– Я, конечно, могу и пофилософствовать, – выразил готовность Шуберт. – На сей раз я никуда не спешу. Поговорим о вечном, пока мои люди произведут тщательный, не в пример прошлому, обыск.
Начался обыск. Люди Шуберта то и дело подбегали к своему командиру и шептали ему что-то на ухо.
Тем временем Фриц вел душераздирающую беседу со своим идеологическим противником, разбивая божественные аргументы священника о свое неверие.
Адонис и другие послушники скопились в саду, делая вид, что сортируют оливки, освобождая их от листьев и мусора перед тем, как отправить на отжим под жерновами. На самом деле они вслушивались в каждое отрывочное слово, в доносящуюся реплику, вглядывались в жесты беседующих и наблюдали за рыскающими по обители карателям.
Те выносили мешки с зерном со склада и бурдюки с маслом из маслобойни, грузили все это на подводу, получая одобрительные кивки от Шуберта. При этом отец Георгиос сохранял невозмутимое выражение лица, словно его эта экспроприация вовсе не касалась.
– Вы получите достойную компенсацию за изъятое и благодарность немецкого командования, – пообещал Шуберт, хитро щуря глаз. – Но меня по-прежнему интересуют овцы кириоса Ксенофонта, так, кажется, звали решившего поиграть в героя старосту?
– Именно так, я считал его своим другом. Он был уважаемым человеком, – без тени страха изрек отец Георгиос. – А благодарность приберегите для ваших «янычар». Что до денег, то они всегда могут обесцениться – ненадежное сокровище. Тем более оккупационные рейхсмарки, которые вы обмениваете по принудительному курсу.
Фриц лишний раз убедился в высокомерии своего визави и приступил к задуманному.
– Тот парень, в рясе… Кто он? – Он указал на копошащегося в корзине с оливками Адониса. – Камилавка на его голове выглядит несуразно. На ней гораздо лучше смотрелся бы фарион эвзона с кисточкой, не так ли?
– С чего бы это? – Наконец-то Фриц Шуберт разглядел на лице настоятеля нечто похожее на испуг.
– Подойди-ка сюда, человек! – приказал немецкий офицер Адонису. Парень не сразу смекнул, что немец обращается именно к нему. Он даже обернулся, чтобы уточнить, нет ли кого сзади. Но нет. Гауптштурмфюрер смотрел на него в упор. Сомнение улетучилось.
Он отодвинул корзину в сторону, едва не рассыпав оливки, и встал. Ноги в коленках затряслись, в голову ударила кровь. Едва скрывая свой страх, Адонис приблизился к беседующим, сжимая в руках томик Платона, с которым не расставался, отвлекая себя от дурных мыслей и обиды на Катерину.
– Одна деревенская особа довольно легкого поведения утверждает, что в монастыре прячутся недобитые греческие эвзоны. Быть может, она лжет? Что это у тебя в руках? – Фриц выхватил книгу. – Платон… С каких это пор послушники изучают не Евангелие, где проповедуется сострадание, а довольно жестокое и безжалостное учение? Ты ведь не трудник и не послушник? Ты – Адонис? Так тебя зовут?
Парень стоял как вкопанный, не зная, что вымолвить в свое оправдание. Единственное, что пришло ему в голову, – это снять камилавку.
– Какая чушь… – ухватился за последнюю соломинку игумен. – Чтобы лучше понять мирское, монах просто обязан иметь широкий кругозор. Оттого и Платон. Его миф о пещере – шедевр. Человек, находясь в ней, часто видит лишь тени, отбрасываемые огнем, выдавая свою иллюзию за реальность. Это поймет лишь просвещенный.
– Эта аллегория о вас, греках. Вы давно утратили способность реально оценивать свою роль в этом мире, кичливо полагая, что с присущим небожителям великодушием одарили его цивилизацией. Вы ведь до сих пор полагаете, что облагодетельствовали этот мир! Сбросьте же оковы и взгляните на истинный свет, реальную цивилизацию… Поймите, наконец, что греки отныне и навечно на обочине истории! А тот образ сверхчеловека, что описан в ваших мифах про олимпийцев, воплотился не в местечковом герое, а в великом фюрере, – сверкнули глаза Фрица. Он не верил в то, о чем утверждал так пылко, однако хитрость давно стала его оружием.
– Быстро же ты отказался от собственной крови и забыл историю своего народа. А оковы… Их на эллинов надевали завоеватели во все времена. И они их всегда сбрасывали, – с гордостью произнес настоятель.
– С помощью новых поработителей, – поправил его Фриц. – Если бы не немцы, вами бы правили англичане. Снова эти иллюзии. Вы утратили способность самостоятельно управлять своей страной. Но это бессмысленная дискуссия. Даже если вы вырветесь наружу из плена своих иллюзий и увидите яркий свет, то даже согласно почитаемому здесь Платону зажмуритесь и продолжите жить в своих заблуждениях. Сегодня цивилизация ушла далеко вперед, греки волочатся в хвосте и никогда не догонят передовые страны. Эллада теперь провинция, и руины Акрополя – вечная печать отставания. Больше не возродятся та красота и величие, ибо эстафета передана тем, кто еще не устал на этом марафоне. Участь греков – рабство. Новая форма рабства. Она не так унизительна, но по смыслу является точно таким же порабощением слабого сильным. Вы никогда больше не станете Византией. Мне надо думать о будущем, а с вами, греками, я застреваю в прошлом… В своем проклятом прошлом…
На секунду Фриц вспомнил свое настоящее имя Петрос, и его от этого передернуло. Он встряхнулся и приказал:
– Приведите калеку!
