– Подпишите воззвание, и мы отпустим всех женщин! – наконец прозвучало предложение, которое генерал непременно должен был отвергнуть, но тогда бы он отказался даже от иллюзорной попытки истинного, а не английского джентльмена спасти находящуюся в смертельной опасности леди.
Он бы не стал продолжать разговор с обманщиками и манипуляторами. Они не раз обманывали его и его товарищей. Верить им – все равно что добиваться от кощунника справедливости. Никто не приближается к гадюке, пока ее голова не зажата рогаткой. Но она, эта девушка, и тысячи других… Они могли погибнуть, а ведь заслуживали лишь славы и почета своего народа.
Ни одна самая представительная делегация не добилась бы от генерала Стефаноса Сарафиса желаемого, не склонила бы его к сотрудничеству. Он бы и в этот раз развернулся, как всегда, после своего ареста, полагая, что больше не о чем говорить с сатрапами, поклонился бы, как обычно, и удалился бы в отведенный судьбой каземат, исполненный достоинства и даже такта, свойственного истинным офицерам. Но на сей раз он сказал:
– Я подпишу воззвание. Отпустите женщин. И эту девушку… Отвяжите ее от столба, освободите ее ноги, напоите ее водой…
Своим заявлением Сарафис шокировал делегацию. Они поспешили исполнить его требования, пока генерал не передумал. Штаб-сержант выполнил приказ командования и отвязал девушку. Ее отпоили и даже накормили небольшим количеством супа.
Затем построили женщин, пересчитали оставшихся и конвоировали на присланную с материка баржу для отправки в лагерь с более сносными условиями проживания. И тогда он поставил свою подпись под текстом, который даже не прочитал.
– Вы думаете, что дело сделано? – негодовал Зервас, уверяя своих коллег, что никто не поверит в подлинность документа, если не услышит голос генерала по радио. – Что толку в клочке бумаги?!
Он был прав. На остров прибыла новая делегация, теперь уже с фотографом и журналистами, включая иностранных, и со специалистами радиозаписи.
Сарафис на этот раз тянул время, юлил, хитрил и водил за нос своих противников, вытребовав новые преференции теперь уже для заключенных товарищей. Вплоть до улучшения дневного рациона и прекращения пыток.
Также генерал воспользовался присутствием иностранцев, но сделал заявление совершенно по иному поводу. Оно никак не касалось призыва к Демократической армии прекратить сопротивление и обвинения ее в поддержке славянского сепаратизма в интересах Югославии. Он говорил о том, что в свободолюбивой Элладе действует чудовищная сеть концентрационных лагерей, подобных Дахау, функционировавшем в Третьем рейхе.
Правительство предусмотрительно прислало на остров-тюрьму прикормленных писак, поэтому за «самодеятельность» генерала решили наказать немедленно.
Сарафиса в сопровождении охранников отправили к штаб-сержанту Ксенакису, предупредив, что от его «деликатного воздействия» на генерала зависит разрешение серьезного политического кризиса. В общем, попросили бить больно, но не до смерти и без заметных следов, чтобы военачальник смог оклематься в течение дня-двух, максимум трех, и произнести связную речь для записи на радио.
Конвойные отвели генерала за скалу. Когда подчиненные штаб-сержанта увидели прославленного полководца партизанской армии, они неожиданно, возможно, и бессознательно, что спорно, встали по стойке «смирно».
Дионис догадался, что бить Сарафиса придется ему самому, а не этим слюнтяям, проникшимся уважением к «надутому старикану, возомнившему из себя героя».
Перед тем как приступить к нанесению ударов, Дионис осушил свою флягу, но удара так и не последовало.
Как рассказал потом афинскому следователю капрал, подчиненный Ксенакиса, после того как штаб-сержант принял на грудь изрядное количество алкоголя из своей немецкой фляги, он решил искупаться в теплом Эгейском море, заплыл очень далеко и утонул.
– Скорее всего, судорога схватила ногу…
Все отделение подтвердило версию капрала. Всех отпустили, но вскоре демобилизовали, сочтя неблагонадежными.
А генерал Сарафис так и не прочитал «свое» воззвание по радио…
Не сделал он этого и впоследствии, когда место англичан в «кураторстве» над Грецией в соответствии с «доктриной Трумэна» заняли американцы. С 1947 года истреблением партизан из Демократической армии Греции верховодили американские генералы…
Он оставался несгибаемым и боролся за свои убеждения теми способами, которые мог применить. Еще пять долгих лет менялись лагеря и ссылки. Ему запрещали общение с внешним миром, ограничив доступ к информации, любую деятельность, которая могла бы быть истолкована как оправдание партизанской борьбы. Однако добрые люди даже в местах заключения снабжали своего генерала бумагой и карандашами, и он писал свою книгу, свою историю, основанную на объективной трактовке прошлого.
Народ не забыл своего героя. И когда, наконец, состоялись выборы, люди избрали генерала, находящегося в заключении, своим депутатом. Итоги выборов конечно же аннулировали, но народная любовь осталась. И она в любом случае только ждала повода, чтобы проявиться вновь.
