Вот и перешеек, восстановленный канал, на нем мост. Какие-то блокпосты на пересечении. И снова иностранцы… Янки контролировали переход через мост и судоходство по каналу. Бедная Эллада. Не дают ей покоя пришельцы.
Проверили документы. У нее только справка со штампом. Колонистку, отбывшую свой срок на Трикери, обыскивали долго. В вещмешке не обнаружили ничего, кроме куска почерствевшего хлеба, кусочка мыла и засушенного сыра, которое янки тоже приняли за моющее средство. После тщательного досмотра ее пропустили.
Катерина шла и мечтала о том, что скоро доплывет до благодатного острова Крит, совсем не похожего на угрюмый Макронисос, острова ее беззаботного детства и искрометной юности, огромного и богатого водой и лесами, с приветливыми людьми вместо надсмотрщиков, тучными стадами и громким водопадом у заснеженных пиков Белых гор…
Только бы тетка Зоя оказалась жива. Только бы здорова была ее рыжая ласточка, воспоминания о которой придавали Катерине силы в сущем аду, вотчине не мужчин, а истых гадов. На своих островных мучителей она более не могла держать зла, ибо их проклял сам Господь, а она вверила Богу свою месть за украденные у нее десять лет.
Грузовики, кибитки, товарные вагоны… Путь до юга Пелопоннеса она проделала за несколько дней. В порту Неаполиса Катерина нашла бородатого рыбака, посеревшего от старости, в смешной соломенной шляпе. Тот снаряжал свою большую лодку в Ретимно.
Она теперь умела читать по глазам – этот рыбак не мог обидеть женщину – вот и напросилась в попутчицы, пообещав, что отдраит до блеска всю палубу и приготовит самую вкусную уху. Рыбак смерил ее своим старческим взглядом, все сразу понял и согласился, сказав, что ему рабыня на судне не понадобится:
– Так тебя возьму, дочка, туго, видно, тебе пришлось. Домой возвращаешься?
– Домой, дедушка, дочка у меня в Ретимно.
– Ну вот и славно… – почесал бороду старик. – Успела, значит, снабдить жизнь свою смыслом. Значит, есть ради чего жить.
С замиранием сердца она глядела на приближающийся берег. Чайки кряхтели, требуя хлеба, и она поделилась своим скудным пайком, наломав много крошек. Они облепили ее и кружились над суденышком до самой бухты. Уже показался маяк и были видны очертания крепости Фортецца.
Сначала башня с бойницей растворялась в утренней дымке, но судно приближалось, и в крепостных стенах показались отчетливые зеленые пятна – то сквозь каменные глыбы проросла трава.
Так и она вырвалась на свет из душных теснин, ее не поглотила топь, не засосала трясина, не уничтожило разочарование в людях. Потому что теплилась в душе надежда. Это и был тот росток, что пробьется сквозь камень.
Скоро ей предстояло сойти на берег и попасть в город. А в нем на старой улочке, пробегающей мимо фонтанчика Римонди, где из львиных пастей текли тонкие ручейки, жила ее тетка Зоя.
Катерина волновалась в предвкушении встречи с дочкой. Малышке уже десять, совсем взрослая. Катерина представляла ее рыжие локоны и большие серые глаза.
Она слышала ее плач много лет назад, но не могла и представить ее нынешний голос. Тетка Зоя неграмотна, они все наверстают. Выучат буквы и будут вместе читать о подвигах Геракла и Прометея, а затем мама поможет разучить молитвы, те, что помогли пережить расставание, выдержать пытки и вернуться домой…
Дверь была заколочена. На стук никто не откликался. Наконец, после многократных усилий, из щелки двери напротив высунулось лицо соседки.
– Я помню вас, вы Катерина, мама той малышки, которую увезли полицаи, – узнала нежданную визитершу проницательная старуха. – Этот негодяй Шуберт… Он нагрянул сюда со сворой своих головорезов и избил бедняжку Зою до полусмерти. Так, что не могла ни слова вымолвить, а потом тронулась умом соседка. От всего пережитого. Не выходили мы ее. Схоронили в тот же год. А малышка… Нет… Не знаю… Унесли ее проклятые, чтобы тебя через нее достать. Не горюй, девонька, нарожаешь еще. Молодая ты.
Пустота. Безысходность. Шок. Ступор. Она долго стояла у запечатанной двери, не ведая, что делать дальше. Ведь только надежда увидеть родное создание тянула ее сюда. Только это держало на плаву, когда становилось невмоготу. Мечта увидеть свою ласточку…
Что без нее отчий дом? Дом ведь – не аморфное строение, дом – там, где тебя ждут и любят. Где есть тот, кого любишь ты, кто нуждается в тебе, а вернее, в ком нуждаешься ты, как в воздухе…
Катерина опросила и других соседей. Все повторяли одно и то же, посоветовали не опускать руки, искать. Но прежде – сменить одежду, чтобы власти не воспринимали ее как арестантку.
Она брела в сторону своей деревни, машинально передвигая ногами. Она мысленно перебирала все возможные варианты поисков, придумывала текст объявления, которое собиралась развесить на всех городских столбах, прежде чем отправиться в полицию… В полицию, где и ныне служили те самые люди, которые прислуживали немцам. Возможно, кто-то из них знал, где ее дочурка, а быть может, даже участвовал в этой гнусности, а значит – будет держать язык за зубами.
К полудню она, сама того не заметив, добралась до родной деревни. Казалось, ничего за все это время не изменилось.
