Поняли, на чьей стороне англичане и командование соединения критских партизан, так же недоумевающих организованной отправкой пятидесятитысячного контингента вермахта на континент. Ни один транспорт не был потоплен, ни один самолет не был сбит. Партизаны готовились к бою в ущелье. Лефтерис еще не знал, что окажется в капкане…
…Критская манна отличалась от манны Аттики тем, что здесь помимо коллаборантов из «батальонов безопасности» еще оставались немцы. Целая дивизия. Так что англичанам здесь не требовались перемирия, для того чтобы дождаться подкреплений. В распоряжении английских интервентов на острове сразу было несравнимо больше сил, чем у партизан ЭЛАС.
– Эта карта… Когда-то она помогла мне отличиться при эвакуации наших подразделений. Так что могу ручаться за ее достоверность… – сообщил сэр Браун отпустившему бороду Петросу, который переоделся в форму эвзона с соответствующими знаками различия.
– Да, она подробна, но не масштабирована. Ее рисовал дилетант, – выдал свою оценку Петрос. – Но она может нам пригодиться. По крайней мере ориентиры здесь верные. Если бы я обладал ею в тот момент, когда выкуривал партизан в ущелье, то понял бы сразу, что они отправились на юг. Признаться, я тогда считал, что в той стороне тупик. Просто доверился одному сумасшедшему.
– Поступим так: зажмем отряд Лефтериса с двух сторон, но дойдем вот до этих ориентиров. Чтобы они оказались вот здесь. Это единственное открытое место в ущелье. В любом другом можно спрятаться, надо отогнать их от теснин и пещер. Вам ясно?
– Предельно. И что потом? Подняться в горы, чтобы накрыть их сверху? К сожалению, мы не можем карабкаться по ним, как местные козы кри-кри, – позволил себе шутку Петрос, но тут же осек себя на мысли, что майор Браун не воспринимает его юмор.
– А потом не ваша забота, – отрезал англичанин. – Ваша задача – загнать их в эту ловушку.
Лефтерису пришлось туго. Он потерял половину отряда при отходе к горам. Но там остатки подразделения встретил шквальный огонь подоспевших с побережья Ливийского моря английских десантников, устроивших засаду у подножия горы.
Но самое страшное произошло после того, как его люди оказались на плато размером в квадратный километр. Как выяснилось позднее, сэр Браун заранее разместил в горах разведчиков и корректировщиков огня с перископическими артиллерийскими буссолями и радиосвязью с линкорами для четкой координации обстрела. Шансов уцелеть не было.
– Это было блестяще. Я имею в виду корректировщиков и корабельные орудия, – восхищался Петрос, пытаясь выглядеть в глазах своего нового патрона не слишком льстивым. – Честно говоря, я сомневался, что у нас в рукаве – такой козырь. Мы бы не смогли уничтожить их всех без пушек. Я в восторге. Это искренне! Не предполагал, что вся изюминка операции именно в том, чтобы вывести этих негодяев на расстояние дальности корабельной артиллерии.
Браун тоже удивился. Но его удивило другое. Когда залпы утихли, Петрос и его люди оказались на плато раньше, чем англичане. И ни одного выжившего не осталось не из-за корабельных орудий. Постарались приноровившиеся к казням каратели. Они не пощадили раненых. Добили всех до единого, некоторых изувечили, отрезав носы и уши, выколов глаза. Зрелище открылось жуткое…
Значит, донесения о садистских наклонностях этого подразделения оказались чистой правдой, хотя свидетели бесчинств айнзацгруппы мгновенно испарились после того, как майор «снюхался» с немцами.
Этот гауптштурмфюрер Фриц Шуберт, ныне представляющийся греком Петросом, как свидетельствовали растворившиеся в панике очевидцы, «отличился» в еврейских конфискациях и расстрелах сочувствующих «жидам» и партизанам. Шуберт не просто оправдывал погромы, он приказывал подчиненным мучить своих жертв, наслаждаясь самим процессом пыток под музыку внештатного скрипача. Не гнушался отнимать последнее у обездоленных, обладал поразительным нюхом, выискивая скромные сбережения, что припрятали горожане на «черный день».
Его «правая рука», бандит по прозвищу Дионис[20], получивший свой псевдоним за схожесть с разъяренным быком и любовь к алкоголю, во время пыток по команде Шуберта прижигал ноги женщинам и детям, откусывал щипцами ногти подросткам. А одного старика, зажиточного ремесленника из Ретимно, голословно обвиненного в стрельбе из окна по эвакуирующейся колонне немцев, уголовники вдели в петлю и имитировали повешение несколько раз, пока тот не выдал свой тайник. В потертом временем сундучке лежала пачка засаленных купюр, имевших хождение до оккупации, несколько запылившихся золотых и серебряных монет и семейные украшения, собранные тремя поколениями чеканщиков. Шуберт забрал все, а старика все же повесили, не предъявив отступающему немецкому командованию ни одной улики его вины. В квартире не оказалось даже старого ружья.
Когда Дионис пребывал в невменяемом состоянии от выпитого, он выстраивал пленных заложников – членов семей партизан или просто их односельчан – и разбивал бутылки об их головы, называя черепа шарами, а свою биту – «взбесившейся кеглей, которую никто не сможет сбить». Особое наслаждение он испытывал, когда насиловал женщин на глазах их родителей или детей.
