Ему вдруг понадобился Адонис. В качестве проводника. И он справился о судьбе бывшего эвзона.
Шуберту доложили, что интересующий его бывший сотрудник охранного батальона демобилизован по причине ампутации одной конечности. Он стал калекой, ходит на костылях, что достались ему от удавившегося брата, и не способен больше исполнять служебные обязанности. Ко всему прочему – он тронулся умом и покинул не только отчий дом, по сути лачугу на пустыре, но и пастушью кошару отшельника без малейших удобств, где ютился все последнее время. Теперь он бродяжничает по окрестным деревням и попрошайничает, как юродивый.
Любопытство заело Шуберта. Он захотел лично убедиться в сумасшествии человека, которого именно он превратил в воск, в податливый пластилин, стер в пыль, вынув душу. Для этого ему пришлось вновь посетить деревню, окропленную кровью его усилиями.
Так вышло, что на пустынной улочке, единственной артерии деревни, он сразу наткнулся на калеку, опирающегося на костыли. Бывший эвзон превратился в точную копию своего брата. Фриц приказал водителю остановиться, чтобы понаблюдать издалека.
Пустой взгляд Адониса и выражение его лица на расстоянии были неразличимы. Но он так несуразно отмахивался от приставшей к нему детворы, что Шуберт принял это либо за искусную актерскую игру, либо за чистую правду.
Жестокие подростки, утратившие контроль сгинувших на войне взрослых, издевались над человеком, передвигающимся на костылях, гогоча во весь голос и забрасывая его томатами.
Шуберт вышел из машины и неспешно приблизился к ватаге ребятни. Подростки на мгновение оцепенели от неожиданности, но, придя в себя, исчезли, как волна после удара о дамбу.
Они очень быстро бегали, эти голодные сорванцы, худые, как скелеты, в поношенных башмаках и широких отцовских штанах, в жилетках и бушлатах не по размеру, за которыми скрывались крепкие кости и упругие мышцы.
«Все же подростков стоит считать потенциальными партизанами не с шестнадцати, а с четырнадцати лет, – раскинул мозгами в привычном ключе мыслей теперь уже бывший гауптштурмфюрер. – Их жестокость есть очевидное доказательство готовности к вредительству, не важно – осознанному или нет. К тому же они не так голодны, коль расшвыриваются помидорами…»
Теперь они остались одни, друг против друга. Шуберт с отвращением оглядел своего визави. Изможденный вид, обмякший рот, грязные волосы, щетина на буром обветренном лице – пожалуй, бывший эвзон опустился до самого края.
– Так тебя не наказали за членовредительство? – Коршун расправил крылья и открыл клюв, но жертва смотрела через него, словно Шуберт представлял собой прозрачное стекло, а его голос и вовсе вещал в пустоту.
Молчание не удивило опытного «охотника за головами». Он извлек «вальтер», передернул затвор, загнав патрон в патронник, и приставил пистолет прямо к голове Адониса.
– Решил, что смог убежать от меня таким образом? На колени! Я сказал на колени!
Адонис выронил костыль и упал на землю. Он не молил о пощаде, не рыдал. Он бился в конвульсиях, а изо рта сочилась пена. Этот приступ был первым в его жизни.
Шуберт опустил пистолет, покачал головой и после короткого замешательства засунул «вальтер» обратно. Симулировать болезнь настолько правдоподобно эта неотесанная деревенщина вряд ли бы смогла! Видимо, у его семейки неполноценность в роду. Наследственность не обманешь!
– Похоже, эта карту придется освоить без проводника… – плюнул на лежачего Адониса гауптштурмфюрер, достав из нагрудного кармана сложенный листок, который бывший эвзон вряд ли бы узнал в таком состоянии, хоть там и были начертаны его «каракули».
Фриц Шуберт прыгнул на заднее сиденье своего служебного автомобиля, уставившись в развернутое подобие карты, и водитель без лишних вопросов помчал его в город.
…Приступ прошел так же стремительно, как и налетел. Голова все еще кружилась, немного подташнивало, но ослабленное тело нашло в себе силы, ресурсы его не иссякли. Сумасшедший дотянулся до костыля и поднялся, как только машина врага скрылась за поворотом.
Он вытер рот рукавом, отряхнулся от пыли и грязи, натянул сползший носок, в котором обитала бесполезная культя, и отправился на околоток. В соседней деревне встречались заброшенные дома, где можно было разжиться чем-нибудь съестным. Однажды он уже украл там козу.
Адонис так приноровился ходить на костылях, что мог посоперничать в скорости с подростками, обижающими его всякий раз, как только он проходил мимо. Поэтому он и научился ходить быстро, прыжками, он практически бежал.
Иногда он оборачивался, вилял, чтобы увернуться от попадания огрызком, картофелиной или камнем. Правда, на сей раз никто не бежал за ним. Пацанов сильно испугал визит главного на острове карателя, и они все как один решили до поры до времени не высовывать на улицу носа. Бежал только он, если так можно выразиться, имея в виду калеку. Убегал он или куда-то торопился – на этот вопрос, возможно, не ответил бы и сам бегущий.