По улочке мимо колодца погонщики гнали стадо овец, огромное, даже больше того, коим владел когда-то в прошлой жизни ее отец, кириос Ксенофонт, староста села. Перед войной он считался самым зажиточным крестьянином во всей округе и снабжал рынок в Ретимно овечьей шерстью и сыром.
Верховодил погонщиками юноша на муле, красивый лицом, хорошо сложенный и довольно прыткий. Паренек параллельно со своей пастушьей работой ругался с какими-то подростками, угрожая им плетью.
Те стояли поодаль и молчали, словно воды в рот набрали. Видно, опасались последствий, так как у одного уже имелся синяк под глазом.
– Глядите мне! Еще раз услышу от вас недоброе слово в адрес моего дяди, получите у меня этой самой плетью! – угрожающе шипел он, уверенно держась в седле.
Ватага мальчишек дождалась, когда юноша закончит свою тираду и отвернется, и понеслась по своим делам.
Проносясь мимо идущей к отчему дому Катерины, они не обратили на нее внимания, ворча как-то по-стариковски между собой.
– Защитничек выискался колченогого! Моя тетка сказала, чтоб мы с ними не связывались! Обходили стороной, – пыхтел от злости тот, что с синяком.
– Обойдешь их! – покачал головой другой, более рассудительный. – У них вон самое большое стадо! Богачи. Работы-то нет даже в городе, а они платят исправно…
Катерина дошла до дома. Калитка была открыта, и она оказалась во внутреннем дворике. Она не встретила запустения, которое ожидала увидеть. Аккуратно сложенные дрова под настилом, ухоженная подстриженная лужайка, плодоносящие сливы и лимонное дерево, вымытые окна, из которых виднелся свет. И куры… Они щепали зернышки, разбросанные чьей-то заботливой рукой.
В доме кто-то жил. Неужели она вернулась в никуда и отчий дом отписали кому-нибудь из падких до чужого добра завистникам? Она ведь заключенная, враг государства, она вне закона и не имеет права голоса…
Все могло произойти за столько лет. Там, на островах-тюрьмах, ее поносили, приписывали несуществующие пороки, утверждая, что она предалась гордыне, заставляли подписать отречение от самой себя. Но она ненавидела предательство, а если бы она сломалась – то предала бы свою память, своего отца, брата, Николаоса…
Пусть так, значит, придется пройти и через это, стать бездомной и бесправной… Но одного права никто не сможет лишить мать. Любая мать будет искать свое дитя, если есть хоть малейшая надежда, что ребенок жив.
Тревога за дочурку пересиливала все страхи. Худшее уже произошло. Она и так потеряла все. Теперь вот и родное жилище. Говорят, горе не приходит в одиночку, все плохое наваливается разом, как снежный ком. И засыпает лишенного небесного покровительства с головой.
Она почувствовала себя разбитой и беззащитной перед жестокостью мира. Упав на колени перед крыльцом, она не заплакала, ибо все слезы давно были выплаканы. Катерина просто опустила голову. Ее руки ослабли. Она трогала ими траву и, казалось, шептала ей что-то сокровенное, вымаливая хоть какую-то информацию. Но в этой тишине отчетливым звуком было лишь стрекотание цикад. Земля и небо безмолвствовали.
Вдруг чья-то рука коснулась ее плеча.
– Вы кто?
Сзади стоял тот самый паренек, верховодивший загонщиками. Он слез с мула, привязал его у калитки и вошел в дом как хозяин. Значит, именно он здесь и жил.
– Я бывшая жительница этого дома. Это дом моего отца, – встала молодая женщина, отряхнув свою полинявшую гимнастерку и приготовившись удалиться. Скандал был ей ни к чему. Она собиралась немедленно отправиться в обратный путь, на поиски дочери.
– Вы – Катерина? – растянулся он в искренней улыбке, словно узнал ее, сопоставив в своем воображении чьи-то бесконечные описания.
– Да, Катерина, а кто вы? – оглядела она его с ног до головы.
– Адонис. Адонис-младший, – представился юноша. Он совершенно не был похож на того Адониса, которого она помнила. – Я стерегу ваш дом. Было несколько попыток его присвоить, но дядя не дал. Отстояли.
Он захлебывался, стараясь рассказать все как можно быстрее и подробнее, проглатывал слова и перескакивал с мысли на мысль, теряя суть и логику повествования.
– Если б не взятки. Сейчас все просто обнаглели. Прогнило все, но жить можно – чай, не война! Выпрашивают мзду, не стесняются и никого не боятся. Если б дядя не превратился в богача, не открыл бы свою ферму и сыроварню, мы бы проиграли. Сперва трудно было, нас даже выгоняли, несмотря на столько усилий и затрат, и мы какое-то время жили в кошаре все вместе, втроем. А потом дядя сообразил и нашел ту повитуху. И мы доказали старосте, что она прямая наследница.
– Повитуха? – не понимала Катерина.
– Не… – заулыбался Адонис-младший. – Катерина. Дядя и меня спас. Вытащил из-под горящих обломков. И козу он украл только раз, потому что выхода не было. Доил ее каждый день, чтоб грудную малышку выходить. Так что никакой он не больной, понятно?! Один приступ только и был. Может, два от силы. Только он уже вылечился. Забота о других помогла. А они говорят, что он – убийца. И обижали его, плевались, закидывали гнилью. Пользовались тем, что он на костылях и ответить не может.