Молва о зверствах карателей Шуберта, которые могли нагрянуть в любую местность неожиданно, распространялась от деревни к деревне, вселяя панический ужас в сердца островных жителей. Прослышав о возможном появлении в местности гауптштурмфюрера, люди тут же бросали свои дома и с нехитрым скарбом уходили в горы даже с грудными младенцами на руках.
Жизнь в спартанских условиях являлась осознанным выбором в сравнении с постоянным ожиданием непрошеных гостей, не способных ни на сострадание, ни на милосердие. Каратели не чтили старших, не признавали священников, не боялись ада.
– Я собирался отправить уцелевших и раненых в концентрационный лагерь в Северной Африке. Таково было распоряжение командования, – упрекнул сэр Браун Петроса, не осудив его за все остальное, о чем Браун теперь знал с достоверной точностью даже без проверки свидетельских показаний.
– Я понимаю, но к чему такая возня. Они неисправимы. Не подлежат ни переубеждению, ни воспитанию. Это же греки.
– А вы, вы ведь грек?
– Только когда мне выгодно.
– Похоже, пока и нам вы выгодны. Нас передислоцируют в Афины. Здесь мы уже победили. А такие, как вы, – просто находка. Черчилль не хочет марать свои руки.
– Мне нравится Черчилль! Пожалуй, я задержусь в Греции! – ухмыльнулся Петрос и бросил победоносный взор на Белые горы.
– А мы здесь навсегда… – высокомерно заявил сэр Том, вознамерившийся использовать способных на все карателей. Их услуги в сложившихся обстоятельствах, по его мнению, были востребованы, так как стая гиен не будет лишней в мусорной канаве, превращенной в братскую могилу коммунистов.
«Немцы тоже так считали», – сострил про себя Петрос, подумав так же, как решил бы для себя и патриот, предполагая ускорить процесс изгнания захватчиков, а не их поддержку.
Но каждый, как известно, выбирает свой путь. Тернистый или легкий, как пушинка. Праведный или грешный. Путь патриота или коллаборанта. Даже тот, кто уверен, что выбора нет.
– Да, кстати, – как бы невзначай произнес англичанин. – Мелания рассказала про какой-то сундучок, забитый до краев монетами и украшениями… Ваша командировка в Афины не бесплатная. Мне стоило больших усилий доказать целесообразность использования таких скомпрометировавшихся личностей, как вы и ваши люди, генералу Скоби. Принесите мне его сегодня же.
– Понятно, – отчеканил Петрос. – Настала пора выкупить свою жизнь. Рвения в деле истребления партизан, похоже, оказались недостаточной платой… Я принесу все.
После расставания с сокровищами сон Фрица, вновь обретшего свое старое имя, резко ухудшился. До этой «несправедливой конфискации» он засыпал, как младенец. Его не терзали видения, пред ним не вставали рядами ожившие призраки невинных жертв.
А теперь эта пегая лошадь с глазами, налитыми морем. Она то пыхтела, гонясь за ним, то останавливалась, чтобы сжечь его умным взором, который не мог принадлежать человеку. Это взгляд исходил от высшего существа, в которое Петрос не верил.
Он ворочался до утра, его терзал страх перед неминуемым возмездием. Однако он искал объяснение в рациональном и понял, что спать мешает растущая ненависть к своему бессилию и к неизведанному. Пробуждаясь, Петрос трансформировал свой панический ужас в нелюбовь к новому начальнику, лишившему его сбережений на черный день. Но похоже, теперь у него не было выхода. Англичанину нужно было подчиняться.
Глава 24. Жаркий декабрь
Площадь Омониас, как и весь центр, перешли в руки монархистов и англичан. Сторонники ЭЛАС держали оборону юго-восточнее, в районе Кесариани. Студенты забаррикадировались в полуразрушенном здании техникума.
Пытливые юноши все понимали, ведь не зря они прослыли любознательными парнями. Откуда-то знали, по крайней мере – догадывались, и про Сталина, который бросил греков на произвол судьбы, в лапы английского льва. Ведь интервенция Эллады стала возможной сразу после посещения Черчиллем Москвы.
Однако они не смотрели на группу Ивана Трояна с упреком. Тот факт, что Черчилль договорился со Сталиным в ущерб Греции, мало их волновал, ведь эти русские стояли насмерть здесь, вместе с ними. Они так же рисковали своими жизнями и не понимали, почему англичане прикрывают предателей. Русские не оправдывали «красный террор», развернувшийся в Афинах в ответ на убийства коммунистов. Но они продолжали сражаться в их рядах и подчиняться приказам героического генерала Стефаноса Сарафиса. Генерал объявил англичанам войну и послал в Афины свою кавалерию. Таковы были последние сведения из штаба.
Молодежь всегда надеется на победу, даже в самый критический момент. У них еще имелись патроны и совсем не было страха. Ну, может быть, чуть-чуть. Ведь они умирали за Грецию. С оружием в руках. А глядя на прекрасную девушку-критянку по имени Катерина, засевшую на чердаке дома, что больше походил на руины, некоторые из них вообще переставали бояться и вставали во весь рост, стреляя с руки, не экономя патроны или размахивая красным знаменем, чтобы обратить на себя ее внимание.