Семнадцатого сентября общий отдел разослал записку всем руководителям партии. 18 сентября помощник генерального секретаря ЦК по международным делам Александр Михайлович Александров-Агентов написал Брежневу:
«Просил бы ознакомиться с прилагаемой информационной запиской МГК относительно разгона неофициальной выставки художников-абстракционистов в Черемушкинском районе Москвы, а также с частью иностранных откликов на это событие. Хочу подчеркнуть, что это лишь малая часть откликов. Ими сейчас полны западная печать, а также радио.
Если дело обстоит хоть приблизительно так, как описывают корреспонденты, то какая же это глупость и неуклюжесть. Так не борются с чуждыми влияниями в искусстве, а помогают им. Мы добились того, что внимание чуть не всего мира оказалось привлеченным к группе никому до этого не известных лиц, что с острой критикой нашей политики в области культуры выступили не только органы буржуазной пропаганды, но и печать французской и датской компартий. Можно с уверенностью сказать, что будут и еще выступления. А среди советского населения пойдет волна многочисленных пересудов, подогреваемых иностранными передачами на русском языке.
Кому все это нужно? Зачем это было делать? Неужели идеологические работники Московского горкома и наша милиция не понимают, что борьба с неприемлемыми для нас направлениями в искусстве не может проводиться с помощью милиционеров, брандспойтов и бульдозеров? Ведь это компрометирует СССР как государство и ленинскую политику в области культуры…
В целом это, конечно, небольшой, хотя и досадный эпизод. Хуже, что он, по-моему, еще раз напомнил о том, что политика в области культуры находится у нас как-то без присмотра и, видимо, зачастую оказывается в руках людей, имеющих к культуре очень отдаленное отношение. А это не может не вредить партийному делу в целом».
Брежнев прислушался к мнению своего помощника и разделил его негодование:
«Сделано не только неуклюже, но и неправильно. Я по этому вопросу дал указание МГК — МВД и отделу ЦК». Леонид Ильич переслал записку секретарю ЦК Петру Демичеву и заведующему отделом культуры ЦК Василию Шауро: «Прошу прочесть».
Александров метил в секретаря горкома по идеологии — ретрограда и догматика Владимира Николаевича Ягодкина, от которого многие мечтали избавиться. Но рикошетом задело и министра культуры Фурцеву как отраслевого начальника.
А у Екатерины Алексеевны и без того возникли серьезные проблемы. Все началось с того, что она занялась постройкой собственной дачи и имела неосторожность попросить о помощи подведомственные учреждения. Желающих посодействовать министру строительными материалами и рабочей силой оказалось множество. Как же не воспользоваться возможностью сделать министру приятное! При этом кто-то из посвященных, как водится, написал донос: Фурцева, нарушив государственную дисциплину и партийную этику, приобрела по льготным ценам строительные материалы в Большом театре.
Поскольку отношение к Фурцевой «в верхах» ухудшилось, то делу дали ход. Его разбирала высшая инквизиция — Комитет партийного контроля при ЦК КПСС, которым руководил бывший руководитель Советской Латвии член политбюро Арвид Янович Пельше.
По традиции личная собственность считалась делом антипартийным. Все, что необходимо крупному работнику для комфортной жизни, ему давалось во временное пользование. Работникам ЦК запрещалось строить собственные дачи. Если кто-то вступал в дачно-строительный кооператив, дело передавали в Комитет партийного контроля. Обычно предлагали сделать выбор: или работа в ЦК, или дача.
Высшие чиновники знали: после ухода на пенсию всё отнимут, а хотелось что-то оставить детям. Поэтому руководители страны преспокойно обходили этот запрет и строили дачи на имя своих близких. Фурцева поступила неосмотрительно, записав дачу на свое имя.
Окончательное решение зависело от хама и самодура с наполеоновским комплексом Андрея Павловича Кириленко, секретаря ЦК и члена политбюро. Ему благоволил Брежнев, и Кириленко упорно добивался места второго человека в стране, пока тяжелые мозговые нарушения не привели к полному распаду личности.
— Мама попросила только об одном, — рассказывала журналистам Светлана Фурцева, — дайте возможность создать комиссию и объяснить, кто строители или заказчик. Комиссию, конечно, не создали, потому что Кириленко важен был сам прецедент. Маме объявили выговор, а дачу — совершенно незаконно — постановили отобрать…
Екатерина Алексеевна признала, что допустила грубую ошибку и сдала дачу. Ей вернули двадцать пять тысяч рублей. Она положила их на книжку и написала завещание в пользу дочери.
Брежнев вроде бы решил Фурцеву не наказывать по партийной линии, удовлетвориться тем, что отправить на пенсию. А она сказала одной из подруг:
— Что бы там ни было, что бы про меня ни говорили, я умру министром.
Так и случилось…
В сентябре Екатерина Алексеевна отдыхала на юге. Казалось, ничто не предвещало драматической развязки.
Вдова руководителя Москвы Гришина Ирина Михайловна впоследствии рассказывала «Вечерней Москве»:
— За день до ее кончины мы встретились с ней в кремлевской больнице. Там лежала в очень тяжелом состоянии мама Виктора Васильевича, и я ее навещала. В коридоре встретилась с Екатериной Алексеевной. Мы были знакомы, одно время даже вместе жили на даче. Она меня спросила, по какому поводу я здесь, и я спросила о том же. «У меня что-то с сердцем плохо, болит…» Это было сказано за день до смерти…
Двадцать четвертого октября 1974 года в Кремле был прием. Екатерина Алексеевна ничего не пила… Вечером заехала к дочери, у них были гости — грузинский композитор Отар Васильевич Тактакишвили. Екатерина Алексеевна привезла арбуз — угостить гостей, посидела со всеми и поехала домой. Она позвонила дочери уже из квартиры.
