Катерина! Он думал о ней в эти секунды ничуть не меньше, чем о брате. Она не простит его не за недобрую весть о смерти Линоса, не за несостоявшееся насилие, которое ей лишь привиделось, так как не мог Адонис посягнуть на ее честь, каким бы вожделенным не казалось ему ее прекрасное тело. Она проклянет его за воровство, за подлость, за малодушие… Он не достоин ее. Его тело в эти мгновения все еще источало бодрость и силу, но дух его окончательно покинул.
Когда он вернулся в монастырь вместе с отарой, Шуберт, увидев надломленного грека, понял, что тот пребывает именно в том состоянии, что отличает людей, из коих словно из пластилина можно лепить все что заблагорассудится.
– Это похвально… – заключил гауптштурмфюрер, пересчитав поголовье. – Но постой в стороне вместе с калекой. Я еще не решил, как с ним и с тобой поступить. Есть одно более занимательное дело. Пока ты уезжал за отарой, философские споры несколько меня утомили. Пустое. Я притворялся, что испытываю пиетет перед мудростью греческих философов. Меня интересуют вполне земные вещи. Здесь, под сенью олив, вы сажали лимонные деревья, о чем доложили мои люди после прошлого обыска. Не так ли, отец Георгиос? Теперь их нет. А холмы остались. Подозреваю, что тайна находится под землей. Ройте… Я приказываю вам, бездельники в рясах, ройте и покажите мне, что там.
Догадка «злого гения» оказалась верной. Он докопался до истлевшего трупа немецкого парашютиста.
– А вот и доказательство реального преступления против рейха. И отныне нет ни одной причины оставлять в живых того, чья вина очевидна! Понятно, что это сделал не твой калека-брат. Он едва стоит на ногах. – Для убедительности и ради злорадного смеха Шуберт выбил с рук Димитриса самодельный костыль. – Это сделали по научению монастырского игумена. Могли ли такое сотворить без его ведома? Правильно! Нет. Именно ты, Георгиос, пытался сокрыть преступление. Ну что ж, настала пора расплаты. И не найдется ни одного покровителя, чтобы осудить меня за то, что я собрался сделать с тобой прямо сейчас! К твоим монахам я проявлю сострадание. Они – заблудшие овечки. А тебе, Георгиос, приговор вынесен и будет исполнен прямо сейчас! Выдайте калеке автомат. Калеке и бывшему эвзону! Пусть спасут свои жизни, сделав услугу люфтваффе. Пусть расстреляют преступника, прикрывающегося рясой. Молись о прощении твоей грешной души.
Адонису и Димитрису действительно выдали автоматы, предусмотрительно взяв их на прицел. Монахов отогнали в сторону, чтоб наблюдали за казнью издали. Отца Георгиоса поставили к стене.
– Стрелять по моей команде. Как только брошу платок. Вам ясно?! – спросил Шуберт, глядя на братьев.
Димитрис рыдал. Адонис молчал, паника овладела им целиком. Он побежал бы куда-нибудь, но, похоже, тупик иногда встречается и за открытой дверью. Кругом веяло смертью и безвыходностью. Этот фатальный аромат отчетливо бил в нос и состоял из запаха взрыхленной земли, конского пота и капли душистой оливы, оставленной в непросеянной корзине.
– Я не буду стрелять… – выдавил из себя калека. Он всегда говорил с трудом, на малопонятном постороннему языке, сдобренном жестами и несуразными движениями привыкших к боли мышц. Он корчился при каждом издаваемом звуке, и это невольное гримасничанье всегда вызывало смех недалеких и жалость сердобольных, способных чувствовать чужую боль как свою.
На сей раз голос Димитриса слышался твердым, хоть слезы его и лились рекой. Каждое слово врезалось в пространство отдельным набатом. И он повторил, с отвращением отбросив автомат:
– Я не буду стрелять…
– О! У убогого прорезался голос, – ухмыльнулся Шуберт и тут же позвал скрипача, коего вызывал каждый раз, когда сталкивался с трудностями, осуществляя свои экзекуции и экспроприации. Музыка австрийского композитора Франца Шуберта, в честь которого он выбрал свою фамилию, воодушевляла его, бодрила, отгоняла любые сомнения в праве вершить суд над себе подобными.
Заспанный музыкант явился спустя мгновение, извлек из футляра сперва скрипку, затем смычок и немедленно приступил к настройке инструмента. Он знал, что гауптштурмфюрер не любил ждать, поэтому быстро подтянул струны и начал, как только Фриц достал свой платок и смачно высморкался.
Под «Лесного царя» и «Неоконченную симфонию» Шуберту легче думалось. Мозг начинал фонтанировать идеями, сочинять замысловатые пытки, кои развлекали и давали ощутить свою власть над людьми в полной мере.
– Ну что ж! Свяжем руки калеке и привяжем бечевкой к седлу этой резвой кобылы. Слушай внимательно, эвзон, я даю тебе на размышление ровно столько времени, сколько хватит монахам, чтобы доставить сюда бутылочку вина из монастырского погреба, чтоб я отметил сегодняшний праздник. Как только мой бокал будет полон, я осушу его и ударю эту глупую лошадь плетью, а она понесет твоего братика в горы, измельчая его тело о булыжники. Торга не будет! Все будет так, как я сказал. Монах! Эй, служка! Вперед за вином!
