— Можно ли предположить, что руководство клубов в целях правильного воспитания будущих юных героев поддерживает контакт с их родителями?
— Можно ли? Кхм. Я поражён! Нужно! "футболист — сын народа" — наш девиз. Семья — наша опора.
10
— Хэлло, я Роберт Симпсон из "Старлетт", готовлю репортаж о том, как наше здравоохранение заботится о престарелых. Ну да, о людях преклонных лет, ветеранах Освоения. Кто самый старший из пациентов вашей больницы? Момент, записываю.
Пятый такой визит — в госпиталь имени Багги-старшего — принёс славный улов. Мясистый двухметровый младенец, видно только что выпорхнувший из "Высшей костоправки" и мечтающий титуловаться "наш обозреватель по вопросам медицины", смачно потёр красные намытые ладони:
— С вас пиво, с нас сюжетик. Был тут в прошлом месяце один дедушка. Грыз орех и зуб сломал. Зубы все целы, но стёрты просто до корней. "Сколько ж вам, — говорю, — папа, лет?" — "Пятьдесят пять". Кой чёрт — ему все девяносто. Туда-сюда, полное обследование. Регидность мышц ярко выраженная, подагрические узлы такие, что хоть в учебник. Пришёл проф, туда-сюда: "Девяносто". А папа фигушки, папа разведчик и хочет полноценно трудиться, потому пиши пятьдесят пять. Сюжет?
— Сюжет, — сказал я. — С меня пиво. Имечко не запомнили?
— А нам память ни к чему, у нас картотека. Джейн, милочка, принеси карточку того чёрного папы, его ещё звали так забавно…
— Джон-Джейкоб Смит, — сказала красивая Джейн. — Шестнадцатый отряд разведчиков, южная граница первого региона, посёлок Весёлая Собака.
— Вы сказали "чёрный папа" — он негр, что ли?
— Великолепный негритянище, я бы не удивился, если бы ему добрая сотня отбарабанила.
"Мы, собравшиеся здесь, — мужчины и женщины, белые и чёрные"… Чёрные. Джон-Джейкоб Смит… Жан-Жак!
Ох, как это всё походило на правду!
11
Собаки в посёлке Весёлая Собака были грустные. Лежали под сваями домиков в тени, распластав хвосты по серой пыли.
Отец рассказывал, что, когда на Руссо завезли собак, они в первое время рычали, лаяли и выли без передышки. Их земной ум не мог примириться с местной фауной — шестиногой, и когда они стаей загоняли маленького безобидного длинноухого олешка и тот, припав на четыре копытца — средние и задние, в ужасе отмахивался от них передними, то даже бравые псы-вожаки отшатывались и пускались наутёк.
Наши собаки жмутся к жилью, для охоты они непригодны Знаменитый зверолов и зоолог Спаркс носится с идеей приручить чёрного коня — не для вьючной работы, а именно чтобы охотиться с человеком (я у него на сей счёт брал интервью), но это, по-моему, невозможно. Во всяком случае, хрип и зубовный скрежет табуна, в котором низкорослая самочка достигает трёх метров в холке — самая кровь леденящая музыка нашей планеты.
Посёлок был по-дневному пуст. Издалека — оттуда, где синел лес, — слышался грохот механизмов. Я свистнул, и тотчас послышался ответный свист. С высокого порога ближнего домика спрыгнул мальчик в разведчицкой шляпе набекрень.
— Вы кто?
— А ты кто?
— Я на вахте.
Это был подлинный юный переселенец, независимый, уверенный и настороженный, в комбинезоне на голом коричневом теле. Точь-в-точь я десять лет назад в шестом, отцовском отряде.
— Мне нужен Джон-Джейкоб Смит. Старый негр. Знаешь такого?
— Знаю. Это повар. Только вы ему кто? У него никого нет родных.
— Я из газеты, — проговорил я заветную фразу, которая всё и всем всегда объясняла.
— О! Послушайте, ведь у "Скорунды" с "Валендией" будет переигровка, верно? У нас сломался приёмник.
— Конечно, будет, — сказал я. — Послушай, а какой он — Джон-Джейкоб Смит? Добрый, сердитый?.. Он старик, он много, наверное, историй знает…
— Может, и знает, но вам из него их не выкачать. Он молчит и рисует на песке цифры
— Что рисует?
— Всякие цифры и значки. Он не злой, но и не добрый. Не знаю какой. Просто старик, который молчит. Его кухня во-он там — вправо от опушки, возле ручья.
Опушка сельвы была искорёжена исполинскими вывороченными пнями, ямами и следами гусениц. Сине-зелёная чаща трещала и рушилась в полусотне метров отсюда. Хижина притулилась к сизому стволу прекрасного пальмового клёна, который разведчики пощадили, обрубив только нижние ветки, чтобы какое-нибудь шестилапое не обрушилось ненароком на крышу. В огромном медном котле, висящем над костром, аппетитно скворчало. Я присел на полированный обрубок — давно он, видно, служил табуретом. Возле него на песке, перемешанном с пеплом, было и вправду что-то начерчено.
Я вгляделся.
Это был интеграл вероятности Гаусса, именно он, — я же в техническом полгода оттрубил, прежде чем сбежать в репортёры.
Старый повар на досуге развлекался высшей математикой.