— Почему у тебя грустный голос? — спросила Светлана.
— Тебе показалось.
Больше Светлана уже не увидит ее живой…
Теперь уже не узнать, что именно произошло поздним вечером 24 октября 1974 года, когда Фурцева вернулась домой. Они с Фирюбиным жили на улице Алексея Толстого. Говорят, что именно в тот день стало известно, что ее ждет пенсия, а Николай Павлович встретил другую женщину. Екатерина Алексеевна не выдержала двойного удара. Тоскливая жизнь брошенной мужем пенсионерки была не по ней…
Наверное, много раз она мысленно прикидывала: сможет ли жить без работы и без мужа? Эмоционально она полностью зависела от своего положения в обществе, от того, как на нее смотрят окружающие. И конечно же от мужа! Одиночество казалось самым страшным. Она даже не могла подумать о том, чтобы порвать с ним и начать все заново с другим человеком.
Не так-то просто обрести покой израненной душе. Как вернуться из глубины несчастья к нормальной жизни? Это мистическое путешествие. Чувства и страхи, испытанные в детстве, остаются навсегда и возвращаются вновь и вновь, особенно когда мы не в силах справиться со своими проблемами. Эмоциональная память заставляла Екатерину Алексеевну вести себя так же, как она вела себя в детстве, когда осталась без отца. Страх быть брошенной лишал ее возможности посмотреть на вещи реалистично. Понимала: подруги исчезнут, как только она перестанет быть министром. У дочери своя жизнь.
Она не в состоянии была справиться с фрустрацией. Многие сталкиваются с кучей проблем, но не впадают в отчаяние. Понимают, что всякий неуспех — дело временное, бывают неудачи и удачи. Но эту неудачу она не могла пережить…
После полуночи Светлане позвонил Николай Павлович Фирюбин:
— Мамы больше нет.
Когда приехали дочь с мужем, в квартире еще находилась реанимационная бригада. Доктор пытался успокоить Светлану:
— Даже если бы это случилось в больнице, врачи не смогли бы помочь.
Диагноз — острая сердечная недостаточность.
Одни говорили, что Екатерина Алексеевна приняла горячий душ после немалой дозы алкоголя. Последовал сердечный спазм и… Другие уверяли, что в тот день Брежнев устроил ей разнос. Вернувшись домой, она проглотила горсть люминала… Все это слухи. Но по Москве пошли разговоры о том, что она вновь решила покончить с собой. И на сей раз попытка удалась.
— Этот вопрос со мной обсуждать сложно, — объясняла Светлана Фурцева, когда журналисты спрашивали ее о причинах смерти матери. — Я знаю то, что знают и остальные. Конечно, можно выстраивать разные версии, особенно по аналогии с шестьдесят первым годом. Мы с мамой никогда не обсуждали этой темы, но я уверена, что причиной расстаться в шестьдесят первом году с жизнью было не честолюбие, как некоторые сейчас представляют, а глубокая обида от предательства человека, которому она верила… Но в семьдесят четвертом, осенью, пик переживаний в маминой жизни уже прошел… Уверена, что никакого самоубийства не было. Я не хочу думать о неслучайности ее смерти, у меня нет для этого оснований.
С фотографии, опубликованной в «Литературной газете» вместе с некрологом, вспоминал драматург Самуил Алешин, «на вас смотрело милое, прелестного овала молодое лицо с красивой волной блестящих волос (в действительности золотистых), с большими девичьими, словно вопрошающими глазами под темными дугами бровей».
Прощание с министром культуры устроили в новом здании МХАТа, для строительства которого она приложила столько усилий. Поминки — в Доме актера. Лучше всех сказал писатель Константин Михайлович Симонов, которого Фурцева когда-то разносила на секретариате ЦК:
— Екатерина Алексеевна всегда имела смелость сказать «да» — и делала все, чтобы поддержать, помочь новому, порой только пробивающемуся. Имела смелость сказать «нет», и ее поступки всегда соответствовали сказанному. Согласен, так говорить и поступать могла только большая, светлая личность…
Ее первый муж, Петр Иванович Битков, говорил дочери на похоронах, что всю жизнь любил только Екатерину Алексеевну. Он иногда заходил проведать дочь, хотел видеть внучку. Он ненадолго пережил Фурцеву, вскоре ушел в мир иной.
Николай Павлович Фирюбин женился на Клеопатре Гоголевой, вдове Александра Васильевича Гоголева, покойного секретаря Московского обкома партии. Они жили на соседних дачах. Александр Гоголев после войны был заместителем председателя обувной артели в подмосковном Талдоме, заведовал районной сберкассой, заочно учился на историческом факультете Московского университета, стал преподавателем марксизма-ленинизма, поступил и в аспирантуру, но диссертацию не защитил, потому что его назначили заведующим отделом пропаганды и агитации Раменского горкома партии. В начале 1960-х Гоголев был партийным руководителем Раменок и Люберец, в 1963 году его забрали в аппарат Московского обкома. В апреле 1967 года избрали секретарем обкома, а в мае Александр Васильевич неожиданно скончался.