…Настала ночь. Русские стояли в дозоре согласно графику, установленному Лефтерисом по справедливости. Все опасались рейда карателей. Во всяком случае, фашистские самолеты все утро и день кружили над ущельем. Мало ли, может, кого и заметили с неба.
Адонис не мог уснуть. До смены караулов оставалось еще два часа. Время отдыха часовых не компенсируется с учетом их душевных переживаний. Он думал о Катерине и той информации, которая могла ее доконать.
Кто-то из парней раскупорил флягу и запахло спиртным.
– Хлебни, эвзон, – предложил он.
– Не жалко ракии? – не отказался Адонис. – Где раздобыл?
– Мы же не спрашивали тебя, откуда ты стащил столько риса… Пей сколько влезет. Нам целый бурдюк достался – общипали одного предателя.
– А как вы поняли, что он предатель?
– А он и не понял! – засмеялся еще один весельчак, напросившийся в компанию. – Зашел в первую попавшуюся хижину, напугал всех до смерти, попросил чего-нибудь пожевать. Так ему вынесли ракии. А он вместо благодарности окрестил всех предателями за то, что отказались снабжать партизан продовольствием. Но ракию при этом унес.
– Им бы самим выжить… – подытожил Адонис. – Какие ж они предатели…
– Ты пей, не думай! – вставил веское слово организатор попойки. – Пока Лефтерис дрыхнет. Проснется – выдует все сам, в одиночку.
– Он что – пьяница? – не поверил Адонис.
– А кто ж еще, раз под пулями не гнется. А русские, думаешь, без водки такие храбрые? – выдал весельчак.
– Не мели чушь, Лефтерис – непьющий, – усомнился разливающий. – Иначе он бы освободил меня от несения вахты за такое-то богатство.
Спустя час Адонис напился до чертиков. До такой степени – впервые в жизни. Он принял решение отправиться-таки в землянку к Катерине, разбудить ее и выдать все как на духу. Страшная правда все же лучше неведения. Пусть узнает ее, какой бы она ни была.
Он подставит плечо сироте. Ведь она – сестра его лучшего друга! Он не даст ее в обиду. Теперь он – ее единственная опора! И для нее, и для своей матери, для слепого отца и Димитриса – единственная надежда! Он сможет прокормить всех. Позаботится о каждом. Ведь больше некому.
В землянке горела свеча. Ее тусклый свет отразился на лице вошедшего эвзона. Катерина проснулась, ведь ее сон всегда был чутким.
– Чего тебе, Адонис? – испугалась девушка.
– Я позабочусь о тебе… – Он приближался, и Катерина съежилась от неожиданности. Намерения непутевого ухажера вызвали непонимание. Нет, она была не робкого десятка, чтобы ужаснуться от визита друга ее родного брата, но в этой кромешной тьме, поглотившей даже слабый огонек свечи, Адонис не походил сам на себя. Неужто он слетел с катушек! От него разило спиртным…
Катерина согнула ноги в коленях, превратив их в пружинистый рычаг, и резко выбросила пятки навстречу подошедшему вплотную пареньку. Адонис, получив довольно сильный удар в грудь, рухнул на корявые неотшлифованные доски, заменявшие пол. Боли он не почувствовал. Только обиду. Прокашлявшись, он заявил, глотая слова:
– Я… Тебя… А ты… Линоса больше нет.
– Что ты бормочешь, глупое создание? – недоумевала Катерина. – Где Линос? Что ты знаешь о нем?
– Его убили. – С его глаз теперь катились слезы. – Это твой англос, это он сделал.
– Что ты болтаешь?! – не поверила не единому слову Катерина. Она набросилась на него с кулаками. Царапая его лицо, она повторяла, переходя на крик: – Что ты болтаешь?! Что ты мелешь? Зачем ты это выдумал? Что у тебя на уме? Ты пьян… Скажи, что ты все это придумал! Глупый урод! Признайся, это ведь ложь!
– Линос мертв! Я сам видел могилу… – принимал удары один за другим Адонис, но не взял ни единого слова обратно. – Англос, сэр Том, никакой он не археолог, он убийца. Сначала он посулил целый фунт Линосу, чтоб тот указал путь через ущелье к Ливийскому морю, а затем столкнул Линоса с обрыва недалеко от Лутро. На всякий случай, чтоб он не проболтался. Там его похоронил Агапайос и дал мне вот это…
Он поймал ослабевшую руку девушки на лету, разжал ее кулак и вложил в ее ладонь металлический фунт. Холодная монета обожгла ей пальцы, словно раскаленный свинец. Тело больше не слушалось Катерину. Она потеряла сознание.
В этот момент в землянку ворвался Николай. Он прибежал на крик. Увидев падающую девушку, он мгновенно оценил обстановку, сделав собственные выводы. Взяв Адониса за шкирку, Николай выволок его наружу и ударил под дых, хорошенько приложившись. Обмякший от боли в солнечном сплетении эвзон едва не задохнулся, но удержался на ногах. Тогда Николай приподнял его и применил в качестве тарана собственный лоб. После этого кроме ярких желтых звездочек в кромешной тьме перед глазами Адониса промчались какие-то воображаемые колесницы с всадниками из греческой мифологии, и он мгновенно протрезвел.