В воротах появились приближенные Шуберта. Они привели инвалида на костылях. Адонис сразу узнал своего родного брата Димитриса.
– Ну что ж, продолжим рассуждать об учении и идеях Платона на конкретном примере. Философ полагал, что жизнь калеки – мучение для него и его близких. Похоже, именно он обосновал теорию жесткой селекции и оправдал ее в Спарте. Отчего не сбросить родившегося с дефектами младенца со скалы сразу, чтобы он не мешал полнокровной жизни здоровых, не обременял, не напоминал о горе. Разве от этого не стали бы счастливы все вокруг? Я согласен с практикой евгеники. И Германия ныне культивирует ее. Лучшие призваны жить и править, неполноценные обречены стать рабами, а вырождающиеся должны умереть… Сейчас я исправлю ошибку и убью калеку, тем самым осчастливлю всех.
– Не убивайте его! – наконец издал голос Адонис.
– Так это твой брат? – улыбнулся Фриц Шуберт, довольный тем, что разыгранный им спектакль привел к нужному результату.
– Мой… – опустил голову Адонис.
– И что же ты предложишь взамен, свою жизнь? Если так, то обмен не состоится. Во-первых, она и так целиком в моих руках, а во-вторых, это банально. Да и расходится с идеями Платона. Что есть у тебя такого, чем ты можешь выкупить жизнь?
– Я знаю, где стадо кириоса Ксенофонта. Я приведу овец, – молящим голосом предложил парень.
– Это намного лучше и ценнее твоей жизни. Приступай. Иди. А вернее – скачи, так быстрее. Возьми монастырскую клячу. На ней далеко не ускачешь, но все же обернешься быстрее. Пропустите его, он никуда не денется, пока его брат в заложниках! – скомандовал он своим уголовникам. – Все греки заигрались в благородство, замуровав себя в собственных иллюзиях. Пусть идет и приведет стадо. Будет работа для забойщиков скота и благодарность от германского командования. Ну а мы с отцом Георгиосом продолжим спор о том, прав ли Платон…
Глава 14. Память
Адонис ринулся в конюшню, оседлал единственную пегую кобылу с огромными глазами, в отражении которых он всегда пытался разглядеть все причуды и красоту мира, и помчался в сторону ущелья, к двухконечному пику. У подножья горы волнами одна за другой простирались ложбины. А ведь издали казалось, что поверхность долины гладкая, как тихое море.
Там, в оврагах, было его секретное пастбище с густыми зарослями травы, недосягаемое для чужого взора.
Овцы не разбредались. Они пребывали в сытости и комфорте, чувствуя безопасность. Их не тревожил ни падальщик-шакал, ни пронырливая лисица, ни беркут-ягнятник, довольствующийся грызунами и ящерицами. На всякий случай монастырские монахи по обе стороны самой длинной ложбины вбили клинья и держали на привязи собак.
Четвероногие друзья человека, холеные и ленивые, даже не лаяли, в том не испытывалось нужды. Но запах сторожевых псов отпугивал любого зверя. Никто из обитателей гор и долины, неба и подземелья не смог бы нарушить идиллию и покой овечьего счастья. Лишь человек.
Адонис, их пастух и владетель, каждый раз отсрочивавший забой самой последней овечки, прискакал к ним снова на своей доброй лошади с глазами-озерами, и овцы заблеяли в предвкушении привычной ласки. Вот тот, кто всегда выводил стадо на поляну с молодыми и сочными побегами. Ни разу не поднял плети. Их добрый поводырь.
Знали бы овцы, что пастух не случайно обходился на трапезах рыбой и зайцем. Имели б они разуменье – пуще б ценили парнишку. Их пастушок, сберегший все стадо вопреки всему, убеждавший братию, что отныне на критской земле нет праздников, а значит, и повода для пира с мясом ягненка…
Отчего же так возбужден и куда гонит стадо теперь виртуозный ездок? Как уверенно держится в седле молодой, но опытный погонщик! Но зачем эта ветка, отломанная от одинокого каштана?! А ведь он замахнулся ею словно плетью!
Они не ослушались бы своего пастуха и без устрашения. Безропотно пошли бы по любой указанной им тропе, как бы она ни вилась. Беспрекословно протопали бы даже к смертоносному обрыву, помани их Адонис.
Как лихо скачет наездник то справа, то слева! Одно загляденье. Он боялся не управиться к сроку, коего Фриц Шуберт ему не назначил. Однако пульс отбивал его окончание, с каждым ударом приближая развязку. Он участился до предела, будто сердце хотело вырваться наружу и обрести покой там, где паника сменяется умиротворением. А это место лишь там, в неведомом мире, о коем не знает смертный.
Стадо шло на убой, подчиняясь человеческой воле. Или страху? Он предавал их. Так он считал, хоть это и были всего лишь овцы. И это являлось единственным выходом. Иного не видел Адонис.
Но самое страшное заключалось в ином. Он отдавал себе отчет, что ведет на заклание последнюю память о любимой. Именно Катерина считалась законной наследницей стада. Для нее, а вовсе не для себя и монахов он берег отару. И теперь он считал, что мосты сожжены окончательно. Он прощался с мечтой, расставался с надеждой. Вот почему его сердце, наполненное любовью, но утратившее силу за нее бороться, так неистово билось.