Один из юных послушников хотел было метнуться в погреб, но старший собрат одернул его за рукав и вызвался сам принести лучшее вино из монастырских закромов. Эта инициатива насторожила Фрица. Ему показалось подозрительным желание старого монаха услужить. Он почуял подвох.
– Я схожу с тобой, сам выберу бутылку. Не удивлюсь, если у отца Георгиоса или у какого-нибудь его фаната для немецких офицеров припасено специальное угощение. Сперва сам отведаешь, потом наполнишь мой бокал!
Еще не исчезнув за дверью обители, Фриц приказал музыканту играть.
– Я удаляюсь ненадолго. Всем ждать! А ты, эвзон, думай быстрее. Как только я вернусь, ты должен будешь нажать на курок. Не сделаешь этого – пеняй на себя!
Адонис слышал скрипку только раз в жизни – в Ханье, в тот самый день, когда он покупал свои роскошные сапоги на выручку от роскошного улова.
Он красовался в новой обуви сперва у маяка, потом прошелся по молу. Безмолвие моря позволяло прислушаться даже к скрипу подошв. Сапоги были удобны в носке, но совсем немножко давили в боках. Старый еврей кожевенных дел мастер, предупредил, что обувь сшита по последнему шику и рассчитана не на каждый день, ее стоит носить по особым праздникам, не затаптывая, но уж если парню невтерпеж переобуться немедля, то, конечно, кожа разносится. Однако он посоветовал немного подождать, он вызвался взять лишь небольшую предоплату и продеть внутрь специальные колодки, которые расширяют кожу за день.
Адонис, поразмыслив о такой задержке, сразу же уверил, что ему нисколечко не больно и стопа чувствует себя в полном комфорте. Ему хотелось поскорее удивить Катерину, поэтому он отсыпал обувщику требуемую сумму и получил не только скидку, но и приглашение отметить взаимовыгодную сделку в венецианской гавани.
Каково же было удивление, когда старый еврей не просто угостил своего покупателя виноградной ракией, но и притащил в ресторан свою скрипку. В какое-то мгновение он заиграл на ней приятную мелодию, показавшуюся очень знакомой, как колыбельная мамы. Как выяснилось, он играл в том ресторанчике каждый субботний день, когда за молом в бухте скапливались сотни катерков и шхун. Адонис поблагодарил старика и пообещал отплатить ему той же монетой, взяв у того верное обещание в ближайшее же время наведаться в гости в деревню, где рыбак приготовит на угощение отменное блюдо из свежевыловленной рыбы. Писал он тогда плохо. Зато великолепно рисовал и всегда обладал феноменальной памятью. Поэтому аккуратно выцарапал карандашом подробный чертеж, по которому и незрячий отыскал бы хижину у моря на окраине рыбацкой деревни.
…Сейчас играла такая же скрипка. Но музыка, издаваемая ею, резала уши. Она казалась зловещей, давила и торопила. Невыносимое напряжение одолевало и Адониса, и монахов, а ведь внештатный скрипач гауптштурмфюрера орудовал тем же самым смычком.
Старый обувщик три месяца назад угодил под каток нацистских репрессий и потерял все свое имущество. По странному стечению обстоятельств инструмент достался зондеркоманде Шуберта.
Скрипка в чужих руках звучала по-иному. Музыка, исторгаемая ею, тоже считалась прекрасной, но оценить ее достоинства в атмосфере страха и безысходности не представлялось возможным. Она очутилась в горной обители из ниоткуда и нарушила местный покой. Воспринимать эти звуки иначе как инородные, чуждые, вторгающиеся и навязанные, никто не мог. Так чудная музыка в бездушных руках становится лишь фоном творимых злодеяний.
В сыром подвале, превращенном монахами в винный погреб, находился еще один подпольный житель обители. За время оккупации отец Георгиос спас не одного человека. Но именно этот человечек оказался здесь вовсе не из-за доброго сердца игумена.
Маленького еврейского мальчика по имени Мойша, очутившегося в деревне волею судьбы, привел сюда Адонис. Внука отправил подальше от города прозорливый дед, сразу почуявший подвох в организованной переписи лиц еврейской национальности для перемещения, которое почему-то называли добровольным.
Нацарапанная молодым рыбаком, когда-то приобретшем великолепные сапоги с внушительной скидкой, схема пригодилась. Мальчуган быстро разыскал адрес Адониса, а когда оказался на пороге его скромного жилища, то по научению осторожного деда не вошел в дом, пока не дождался парня, коего видел мельком в дедовской обувной лавке. Адонис выслушал мальчика и устроил его в монастыре.
В обители божьих людей было светло, просторно и сытно. И безопасно. Не то что в Ханье, где шныряли зловредные типы, строчащие доносы в гестапо. Мальчик очень скоро стал всеобщим любимцем. Он научился обтесывать камни и выделывать кожу, как дед, который не успел привить родственнику даже азов фамильного ремесла. За него это сделали греки.
Старый монах выдал себя, когда напрашивался сбегать за вином. Его благая цель уберечь мальчика обернулась несчастьем.
Отец Георгиос все это время стоял у стены молча и лишь в одно мгновение, когда Фриц Шуберт отправился в подвал в сопровождении собрата по обители, тяжело вздохнул, посмотрел с мольбой на небо и закрыл глаза.