Появился командир. Лефтерис пришел с упреками:
– Почему не заступил в дозор? Уже просрочил десять минут. А ну быстро на пост! Потом разберемся, что ты тут натворил. Шагом марш!
Тем самым греческий командир показывал, кто главный в лагере, не собираясь передавать бразды правления русским.
В свою очередь Адонис больше не собирался выполнять ничьих приказов. Его отвергли, избили. Ему не поверили. А ведь он говорил чистую правду. Терпение лопнуло. Обида поглотила его. Унижение казалось невыносимым. Он действительно побежал. Но не на пост. А подальше отсюда. От позора. От Катерины. Домой. Там его ждут. И там он действительно нужен. Как-нибудь проберется к родным. На время можно укрыться у отца Георгиоса в монастыре. Потом разведать, как там папа и мама, как Димитрис. Священник не выдаст. Он – свой…
Глава 13. Платон
Отец Георгиос принял Адониса как родного. В монастыре появились свободные кельи, ведь часть послушников-монахов ушла в партизаны. Адонис в целях конспирации облачился в подрясник и камилавку[16] не по уставу – так было безопаснее.
Ночью бывший эвзон навещал семью, передавая съестное: куриные яйца, свежевыпеченный хлеб, даже мед – особое лакомство монастырской трапезной. Обойти посты немецкой жандармерии не составляло особого труда для пастуха, ориентирующегося в горах лучше любого проводника. Жизнь приобретала размеренный уклад, отголоски войны доходили до монастырской глуши лишь в виде слухов.
Правда, слухи казались ужасающими. Оттого многие из послушников считали доходившие сведения о голоде на материке неправдоподобными. Германские оккупационные власти отменили местную валюту и скупали за свои ничем не обеспеченные марки продовольствие, сами устанавливая курс обмена.
За укрывательство продуктов для нужд рейха греков ждало суровое наказание вплоть до расстрела и полной конфискации имущества. Население в городах резко обнищало. Когда гитлеровцы обобрали все номы на материке, то голод докатился и до островов, даже до тех горных закоулков, где хозяйством управляли предприимчивые монахи…
Несмотря на то что монастырские обители на Афоне считались зоной интересов специального подразделения СС «Аненербе» – «Наследия предков», организации, созданной для оккультно-идеологического оправдания расовой теории и завоевательной политики Третьего рейха, оккупанты не доверяли монахам, подозревая их в связях с англичанами и партизанами.
Да и как можно было доверять грекам?! Многие из религиозных деятелей действительно как могли боролись с пришельцами. Некоторые укрывали не успевших эвакуироваться английских военных, спасали раненых, сотрудничали с агентурой «союзников», наводнившей Грецию. Встречались и такие, кто боролся с захватчиками с оружием в руках.
Хитроумный гауптштурмфюрер Шуберт знал об учиненном по просьбе Священного Кинота[17] покровительстве «Аненербе» над Святой горой.
Причина обращения Священного Кинота к Гитлеру являлась прозаичной. Карея выбирала меньшее из двух зол, считая болгар вандалами, мстившими за поражение во Второй балканской войне.
Болгарские оккупанты закрывали греческие школы, устраивали кровавые расправы над беззащитными людьми, вынуждая население к массовому исходу. Из Восточной Македонии и Фракии изгонялось греческое духовенство, приходы и монастыри разорялись. София в угоду своей автокефалии присылала новых настоятелей-болгар.
Появление болгар на Святой горе предстоятели посчитали немыслимым. Немцы казались игуменам более цивилизованными. Вот и обратились к Гитлеру. Фюрер был неожиданно тронут и взял Афон под свое крыло с помощью СС и «Аненербе».
Фриц Шуберт менее всего желал сталкиваться лбами с могущественным фондом «Наследие предков», поэтому с опаской смотрел на греческих священников. Однако игумен Георгиос не понравился ему с того самого дня, когда Фриц устроил расстрел виновных в сопротивлении десанту люфтваффе в двух деревушках неподалеку от захваченного аэродрома. Он тогда очень спешил и не принял личного участия в обыске в угодьях игумена. А ведь там следовало все прошерстить. Рыльце у этого чернобородого игумена в пушку… И он бы легко это доказал, имея все основания расстрелять священника за конкретное преступление.
Как только пришла директива конфисковать излишки урожая и организовать забой скота для нужд рейха на греческих островах, выдалась еще одна возможность навестить отца Георгиоса. Фриц Шуберт не без удовольствия и пристрастия принялся исполнять поручение. На сей раз он явился в вотчину отца Георгиоса лично. Естественно, в сопровождении своей зондеркоманды.
– Я знал, что мы еще встретимся. – Чернобородый монах встретил Шуберта у ворот.
– Вот и славно! – изобразил ложную радость Шуберт, не очень-то стараясь выглядеть искренним. – Наверняка вы знаете и о причине моего визита. Рейх нуждается в продовольствии и дополнительном контингенте рабочей силы для отправки в Германию. До меня дошли сведения о том, что отара овец казненного старосты незаконно перешла в ведение вашего монастыря.
– Овцы зачастую переходят в ведение волков вне зависимости от человеческих желаний, – уклонился от ответа игумен.