам Фурманов противопоставляет рождающееся социалистическое искусство. «Еще не тверды шаги нового боевого искусства, — пишет он, — но чувствуется уже в нем могучая сила, укрепляющая его на месте погибающих течений и школ».
Взгляды Фурманова на задачи искусства находят прекрасное выражение в его собственном творчестве. Идейность и большевистская правдивость его книг, умение поставить существенные проблемы современности придают особую жизненность его героям.
«Каждый порядочный художник, — пишет Фурманов, — непременно причастен к общегосударственной жизни, понимает ее, ею интересуется, следит за ней, даже часто активно в ней участвует своими собственными силами, знанием, опытом».
Большое внимание уделяет Фурманов проблемам формы, в то же время подчеркивая недопустимость отрыва формы от содержания. Реалистическое мастерство заключается у него не только в выборе злободневной темы. Неоднократно пишет он о том, что писатель-реалист может взять любую тему, весь вопрос в том, как к этой теме подойти.
«Все ли можно писать? Все. Только… В бурю гражданских битв пишешь об особенностях греческих ваз… Они красивы и достойны, а все-таки ты сукин сын или по идиотизму, или по классовости. Писать надо то, что служит непременно, прямо или косвенно служит движению вперед. Для фарфоровых ваз есть фарфоровое и время, а не стальное. Впрочем, можешь и про вазы, но душа произведения, смысл, гармония чувств и настроений — все решительно должно быть близким современному, его пополнять, объяснять, ему помогать идти вперед».
«Как писать? — заносит Фурманов в свой дневник. — Вопрос удивительный, непонятный, почти целиком обреченный на безответность. Крошечку завесы можно, впрочем, поднять. Так, чтобы это действовало в отношении художественном, подымало, будило, родило новое. Драма, повесть, стихотворение — все равно. Только не упивайся одной техникой — она… как тина болотная втягивает и губит подчас с головкой, остается голая любовь к форме — это нечто враждебное, совсем чуждое поэзии. Пиши, чтоб понимали».
Борьбу за реализм, за понятность, за художественную простоту Фурманов всегда связывает с борьбой против формализма. Уделяя и в своей эстетике и в своей практике большое внимание качеству, высокохудожественной форме, Фурманов резко возражает против формализма, против трюкаческих изысков. В одной из своих заметок о Всероссийском союзе писателей он прямо пишет: «Нельзя отбрасывать те завоевания художественной техники, которых мы достигли, ими пренебрегать — это значит быть рутинером, но радеть только над рифмами — чушь, бесполезное занятие. По-моему, содержание должно неизбежно, органически рождать те рифмы, которые ему необходимы, которые его выражают, — все равно, старые или новые Одна рифма сама по себе еще отнюдь не имеет красоты — эту внутреннюю красоту дает только содержание, порождающее рифму».
Проблема народности, массовости искусства встает перед Дмитрием Фурмановым с первых же дней его творческой работы. Целые страницы его дневников, тех самых дневников, в которых давались и описание боев и портреты Чапаева и его соратников, теперь заполняются мыслями о литературе, эстетике. Особое место в высказываниях его об искусстве занимает проблема создания положительного образа, создания характера. Фурманов требует показа человека во всем его многообразии.
«У каждого действующего лица, — пишет он, — должен быть заранее определен основной характер, и факты — слова, поступки, форма реагирования, реплики, смена настроений и т. д — должны быть только естественным проявлением определенной сущности характера, которому ничего не должно противоречить, даже самый неестественный, по первому взгляду, факт».
Немало места в своих высказываниях уделяет Фурманов и вопросу об общей композиции произведения, о движении темы в целом.
«Тема должна быть полна интересных коллизий, избегая воспроизведения известного заранее. Допустимы неожиданности, но не часто, чтобы не сбиться на уголовщину, на авантюризм, сенсационность, филигранное пустяковство».
Фурманов требует показа героя в действии, а не в риторических отступлениях, не в рассказе о нем. Он говорит о том, что описания лиц должны быть коротки, надо «скорее вводить их в действие, главным образом в поступки, а не в рассуждении о чужих делах».
Особый интерес в высказываниях Фурманова как писателя, работавшего над исторической тематикой, представляют его взгляды на принцип введения в повествование документального материала. Фурманова упрекали в фактографии. Между тем сам Фурманов, признавая огромное значение конкретно-исторического факта, никогда не считал его доминирующим в художественном произведении. Фурманов писал о том, что необходимо вводить памятные особенности эпохи для полноты ее обрисовки (открытия, важные события в разных областях науки и т. д.), но в то же время требовал от художника собственной трактовки события, художественности формы изложения, говорил о том, что абсолютно недопустимо «нырять случайно, от факта к другому».
Немалое внимание уделял Фурманов и языку художественных произведений. С большим интересом относился к новым словообразованиям, к новым языковым изменениям. Необходима работа над совершенствованием художественного слова, писал Фурманов, «усиленная и плодотворная работа над словом, над его обновлением, оживлением, мастерским объединением его с другими — и старыми и новыми словами». И в то же время Фурманов резко отрицательно относился к формалистским трюкачествам, к языку, как заумному, так и псевдонародному.
«С чрезвычайной тщательностью, — пишет он, — отделывать характерные диалоги, где ни одного слова не должно быть лишнего».
В одном из своих писем к начинающему писателю, довольно сурово проанализировав язык его повести, Фурманов пишет: «Вы ошибочно взяли псевдонародный язык, выдавая его за подлинно рабочий: «чаво», «ведметь», «када», «тада» и т. п. — вовсе не являются типичной рабочей речью… Отдельные рабочие, конечно, могли говорить и так, но нельзя этого обобщать и распространять на всех рабочих, как правило. Это неверно, а потому и художественно фальшиво».
Уже в ранних своих высказываниях о языке Фурманов близок к Горькому, борется против жаргонизмов и вульгаризмов, за чистоту языка.
Перелистываешь страницы фурмановских дневников и на каждой из них находишь золотые крупицы его раздумий.
«Нужна художественная политика».
«Поэзия Некрасова настраивала на боевой лад, в этом ее заслуга».
«Простота в искусстве не низшая, а высшая ступень».
«Надо любить и хранить те образцы русского языка, которые унаследовали мы от первоклассных мастеров».
«Формальные приемы творчества, язык и проч. — зависят от содержательно-идеологической сущности произведения» (Плеханов).
«…Старый мир мы тоже можем освещать (не только современить!), но под своим углом зрения…»
«Эстетика должна быть наукой и отнюдь не догматической. Она не предписывает правил, а только выясняет законы; она не должна осуждать или прощать, она только указывает и объясняет…»