Была в свое время футбольная школа тренеров. Это для тех футболистов, кто в свое время не закончил среднюю школу, работать с командой мастеров нужно было хоть с каким-нибудь, но с дипломчиком. Там переучились все. Об этой школе ходили легенды, ибо футболисты, и безграмотные, и хохмачи, создали целую мифологию своего обучения. Как и всюду, здесь были великие перлы, посильней «Фауста» Гете. Могу назвать некоторые.
На уроке литературы: вопрос — «Ваша любимая книжка?» Ответ — «Сберегательная».
На уроке истории: вопрос — «В каком обществе живете?» Ответ — «В «Локомотиве»».
Там же на уроке литературы бывший игрок СКА Одесса Митя Подлесный писал на доске большое предложение под диктовку. Когда он дошел до края доски, то преподавательница сказала — перенесите. Он не понял и начал думать. Когда она второй раз сказала ему — перенесите, Митя Подлесный взял и перенес всю доску. А на уроке математики, списав по шпаргалке задачу, он начал паниковать и шептать друзьям, что они дали ему не ту бумажку, потому что он помнит — в задачнике был ответ 10 км, а у них 10 километров… И так далее. Нет, я не хочу сказать, что большинство футболистов — тупицы, как раз наоборот — почти у всех богатый природный ум, смекалка, находчивость, но вот учиться времени не было ни у кого. К футбольному фольклору можно отнести и такие рифмованные поделки, которыми мы развлекали друг друга на тренировках, в поездах — ну что, возьмем пивка для рывка, водочки для обвод очки, кваса для паса, сухого для подачи углового. Вообще, надо сказать, что чувство и сильной, и точной, и звонкой рифмы привил мне не Пушкин и Маяковский, а Саня Кудряшов — полузащитник «Таврии». Шли мы с ним как-то по Копенгагену, мне 19 лет, весь свечусь от счастья, что по Копенгагену, а не по Симферополю, город весь в огнях рекламы, а он меня спрашивает: «Санек, ну-ка прочитай слово на верху здания». Я читаю: «Омега», — а он мне в ответ — «Поцелуй п…..с разбега».
Жестко, но поучительно — не разевай хлебальник. Недостаток своей образованщины футболист всегда восполнит таким пассажем, что люди столбенели от смущения, неожиданности и восторга. Если, к примеру, тебя знакомят с иностранцем, а ты не фурычешь по ихнему, то выдаешь ему абракадабру типа
«УМБЕРТОПЕРКАСОЛОБРУНОБАМБАЧИДИРУБА — ЧИАПАШРЕТОРНЕЮЙПЕРНОАТОНИЛАУТОНИРИНУПРЕСС».
Все, больше к тебе вопросов не было.
«Буду играть, пока колени не сотрутся» — это выражение было выстраданным, как протест против того, что из большого футбола списывали рановато — 27 лет, уже ветеран. Смешно, самый сок, опыт, а тебе предлагают уйти, да и сам ты уже, чувствуя некий рубеж, начинаешь сдавать. Чувство скорого конца игры давит игрока, и он сам сдает, сдают нервы. Но ведь есть примеры долголетия. Есть, но единичные. Западный футбол имеет массовый мужской, не по половому признаку, взрослый менталитет. Наш же игрок поедет играть еще в десятки команд, потому что нигде он больше не заработает, чем на футбольном поле.
Самое главное — не подпирает, как говорят, молодежь и только потому, что играет молодой, его ставят — все так же кто-то сверху или снизу давит — надо бы омолодить состав. И покатил наш ветеран за тридевять земель, хотя мог бы еще играть и играть… Инерция, вернее, сила ее еще движет и движет футболом.
«Ладно, пошли по домам, — говорили мы после неудачной игры, — разборник во вторник». Почему именно во вторник? Дело в том, что когда команд мастеров высшей лиги было не так много, то обычно был недельный цикл тренировок, заканчивавшийся игрой в субботу или в воскресенье. Понедельник обычно был выходным, банным днем, во вторник было уже первое собрание команды, где старший тренер подробно разбирал игру команды и каждого в отдельности. Отсюда и разборник во вторник, которое перешло уже и на другие сферы, ну допустим, повздорили и вдруг кто-то бросает: «Кончай базар, разборник во вторник, разбежались»… И действительно разбегались, магия что ли заговора действовала, повторяемость. После установки обычно расходились и шутливо бросали: «Ну вот, теперь ясно куда бежать, кого держать», — хотя в игре все было не так просто…
Время от времени в любой команде наступал период, когда нервишки не выдерживали у всей команды, начинались ссоры, оговоры друг друга, катили бочку на тренера, особенно когда пару игр или три заваливали. Тогда умный тренер шел на запрещенный, но верный шаг. Он говорил авторитетам в команде (особенно это практиковалась на выезде): «В ресторан сходили бы всей командой, поддали бы, поговорили…» И вот после игры почти все шли в кабак, поддавали как следует и начиналось — выяснения отношений, излияния, прощения, ссоры, заканчивающиеся примирением, это могло длиться допоздна. Но расходились все в обнимку, напихавши друг другу полную пазуху, но простившие все всем. Наутро хорошая зарядка, днем тренировка и через два-три дня команда на подъеме выигрывает игру на выезде. А если так получалось, то даже если узнавали о коллективной попойке в родном обкоме, то относились с пониманием и помалкивали. Правда, если сезон вообще не удавался, то тогда уж вспоминали всё. И это тоже.