…Смит показался снизу, от ручья. Он нёс ведро с водой, и только когда приблизился, я понял, что передо мной великан — согнутый, скрюченный, но великан. Я смотрел прямо на него, а он меня словно не видел. Тёмно-бронзовая кожа его лица обвисла, глаза были скрыты под складками, только макушка блестела сквозь седой пух. Я сидел и смотрел, пока он приподнял крышку котла, плеснул туда воду, понюхал вздыбившийся пар, полез в карман, что-то достал и бросил в своё варево, аккуратно прикрыл котёл и лишь потом покосился на незнакомца.
— Здесь интересно получится, если ввести суммы Дарбу, — сказал я и ткнул прутиком в формулу. — Не пробовали?
Он проворчал что-то неразборчивое, влез в хижину и вылез с железной палкой в руке. Я вспотел. Но это не мне предназначалось — у него, оказывается, висел гонг возле хижины, и он, видно, собрался звонить на обед.
— Постойте, — сказал я. — Не сбежит ведь никуда каша. Всё равно я знаю, кто вы, и теперь вам не отмолчаться.
— Всё он знает, — пробасил старик нараспев. — Пришёл сюда такой, всё знает. А за ручьём лошадки топочут. О-ох, надо ему уходить.
— Изящная позиция, — сказал я. — Двадцать два бога создали мир и умыли руки. Разбирайтесь без нас. В мире всё, может, сикось-накось, а мы кашу варим.
— Что вам от меня надо? — Это был другой голос, по другому модулированный. Таким голосом можно и об интегральном исчислении толковать.
— Прежде всего меня интересует, есть ли у вас экземпляр "Клятвы".
— Предположим. Но вы, полагаю, должны знать, что там написано.
— Смит, это ваша планета, и на ней неладно. Из "Клятвы", которая хранится в музее, вырезано несколько страниц. Кому-то невыгодно, чтобы полный текст был известен людям. Для вас это новость?
Он снова скрылся в хижине и вернулся с бумажным свёртком.
— Уходите в посёлок. Там сейчас все дома пустые — садитесь и читайте. Сюда придут люди и будут есть. А я буду думать. Потом приходите.
Когда я вернулся, он мыл котёл — скрёб изнутри песком. Он спросил;
— Что они из неё вырезали?
— Кто "они"?
— Жаль, что вы об этом спрашиваете у того, кто не может знать.
Я прочёл ему то, что переписал в свой блокнот. Он кивал головой точно в такт стихам, с умилённым и светлым лицом. Когда я закончил, он не проронил ни слова.
— Сколько вас осталось?
— Не знаю.
— Вы никого из них не встречали за полвека?
— Полвека… — Он выговорил это слово, будто вдумываясь в его непостижимость. — Полвека… Лет двадцать назад здесь… Не здесь, конечно, тогда мы работали севернее, у истоков Блэк-Ривер, убили охотника. Убил не зверь, а человек. Когда его хоронили, я узнал. Это был младший Баттон Юджин… Как вы сказали тогда: "Двадцать два бога умыли руки"?.. Полвека — это срок, чтобы подумать. Тем более если нет книг.
— Послушайте, Смит, но ведь книги — это доступно. Не в тюрьме же пробыли вы все эти годы.
— Меня зовут Теренс Тейлор, а тюрьму я выстроил сам. Чтобы быть как все, кто вокруг меня. Я учил себя подчиняться людям и обстоятельствам, чтобы не заболеть жаждой ими управлять. Похоже, что это ложная посылка. Хотя я не должен тёк говорить. Один я не могу признать неправоту всех, моя информация слишком бедна, да и ваша, я вижу, немногим богаче. Но у вас ещё есть время. Наша история только началась, полвека — это для нас страшно, а для неё, друг, смешно.
— Чем я могу быть вам полезен?
— Есть прекрасная древняя книга. "Дон Кихот Ламанчский". Достаньте мне её.
12
"Продолжается допрос свидетеля Ульриха Земана (27 лет, холост, род занятий — профессиональный футболист, полузащитник команды "Валендия").
Адвокат:
— Свидетель, вы утверждаете, что ударили игрока "Скорунды" потому, что он вас оскорбил.
— Так это… Конечно. Шестиногим желтопузиком он меня обозвал. Обидно. И нервы. Вот как получилось.
— Свидетель, вы извините меня за вопрос: нормально ли функционируют ваши слуховые органы? Иными словами, не почудилось ли вам?
— Это что, глухой я, что ли? Ну нет, вот уж нет!
— Между мной и вами сейчас пятнадцать метров тридцать два сантиметра. Между мною и судейским столом — тринадцать метров девяносто сантиметров. Теперь я отставляю микрофон и произношу фразу… Прошу извинить, миледи, вы меня слышали?
Судья:
— Нет, адвокат.
— Свидетель, вы меня слышали?
— Так вы же спиной ко мне повернулись!
— Не будет ли невежливым с моей стороны напомнить вам о том, что лицо, назвавшее вас желтопузой шестиножкой… простите… да, шестиногим желтопузиком, находилось от вас на расстоянии приблизительно двадцати метров и тоже спиной? Уважаемый суд, я располагаю видеомагнитофонной записью и готов её предъявить.
Тишина в зале. Земан потирает шею.
— Так. Значит, так. Они меня дисквалифицировали. Я им денежки спасал, и они у меня из кармана вынули. Ладно. Тут вот какое дело. Нам велели проиграть. 4 : 5 должен был быть счёт. А тут — 4 : 4, всего ничего остаётся, дают пенальти в их ворота… Была не была. Я ему съездил, и пошла драка, и матч сорвался. Вот как дело было.
В зале шум, судья звонит в колокольчик.
— Кто же дал вам указание проиграть со счётом 4 : 5?