тание тчк двойные подъемные». Это были тогда крупные деньги. За год можно было заработать на две машины. Но мы не поехали, почему-то испугавшись слова «Тетюхе» и расстояния…
Мое планетарное сознание только зарождалось. А пока я лежал в гостинице команды «Торпедо» на Автозаводской, только что приглашенный вместе с Колей Климовым, и думал о предстоящих тренировках. После «Локомотива» Борис Андреевич Аркадьев порекомендовал меня Виктору Семеновичу Марьенко, тогдашнему тренеру чемпиона страны — «Торпедо», где играли в то время Ворона, Стрелец, Батанов, Щербаков, Шустиков… Стоял декабрь. Все команды были в отпуске, и Виктор Семенович попросил меня слетать в Симферополь и привезти Колю Климова в «Торпедо». Колю, заигравшего тогда в «Таврии», не отпускал местный обком, и мне предстояло практически украсть его, уговорить, потому что Коля и сам не хотел — то ли от боязни не заиграть среди таких звезд, то ли от провинциальности — «лучше быть первым парнем на деревне». Хотя футболистом он был великолепным — особенно на длинном рывке, когда он раскочегаривал свои страусиные ноги, при хорошем хаве, бросавшем его в прорыв. Я прилетел в дождливый Крым и начал разыскивать его. Это было трудно, потому что жил он тогда в трущобном районе города, и когда я нашел его, он вылез из какой-то конуры вдребадан пьяный. И тут же утащил меня за стол, где я ему сразу же сказал: «Так, Коля, попьем три дня и валим в Москву, тебя забирают в «Торпедо»». Он наотрез отказался. До начала тренировок в Москве оставалось дней 15. Мы погульванили с ним недельку, и я его уговорил. В Москву прилетели ночным самолетом. Нас встречали Валентин Иванов с начальником команды. «Ну что, в гостиницу «Торпедо», а через дня три — на тренировку», — сказали нам великие, нетрезвые голоса — праздник чемпионства продолжался. Так все и было, но только не для меня.
Еще в Крыму у меня начали болеть позвоночник и нервы, идущие по ногам. Неделю я все же походил на тренировки вместе со всей элитой «Торпедо», но Владимир Иванович Горохов, второй тренер, заметив, что я прихрамываю, спокойно сказал мне: «Посиди, посмотри, наш врач подлечит тебя…» Он ведь не знал, да и я, что у меня не просто растяжение голеностопного сустава, а нечто посерьезнее. Я выходил снова и снова на тренировки, тренировался сквозь слезы и боль, делая только хуже себе. И молчал, когда Владимир Иванович, останавливая меня, говорил: «Санек, легче, расслабленней, ноги должны петь…» Как же я хотел тренироваться и играть! — ведь я выходил и становился перед разминкой в ряд с моими кумирами. Наконец, я сдался и пошел в физкультурный диспансер в Лужниках. Я не знал тогда, что у меня было смещение межпозвоночного диска, но первому же врачу я сказал: «Делайте со мной что хотите, но через неделю я должен выйти на тренировку». Врач, почему-то не сделавший мне рентгеновских снимков, сказал: «В порядке эксперимента я могу, но учти — в порядке эксперимента». И таинственно посмотрел на меня. Я согласился. И он сделал мне пять уколов прямо в позвоночный ствол.
Это была глубокая новокаиновая блокада. Чем я рисковал, мне объяснили только потом. Я встал со стола. Душа моя запела вместе с ногами. Я не чувствовал боли. Попробовал несколько движений. Ничего не болело. Я умчался на такси, счастливый, в предвкушении завтрашнего дня — тренировки со Стрельцовым, когда я смогу, как бы на равных, сказать — «Эдик, пас!» или «Эдик, я здесь!», хотя он и так все видел. Я уснул, обожествляя врача и весь мир за то, что при очередной проверке в постели (для этого резко поворачивался), я не чувствовал боли. Утром, открыв глаза и проверив себя, я опять заплакал от боли — действие новокаина кончилось, и боль заняла свое привычное место в моем сознании. Так я промучился еще неделю. Уколы не помогли. В команде узнали, что у меня все не просто. Больных в футболе не любят. Это, вероятно, правильно. Марьенко сказал мне: «Мы улетаем на сборы в Ливан и Швейцарию, а ты поезжай в «Шинник». Я позвоню, отойдешь там, подлечишься, заиграешь, тут же возьмем назад». Он был прав. Но я был честолюбив, заносчив, глуп. «Что? После «Торпедо» — в «Шинник»? Да я лучше брошу играть…» Тренеры, особенно команд чемпионов, не любят сантиментов: «Ну что ж, я предложил, дело твое…» Я пролежал неделю, пытаясь успокоить боль. Коля Климов таскал мне еду. Наконец, он уехал на сборы, и я остался один.
