Начальник ГлавПУРа Щербаков, следуя примеру Сталина, снисходительно относился к слабостям военных. 6 июля 1942 года Щербаков выступал на совещании политсостава. И затронул тему морального облика командира и политработника:
— Половая распущенность, разврат и нормальные человеческие отношения — вещи разные. Отрываться от земли и витать в облаках не следует. С пьянством нужно бороться всеми мерами. Если же сойдутся люди — командир с женщиной, чего здесь особенного? К чему устраивать переполох, зачем следить, а потом писать, заседать, преследовать? Надо строго следить за тем, чтобы не попала в среду командиров стерва-шпионка. Таких надо разоблачать и гнать. А если случилось — люди сошлись, незачем шумихи поднимать.
Зато в политических делах снисхождению и либерализму места не было. Однажды Щербаков вызвал главного редактора «Правды» Петра Николаевича Поспелова (будущего академика и секретаря ЦК) и ответственного редактора «Красной звезды» Давида Иосифовича Ортенберга. На столе Щербакова лежали номера газет, фотографии в которых были расчерканы красным карандашом. Щербаков объяснил редакторам:
— Видите, снимки так отретушированы, что сетка на них выглядит фашистскими знаками. Это заметил товарищ Сталин и сказал, чтобы вы были поаккуратнее. Нужны вам еще пояснения?
С тех пор главные редакторы в лупу рассматривали полосы с фотографиями. Если что-то смущало, снимок возвращался в цинкографию, где его подчищали…
Одиннадцатого сентября 1942 года пришло сообщение Совинформбюро о том, что сдан Новороссийск. А корреспондент «Красной звезды» сообщал в редакцию, что немцы ворвались в город, но они остановлены и идут бои. Редактор газеты Ортенберг позвонил Щербакову:
— Александр Сергеевич, надо дать поправку. У нас и так много городов «утекло». Зачем же прибавлять? Что скажут наши воины, те, кто сражается в городе? И так горько, зачем еще прибавлять им горечи?
Щербаков равнодушно ответил:
— Сводку составляли в оперативном отделе Генерального штаба. Не пойдут они на поправки. Этим только дискредитируют наше Совинформбюро, вообще перестанут верить этим сводкам…
У партийного работника Щербакова были свои заботы. В ноябре 1942 года он сделал Ортенбергу замечание:
— Почему «Красная звезда» не пишет о социалистическом соревновании на фронте? Ни одной статьи, ни одной заметки я не видел. Почему такое могучее средство воспитания и организации людей на фронте вы игнорируете?
Редактор ответил, что, по мнению работников «Красной звезды», попытки устроить социалистическое соревнование на фронте приносят только вред. Щербаков не согласился. Тогда Ортенберг написал записку Сталину:
«„Красная звезда“ держит курс на то, что в частях действующих армий не может быть социалистического соревнования. Приказ командира должен исполняться точно и в срок. Между тем армейские, фронтовые и ряд центральных газет широко раздувают социалистическое соревнование на фронте, в том числе вокруг таких вопросов, как укрепление дисциплины, самоокапывание, взятие опорных пунктов и т. п.
Права редакция „Красной звезды“ или местные газеты?»
Письмо вернулось Ортенбергу с резолюцией Сталина: «По-моему, права „Красная звезда“, а фронтовые газеты не правы».
Довольный Давид Ортенберг поехал к Щербакову в ЦК. Тот прочитал письмо, ознакомился с резолюцией и сказал:
— Ну что же, так и будет…
Александр Сергеевич даже не обиделся на то, что оказался в неудобном положении и вынужден был отказаться от собственной точки зрения. В войска немедленно ушла новая директива ГлавПУРа…
Городские партийные работники, в том числе и Екатерина Фурцева, учились у Щербакова. Многие уроки она усвоила на всю жизнь.
Писатель Сергей Петрович Бородин, получивший Сталинскую премию 2-й степени за исторический роман «Дмитрий Донской», подал заявление о приеме в партию. Как положено, вступающего вызвали на бюро Краснопресненского райкома, в ведении которого находился Союз писателей.
Первый секретарь райкома Сергей Абрамович Ухолов поинтересовался, какие у писателя творческие планы. Бородин рассказал, что работает над новым историческим романом. Ухолов, не долго думая, посоветовал Сергею Петровичу не лезть в далекую историю, а рассказывать о героях современности — из родного Краснопресненского района столицы. Уловив недовольство первого секретаря, члены бюро стали задавать Бородину каверзные вопросы и завалили. Бюро райкома отказалось принять писателя в партию как политически неподготовленного. Да еще и отдельно указали партийной организации Союза писателей за плохую работу с вступающими в партию.
Союз писателей обратился в горком. Дело дошло до Щербакова (подробнее см. книгу А. Н. Пономарева «Александр Щербаков. Страницы биографии»). Хозяин города объяснил партийным работникам, что с лауреатом Сталинской премии следует вести себя поуважительнее. Премию своего имени каждому из них дал сам вождь.
