— Бунт Такаси сегодня как будто идет на спад, а, Хоси?
Однако Хосио, продолжая молчать, лишь осуждающе посмотрел на меня. Он хочет показать, что, даже отступившись от бунта, не желает вместе со мной, сторонним наблюдателем, порицать Такаси и его футбольную команду.
— Электротоваров не хватает, чтобы раздать каждому, и, когда нужно будет решить, кому давать, ни у одного не найдется смелости взять на себя такую ответственность, — ограничился Хосио объективным анализом обстановки.
— Во всяком случае, начал все Така, пусть он и выходит из положения, — сказал я, тоже подчеркивая свою объективность, но это, наоборот, вызвало его протест. В нем точно взорвалась совесть, которую он все время старался упрятать подальше, — от гнева лицо его пошло багровыми пятнами. Глаза Хосио, впервые посмотревшего мне прямо в лицо, сверкали — он точно решился выволочь на свет все, что таилось у него внутри. По-детски сглотнув слюну, он сказал:
— С сегодняшнего дня я хочу ночевать в амбаре, Мицу. Холода я не боюсь, буду спать внизу.
— Почему? Что ты хочешь этим сказать? — неожиданно испугался я.
Хосио покраснел, как обычно краснеют крестьянские дети, сжав губы, с силой выдохнул воздух, а потом, когда заговорил, сразу побледнел.
— Така спит с Нацу-тян, и мне там быть противно.
Я обратил внимание, что кожа на лице Хосио точно присыпана белым порошком. Вначале я подумал, что Хосио стыдно за свое отступничество, оказалось, он стыдится моего собственного позора. Видеть позор человека, которому изменила жена, для юноши невыносимо — ему представляется, что это имеет самое непосредственное отношение и к нему. Значит, пинг-понговый шарик позора ударил меня. Глаза заволокло жарким огнем стыда.
— Ну что ж, Хоси, неси сюда свою постель. Внизу слишком холодно, так что будешь спать вместе со мной на втором этаже.
Из глаз посмотревшего на меня Хосио исчезли и горячий блеск, и немой вопрос, остались лишь подозрительность и настороженность. Юноша испытующе смотрел на меня, колеблясь между сомнением, понял ли я смысл его слов, и страхом, не наброшусь ли я, разозлившись, на него. Следя за моими движениями, он сказал мрачно, в резком голосе его звучали отвращение и бессилие:
— Я кричал Така: «Прекрати, прекрати, прекрати ты это, не делай этого!» А он и слушать не хотел. — По побелевшим щекам Хосио потекли обильные слезы.
— Хоси, хватит пересказывать, что ты хотел, что тебе показалось, лучше прямо говори, что ты видел, или замолчи, — приказал я. Действительно, если он не расскажет мне обо всем прямо, я просто не смогу ни в чем увериться и как-то отреагировать. К голове прилила кровь, и стучит в висках, но мое сознание, охваченное чувством ревности, не может решить, как на все это реагировать, и лишь плавает в горячей крови.
Хосио слегка откашлялся и как-то вяло, но, чтобы произвести на меня впечатление, делая ударение на каждом слове, заговорил, все еще всхлипывая, хотя слезы уже высохли:
— Я кричал Така: «Прекрати, прекрати, иначе ударю!» — взял палку и ворвался в комнату, где они лежали. Ко мне обернулся Така, почти голый, в одной майке, и говорит: ты, мол, один из всей команды не соображаешь, когда нужно применять оружие. Я так и остался стоять — ударить уже не мог и только говорил: «Прекрати, прекрати ты это, не делай ты этого». А Така и слушать меня не хотел — продолжал свое!..
Рассказ Хосио, вместо того чтобы создать впечатление о физической близости между Такаси и Нацуко, заставил меня лишь извлечь из самого верхнего слоя памяти ощущение от слова «прелюбодеи», которое, вырвавшись тогда в амбаре у Такаси, эхом заплясало в мрачных, темных стропилах. Но как могла участвовать в прелюбодеянии моя жена — ведь она давно убила в себе всякую чувственность; если ее и посещало желание, то минутное — она была не в силах взрастить его, высадив в почву ростки чувственности. Когда, бывало, мы с женой касались друг друга плечами, пытаясь изменить положение колючек на декоративных растениях в нашей крохотной теплице, это прикосновение на мгновение воспламеняло кровь, и у нас возникало желание — ведь мы не были близки с тех пор, как жена забеременела. Но она всегда пугалась таких вспышек и быстро убегала в спальню. И ночью, уже лежа в постели и приняв аспирин, оправдывалась:
«В то мгновение, когда я коснулась тебя, мне показалось, я возвращаюсь к тем дням, когда носила в себе нашего ребенка. У меня даже дыхание перехватило от страха, что я прямо сейчас рожу что-то чудовищное. Тебе, наверное, этого не понять?»
— Така что, насиловал жену? И ты, Хоси, вошел в комнату, услышав ее крик о помощи? — спросил я, испытывая новый приступ ярости еще и оттого, что вспомнил все это.
Заплаканное лицо Хосио неожиданно смягчилось — он стал вдумываться в мои слова и вдруг со страхом замотал головой:
— Нет, нет! Така не насиловал! Когда я первый раз заглянул в щель, Нацу-тян была, видимо, еще усталой и ей просто лень было противиться прикосновениям Така. Но потом, когда я ворвался в комнату, она уже ждала Така — это по всему было видно! Она крепко прижалась к нему. «Если ты это сделаешь, расскажу Мицу!»— крикнул я ей. «Говори, пожалуйста», — только и ответила она.