Но чаще разборники устраивались самими игроками. Знаю, как однажды в конце сезона, в одной из армейских команд, человек шесть запили одновременно. Все они служили срочную службу, и чтобы не быть заметными, начали потихоньку заводиться и ходить от бадеги к бадеге прямо в спортивных костюмах и кедах. Пропили все, что можно было, тогда один из них начал водить всех через сберкассу, где у него лежало немного денег Запой настолько вымотал главное действующее лицо, что он не мог и расписаться в карточке на получение денег. Они садились в кружок, кто-то, кто еще был ничего, заполнял красную карточку, а вот роспись… Они окружали его и умоляли: «Ну, милый, соберись», — водили его ручкой с пером, но кассирша, сравнивая пьяную подпись с оригиналом, выбрасывала назад сберкнижку без денег — «Распишитесь, как здесь» и тыкала пальцем куда-то. И начиналось все сначала — «Ну соберись, милый, ты же знаешь, как нам нужно…» Закончилось все комендатурой и ссылкой главного заводилы в молдавское село дослуживать последний месяц. Вот здесь впервые за два года он понял, что такое хоть месяц пробыть рядовым, тем более известным футболистом. Зная, что он уже почти на дембеле, старшины издевались над ним — «А, игруля? Пойдешь сегодня чистить коровник, завтра…» И так далее. Успеха не прощает никто. И когда ты падаешь, тебе припоминают всё.
Я сидел неподалеку от Казанского собора. Напротив, сидя на таких же скамейках, разные люди занимались разным. Стоял не по-питерски жаркий день.
Моя команда улетела на игры в жаркие страны, как мы называли Среднюю Азию и Кавказ, и я был оставлен в нудном для меня городе «на ремонт». Вообще же, оценивая свое положение в команде, я все больше и больше приходил в отчаяние. Мне начинало казаться, что травма, мешавшая мне играть без срывов, неизлечима. Врачи темнили, намекали на «фактор времени», но я не верил им, лишь время от времени, когда боль скрывалась под нагрузкой, забывал о безнадежности своей футбольной карьеры.
Скоро, однако, все возвращалось, «наваливалось»: мне начинало казаться, что ребята и тренер косятся на меня, когда я, даже на тренировках, проигрывал беспроигрышный «стык» или не дотягивался до мяча, точно адресованного мне…
Вот и улетели без меня. Вернее, без уговоров подлечиться в поездке, чтобы на всякий случай быть готовым играть. Значит, что-то назревает против меня нехорошее, причем не по чьей-то злой воле, а по необходимости самой, что ли, жизни. Взяли и так легко оставили одного: хочешь — тренируйся, хочешь — лечись, хочешь — вообще что хочешь, то и делай. Правда, тренер говорил на прощание что-то невразумительное о легких играх, якобы ждущих команду в турне. Но разговор происходил наедине, так сказать по секрету, и мы оба знали цену словам…
Итак, оставалось томиться и ждать. А там, после поездки, вызовут и скажут: «Ну что, годок покатаешь за «Динамо»? Подремонтируешься — и назад». А это означало конец. Потому что назад — никогда. И практически это не что иное, как тактичное предложение уйти.
Но не такая уж я сволочь и к тому же кое-что сделал для команды, чтобы обойтись со мной так…
И растравленное воображение начинало рисовать картину ошеломляющего взлета.
…Завтра получаю телеграмму: «Срочно вылетай зпт сломался Васильев зпт заболел Наумов зпт пей меньше жидкости зпт Мотя встретит аэропорту». Или что-то в этом роде… Прилетаю часа за два до матча, доктор делает обезболивающий укол, и я выхожу на игру. При счете «ноль-один» в конце игры кладу два победных голешника. И тогда мое существование оправдано, а моя травма — предмет заботы и даже уважения тренера: надо же, несмотря на боль, был на поле лучшим. Да еще и забил пару победных. Вот это морально-волевые… Надо будет доложить самому…
Телеграммы, естественно, назавтра не было, а из газет я знал, что команда играла не так чтобы плохо, но и не так чтобы хорошо, — очка три привезут с выезда, а дома доберут свое.
Вот так, то мучаясь своим неопределенным будущим, то радуясь иллюзорным телеграммам и голам, я приходил почти каждый день на скамейки у Казанского собора и бездушно наблюдал за протекающей жизнью.
Как-то в один из дней напротив села девушка и, не обращая на меня внимания, стала лист за листом поглощать какую-то книгу. Поначалу я лишь бегло оглядел ее. Лицо мне показалось простоватым — крупное, с полноватыми губами. Зато ноги… Длинные, с аккуратной щиколоткой и кожей, излучавшей тонкий телесный свет. Высокий каблук подчеркивал их стройность и молодую упругую силу. Ноги балерины или гимнастки… Я рассматривал их, любуясь, с тихой профессиональной завистью.
Кажется, девушка заметила, что я изучаю ее. Коротко взглянув на меня и, возможно, оценив для себя что-то, она поднялась, и я с неприятным для себя удивлением обнаружил, что она высока. Высока по-хорошему, ибо ей это шло. Голову она несла, чуть склонив, будто стесняясь своего роста, и волосы, спадавшие прямо и вольно, закрывали ее лицо.