На бюро горкома хозяин города обрушился на секретаря райкома:
— Товарищ Сталин с трибуны мавзолея на Красной площади в трудный момент, когда враг стоял в тридцати километрах от Москвы, говорил о наших славных предках — Дмитрий Донской, Александр Невский, Суворов… Бородин раньше — чутьем — об этом написал прекрасную книжку. В то время, когда ЦК отметил эту книжку второй премией, а потом был разговор, что можно было бы дать первую премию, секретарь Краснопресненского райкома говорит: «Да брось Дмитрием Донским заниматься, написал бы ты лучше о Красной Пресне». Вероятно, в Союзе писателей много чего было сказано по адресу райкома…
Сергей Бородин получил партийный билет, Сергей Ухолов лишился кресла секретаря райкома. Фурцева запомнила, что с заметными, «нужными» писателями надо вести себя осторожно. Этот вывод ей пригодится в дальнейшем.
В 1943 году Щербаков стал одновременно, заведовать отделом международной информации ЦК ВКП(б). Это была нагрузка, превышающая человеческие возможности. Александр Сергеевич вполне мог стать вторым человеком в партии. Но он был тяжелым сердечником, неправильный образ жизни усугубил его нездоровье. Для него участие в сталинских застольях было смертельно опасным. Но Щербаков об этом не думал, напротив, считал за счастье получить приглашение на дачу к вождю.
Первые победы вернули Сталину прежнюю уверенность в себе, и во время так называемых обедов, которые затягивались за полночь, вождь веселился от души. Официальные заседания Сталин не любил. Когда он ближе к вечеру приезжал с дачи в Кремль, то приглашал приближенных в кинозал. Они смотрели один-два фильма, а попутно что-то обсуждали.
«После кино Сталин, — писал Хрущев, — как правило, объявлял, что надо идти покушать. В два или в три часа ночи, все равно, у Сталина всегда это называлось обедом. Садились в машины и ехали к нему на ближнюю дачу. Там продолжалось „заседание“, если так можно сказать…»
Одиночества вождь не переносил, поэтому коротал вечера в компании членов политбюро. Официантки ставили закуски на один стол, а разнообразные супы — на другой. Каждый выбирал себе, что хотел. Во время обеда обсуждались политические вопросы. Вождь любил дунайскую сельдь, копченого рыбца, цесарок, уток, отварных перепелов, цыплят, с удовольствием ел ребра барашка, приготовленные на вертеле… Стол ломился от снеди.
«Просто невероятно, что Сталин порой выделывал, — рассказывал Хрущев. — Он в людей бросал помидоры, например, во время войны. Я лично это видел. Когда мы приезжали к нему по военным делам, то после нашего доклада он обязательно приглашал к себе. Начинался обед, который часто заканчивался швырянием фруктов и овощей, иногда в потолок и стены то руками, то ложками и вилками.
Меня это возмущало: „Как это вождь страны и умный человек может напиваться до такого состояния и позволять себе такое?“ Командующие фронтами, нынешние маршалы Советского Союза, тоже почти все прошли сквозь такое испытание, видели это постыдное зрелище. Такое началось в 1943 году и продолжалось позже, когда Сталин обрел прежнюю форму и уверовал, что мы победим. А раньше он ходил как мокрая курица. Тогда я не помню, чтобы случались какие-то обеды с выпивкой. Он был настолько угнетен, что на него просто жалко было смотреть».
Один из послевоенных руководителей Югославии Милован Джилас с изумлением описывал ужин на сталинской даче: «Сталин предложил, чтобы каждый сказал, сколько сейчас градусов ниже нуля, и потом в виде штрафа выпил бы столько стопок водки, на сколько градусов он ошибся… Вдруг пахнуло на меня изоляцией, пустотой и бессмысленностью жизни, которой живет советская верхушка, собравшаяся вокруг своего престарелого вождя…»
Развлекался Сталин так. Наливал в стакан водку или коньяк, подзывал кого-то из приглашенных и заставлял пить до дна. И ни у кого не хватало смелости отказаться… Поздний обед превращался в тяжелую пьянку. Может, вождю нравилось видеть своих соратников пьяненькими и жалкими. А может, он думал, что пьяный человек обязательно выболтает свои потаенные мысли.
Однажды Анастас Иванович Микоян, вынужденный выпить много коньяка, вышел в соседнюю комнату, прилег на диван и уснул. Вернулся в столовую бодрый и свежий. Увидев его таким, Сталин зло произнес:
— Ты что? Хочешь быть всех умнее? Можешь потом сильно пожалеть.
Вождь не терпел, когда кто-то пытался остаться трезвым.
«Берия, Маленков и Микоян сговорились с девушками, которые приносили вино, чтобы те подавали им бутылки от вина, но наливали бы туда воду и слегка закрашивали ее вином или же соками, — вспоминал Хрущев. — Таким образом, в бокалах виднелась жидкость нужного цвета: если белое вино — то белая жидкость, если красное вино — то красная. А это была просто вода, и они пили ее.
Но Щербаков разоблачил их: он налил себе „вина“ из какой-то такой бутылки, попробовал и заорал:
— Да они же пьют не вино!
Сталин взбесился, что его обманывают, и устроил большой скандал Берии, Маленкову и Микояну. Мы все возмущались Щербаковым, потому что не хотели пить вино, а если уж пить, то минимально, чтобы отделаться от Сталина, но не спаивать, не убивать себя. Щербаков тоже страдал от того же. Однако этот злостный подхалим не только сам подхалимничал, а и других толкал к тому же. Кончил он печально.