Итак, прелюбодеи начали существовать.
— Мне стало противно смотреть на них, и я повернулся, чтобы уйти, а Такаси мне: «Завтра беги к Мицу, расскажи ему все, что видел». Голос его срывался на крик, и я по-настоящему испугался, что он разбудит Момо, а она с трудом заснула, приняв снотворное.
Хосио, проснувшись среди ночи, когда почувствовал, что из-под одеяла выбирается спавший рядом с ним Такаси, вскоре услышал его голос, доносившийся уже из соседней комнаты, где Нацуко спала вместе с Момоко. «Я почувствовал, что разрываюсь на части, так было, разумеется, и во время поездки в Америку…» — уловить смысл дальнейших слов Такаси полусонный Хосио не мог. Сначала он разбирал только отдельные слова, смысл которых с трудом доходил до него, проследить же нить разговора он был не в состоянии. И лишь позже, прислушавшись, он стал воспринимать все подряд. «…Пришли… Осмотрелся… Желания никакого не было, наоборот… Негритянский квартал… Водитель такси предупреждал, советовал отказаться от этой затеи… Но я почувствовал, что разрываюсь на части. И если бы я не определил, что представляют собой две силы, разрывающие меня на части… Если подумать, я всегда разрывался между потребностью оправдать себя, человека, в котором сидит насильник, и потребностью наказать себя за это. Но поскольку я, такой человек, существую, то разве не естественно желание и впредь оставаться таким? Но по мере того как желание это усиливалось, усиливалась и противоположная потребность — перечеркнуть себя, такого, и я начал страдать еще более оттого, что разрываюсь на части. И то, что во время борьбы против договора безопасности я встал на путь насилия, и то, что я, участник студенческого движения, избрал позицию несправедливого насилия, присоединившись к шайке бандитов и порвав с насилием слабаков, вынужденных идти в контратаку против несправедливого насилия, произошло потому, что я хотел оправдать себя, насильника, чтобы жить таким, каков я…»
«Почему ты говоришь, Така, „таким, каков я“? Почему ты говоришь о себе как о насильнике?» — печально спросила молча слушавшая жена.
— Жена была пьяна? — спросил я, прерывая рассказ Хосио, но юноша разбил и эту мою надежду.
— Нацу-тян больше не пьет, — сказал он.
«Это связано с пережитым мною, о чем я никому не могу рассказать, если собираюсь еще жить, — сказал Такаси после молчания, заставившего подслушивающего затаить дыхание. — Будет лучше, если ты, не спрашивая меня об этом, поверишь, что я разрываюсь на части».
«Я понимаю, как сильно ты, Така, разрываешься на части, и мне не нужно знать, почему все это происходит».
«Да, во всяком случае я живу, беспрерывно разрываясь на части, — это точно. Стоит мне какое-то время пожить в мире и покое, и я начинаю себя будоражить, чтобы снова убедиться, что я разрываюсь на части. Точно наркоман, я должен постоянно увеличивать дозу возбуждения. Встряска, которой я себя подвергаю, год от года становится все более жестокой».
«Если в первую же ночь по прибытии в Америку ты, Така, пошел в негритянский квартал именно для этого, то мне просто интересно, на какую встряску ты рассчитывал?»
«Я не имел ясного представления, что произойдет. Просто надеялся именно там получить сильную встряску. Но все кончилось тем, что я в ту странную ночь просто-напросто переспал с жирной, как Дзин, негритянкой. Погнала меня в негритянский квартал не обыкновенная похоть. Если у меня и была потребность, то иная, более глубокая. Водитель такси предупреждал, что среди ночи выходить из машины в таком месте опасно, советовал отказаться от этой затеи, предлагал даже отвезти меня в безопасное место, если я обязательно хочу переспать с негритянкой, но я отказался. В конце нашего разговора я остановил машину у какого-то бара. Вошел туда — это был бар с невероятно длинной, уходящей в темноту стойкой. Пьяные, молча сидевшие вдоль стойки, все были, разумеется, негры. Я взобрался на табурет, слишком высокий для японца; за стойкой во всю стену было зеркало, и я увидел отражающихся в нем человек пятьдесят негров, все они враждебно уставились на меня. Я почувствовал непреодолимое желание выпить стакан водки и тогда впервые понял, как мозг мой наполняется потребностью в самоистязании. Если бы я выпил водки и опьянел, то сразу полез бы драться. И меня, странного восточного человека, ворвавшегося в негритянском квартале в бар, наверняка избили бы до смерти.
Но когда ко мне подошел огромный бармен, я заказал всего лишь стакан имбирного пива. Испытывая потребность в самоистязании, я все же испугался так, что у меня даже потемнело в глазах. Я вообще боюсь смерти, а тем более насильственной. Это стало моей сущностью, которую я не мог побороть в себе с того дня, как избили до смерти брата S…»
— Когда я услышал, что Така трусит, то впервые усомнился в нем, — сказал Хосио с мрачной, полной горечи озлобленностью, несвойственной его возрасту. — Потому-то я и решил подсмотреть в щель. Я все увидел в свете ночника — Момоко всегда спит с ночником, потому что боится темноты. Така, разговаривая, гладил Нацу-тян. Тогда еще Нацу-тян была усталой, и ей, видно, было лень отбросить его руку.