Глава 32. Последний день мая
Гражданская война в Греции закончилась в 1949 году поражением партизан.
После ее окончания прошло немало лет, пока в общественном сознании не появились приметы обновления, весны, пробуждения, созидательного начала. Все устали разрушать и хотели строить.
Появился запрос на примирение, но первым этапом мира должно быть прощение, а прощению всегда предшествует всеобщее покаяние. Ибо деяния и мотивы любой войны и порождающая их жестокость присущи обоим сторонам конфликта.
Возможно ли покаяние там, где так свежи в памяти примеры преступлений перед человечностью? Там, где в политике орудуют авантюристы, готовые для удержания власти на любые действия и самую чудовищную ложь? Готовые для привлечения сторонников будить демонов в самых темных лабиринтах человеческой души? А главное, возможно ли примирение там, где застолбила себе место новая Империя, облюбовавшая для подчинения вассалов давно апробированный древний метод – разделять и властвовать?..
…До начала лета 1957 года оставался всего один день, но в Афинах уже стоял невыносимый зной. Казалось, бархатная весна началась в конце зимы. К середине апреля радостно прощебетали и свили новые гнезда птицы, выпустила свежие побеги горная трава, распустились почки лип и олив, одарив Элладу зеленью и надеждой на умиротворение.
Конец же весны больше напоминал жаркое лето. Опережая природные сроки, наступил и пляжный сезон.
Даже пальмовые листья на этом пекле иссохли и пожелтели раньше времени. Не все… Но ровно половина точно, разделив крону на две разноцветные части, зеленую и соломенно-желтую…
Казалось, листва тоже воюет друг с дружкой, как неутомимые в противостоянии греки, превратившись в стороны конфликта с целью разделить пальму, разрубить ее по живому, а не испросить влаги у небес и вдохнуть жизнь в истлевшее растение.
Песчаный пригородный пляж Алимос, что в восьми километрах от центра Афин, был заполнен под завязку. Играла музыка, а по шоссе псевдогонщики гнали вереницы автомобилей. Молодежь спешила на фиесту, а старики хотели освежиться у моря, чтобы затем снова лениво упасть в свои гамаки под сенью наступающего вечера.
В этот день генерал Стефанос Сарафис, депутат и народный любимец, уже шесть лет находящийся на свободе благодаря непрекращающейся поддержке простых эллинов, заканчивал писать статью для партийной газеты «Авги»[28].
Ему трудно было сформулировать мысль, которую он взялся донести до своих избирателей. Обида еще жила в нем, но Греция ждала этих слов именно от него.
Забыть прошлое? Нет. Но внять его урокам. Простить продавших родину? Нет. Но действовать во благо в сложившихся условиях, чтобы окончательно не превратиться в разъединенные полисы разобщенных племен, как когда-то древние греки перед натиском могущественной Персии.
Лишь вместе они могли стать силой, способной сбросить с себя оковы неоколониализма. А для этого им нужно было забыть не о прошлом, а о собственных амбициях…
Теперь, когда ему исполнилось шестьдесят шесть лет, он быстро уставал. Статья давалась с трудом. Пришлось мучительно размышлять над каждым словом. Он так и не поставил финальную точку в материале, оставив вывод напоследок. Он надеялся, что к вечеру резюме созреет в его голове.
А пока генерал решил немного передохнуть, развеяться. Он предложил своей Марион, верной спутнице жизни, отправиться ненадолго на приморский пляж Алимос. Он располагался всего в каких-нибудь двухстах метрах от дома. Всего и делов-то – перейти шоссе…
…В последний день мая знакомая нам по предыдущему повествованию Мелания, которой в 1957 году исполнилось ни много ни мало тридцать пять лет, пребывала в приподнятом настроении. Зеленоглазая бестия по-прежнему отличалась определенной привлекательностью. Весьма специфичной, броской, как павлин в свадебную пору, но заметной за милю.
Она экспериментировала с цветом волос, переходя из блондинки в брюнетку с периодичностью квартальных журналов мод, завивала волосы, используя бигуди, и теперь наносила на свое лицо столько косметики, что напоминала светофор в центре Афин. Она даже не поправилась. Почти, если не считать целлюлит на некогда упругой заднице и свисающий животик, который пока еще легко затягивался корсетом.
Но надо признать: в образе жизни, который она определила для себя семнадцать лет назад, многое изменилось. Из ни в чем не отказывающих себе содержанок Мелания переквалифицировалась в заурядные проститутки, поэтому к остаткам привлекательности прибавилась доступность.
Этой незавидной трансформации способствовали несколько факторов. Удар Шуберта двумя костяшками кулака под глаз, полученный ей много лет назад, никак не повлиял на внешность сексапильной содержанки. Гематома тогда быстро зажила, но так же быстро Мелания растранжирила все, что находилось в сундучке, купив себе шубу и подержанный автомобиль.