Не меньше спешил и Шуберт. Ровно в три часа дня в комендатуре, где вместо штандарта со свастикой на древке уже развевался полосатый флаг Британии, должен был появиться влиятельный англичанин, которому нужно во что бы то ни стало понравиться, доказать свою лояльность, а главное, полезность в деле борьбы с горцами.
Агент английской разведки Браун захотел проверить хваленое карательное подразделение в деле, выдав Шуберту примитивную карту ущелья, нарисованную каким-то очень щепетильным и внимательным к деталям, но при этом не соблюдающим масштаб неизвестным топографом.
Партизан Лефтериса зажмут в капкан. С юга – английские десантники, а с севера – оставшиеся части вермахта и его люди.
Англичане циничны… Они как немцы. Так думал Петрос, уверенный, что настал момент снова стать греком. Вернее – называть себя так, ибо истинный эллин всегда сражается на стороне Эллады.
Бежать уже было поздно. Сподручнее – убедить этого Брауна в своей незаменимости. Быть может, получится справить годные документы и покинуть с ними опостылевший остров, выкупить свою свободу рвением. На худой конец – откупиться конфискованным у зажиточных греков добром и сбережениями, накопленными грабежами монастырей и не успевших эмигрировать в Северную Африку островных евреев, которые уже никогда не смогут дать показания.
Ради своей безопасности Петрос мог расстаться с чем угодно, даже с тем, что ему не принадлежало. Пожертвовать любой чужой жизнью, да хоть поделиться своей любовницей… Хотя, пожалуй, с этим он уже опоздал. Мелания пересела в джип «Виллис» сэра Тома, как только поняла, что власть на острове переменилась.
Перед встречей с этим важным человеком следовало убрать портрет Адольфа Гитлера, прибитый над рабочим столом в его кабинете в начале войны, заменив его на предусмотрительно добытую у портовых докеров в Ханье фотокарточку Черчилля в позолоченной рамке…
Глава 22. Черчилль
Он мечтал о времени, когда сможет просто сесть в кресло, взять несколько листков писчей бумаги и ручку, изобретенную Джорджем Паркером, и долго писать в уединении свою новую книгу.
Возможно, именно литература – его главное призвание в этом мире. Его очередной роман обязательно станет бестселлером! И вовсе не потому, что он добился популярности как политик.
Достоинства книги – в поучительном тексте и легком слове, в возможности равняться на героев, сопереживать праведникам и мысленно побеждать вместе с ними злодеев.
Не лучше ли спрятаться от суеты в своей студии в Чартуэлле в графстве Кент? И заняться там еще более любимым делом – живописью.
Поставить мольберт, растянуть холст, подготовить кисти и запечатлеть, наконец, этот прекрасный пруд с золотыми рыбками, окруженный зарослями бамбука, кизильником и бесчисленными кустами гортензии… А заодно потрогать эти плюшевые бутоны и наблюдать часами за плесканием рыбок.
А после окончания этого занимательного процесса разобрать фотокарточки и сделать набросок живописного клифа или зловещего утеса Бичи-Хэд в Южной Англии… Мыс называют последним пристанищем самоубийц. Скала возвысилась над облаками и не дает подошедшим к крайней черте разглядеть надежду в маленьком маяке, торчащем из моря.
С каким удовольствием он не спеша раскрашивал бы эту меловую глыбу! Оживил бы красками и несгибаемый маяк, несущий свою полезную службу вопреки свирепым волнам, что разбивались о неприступные бастионы скал. Маячок – бесславный трудяга, стоящий между скалами и стихией, предвещал опасность и спасал рыбаков. Но разве он в силах остановить тех, кто подходит к утесу Бичи-Хэд не со стороны моря? Человек, потерявший надежду, взбирается на эту высоту совсем для другого…
Кто же может сделать мазки превосходнее, чем Создатель? Но коли Он Сам поделился своим исконным правом творить прекрасное с человеком, значит – нужно пытаться. Хотя, конечно, вместе с правом делать добро человек обрел бремя выбора, обратная сторона которого будет всегда окрашена в черный цвет войны и лишений.
Какая же зависть пробирала Уинстона, когда он наблюдал богемную неторопливую жизнь художников и поэтов, что слоняются без дела в квартале Сохо в лондонском Вест-Энде.
Но пока из приятностей жизни ему была доступна лишь кубинская сигара, к которой он пристрастился в своей первой командировке в качестве военного корреспондента «Дэйли График» в Латинскую Америку. Тогда он был всего лишь необстрелянным юнцом, ищущим приключений и славы.
Время прошло, вместе с ним ушли молодость и иллюзии. Вместо них появились тучность, цинизм, скептицизм и нерасторопность. Правда, остались мечты. Но они тоже ленились в обрюзгшем теле.
Теперь он являлся всесильным премьер-министром Великобритании сэром Уинстоном Черчиллем, одним из трех лидеров «Большой тройки», которая год назад, в последних числах осени 1943 года, встретилась в Тегеране, чтобы поставить все точки над «i» в вопросах послевоенного переустройства мира.
После битвы на Курской дуге стало окончательно понятно, что Германия обречена на поражение. Теперь нужно было решать, на сколько частей ее расчленить после капитуляции рейха и как разделить Европу на зоны влияния.