Моя любимая, с которой мы уже почти расстались, на мою попытку разжалобить ее и вернуть сказала отнюдь не по-достоевски: «Мама правильно говорила мне, что все вы, футболисты, так кончаете. Ты сильный, выбирайся сам». Гениально, а?! Они царственно дают нам возможность сделать себя и стать гениями. Оставались еще какие-то деньги, я лежал и думал, что делать дальше. Примерно на третий день моей одинокой лежки в дверь кто-то постучал. Когда я сказал: «Войдите», — то в комнату вкатился Валентин Васильевич Федоров. Это было невероятно! Старший тренер «Зенита». «Так, Саша, я все знаю от Бориса Андреевича, я только что с совещания старших тренеров, собирайся, через два часа поезд, я тебя приглашаю в «Зенит», ты молод, подлечим, будешь играть, слава Богу, я тебя видел много раз…» И действительно: на сборах в Хосте мы жили вместе с «Зенитом» в одной гостинице, тренировались на одном стадионе и часто играли матчи-спарринги. Почему-то против «Зенита» я играл всегда удачно.
Так началась моя питерская эпопея. Меня поселили в квартиру, где до того жил Михаил Посуэло. Знаменитый в то время футболист, игрок «Торпедо», «Спартака», затем «Зенита», испанец по происхождению, он был эдаким баловнем судьбы, любимцем болельщиков и женщин. Сколько мне перепало по инерции от него! А что? Я был холост, слегка знаменит, у меня водились деньги, это-то и нужно слабому полу, когда он хотел развлечься. Только такие, как я, им и были нужны. Квартира закрывалась на ключ, но при желании, если кто-то из футболеров хотел потрахаться очень срочно, то дверь вскрывалась топором соседа за стакан водяры, а потом — за другой стакан — этим же топором заколачивалась гвоздиками так, что никто и не замечал ничего. Только гвоздей становилось все больше. На месяц как-то все прекратилось, но потом ребята из команды, когда просекли меня, возобновили набеги, один из которых закончился печально.
Дело в том, что питерские дамы, особенно те, кто живет в центре, не всегда имели ванные комнаты, и когда они попадали в дом, где они имелись, то здесь уж они отводили душу. Вот так однажды, после одной из игр, мы вчетвером пригласили четверых прекрасных. Стол был роскошен, все шло, как надо. Но вдруг одна из них сказала: «Я бы приняла ванну». И все они четверо закрылись там надолго. Наше нетерпение мы затыкали водкой, наконец, под утро каждый нашел каждого и уснул до первых лучей. Когда я проводил последнего гостя, то опять завалился спать, но проснулся от долгого звонка в дверь. Я открыл, передо мной стояли: участковый, дому прав и горестные соседи. Девицы так увлеклись ванной, что залили две квартиры. Я, конечно, был крепко бит начальством команды, но все удалось утрясти…
Серега Медведев, центральный защитник «Локомотива», возлежал на массажной кушетке, обернутый в простыню и заложив руки за голову. Пал Михалыч массировал его. Он был очень сильным мужиком, накачанным, ибо отмассировать не с тальком, который забивает поры, а через простыню 16-17 игроков в день — это невероятно трудно. Но «Слон» гордился этим. Мы его звали «Слоном» в оборотку, потому что массажист называл сам всех… слонами. Аркадьев для него был большой Слон (кавычки дальше ставить не буду, в силу почти нарицательности этого прозвища), а все остальные — слоники. Но это было в зависимости от того, кто какое положение занимал в тот или иной момент. Если хорошо сыграл, то он, имевший в своем лексиконе всего 6-8 слов, говорил: «Ну, ты, Слон!» А так — слоники, слоник. Одним из его профессиональных понятий было — молочная кислота. Он никогда и нигде не учился, но кто-то когда-то ему сказал, что в результате нагрузки в мышцах оседает молочная кислота, которая и есть источник усталости, и что когда он массирует мышцу, то изгоняет ее, зловредную. Так вот, Сергей Медведев, развалившись на кушетке, иногда, чтобы поиздеваться, в нашем присутствии спрашивал Слона: «Ну, расскажи мне, что там со мной происходит, а, Слон?» И Слон мучительно начинал: «Ну, понимаешь, Слон, когда я давлю на твои… понимаешь… молочная кислота…» Дальше он уже искал слова, чтобы хоть как-то объяснить нам всем, сидевшим в ожидании своего массажного часа. Так и не находя слов, он приходил к самому примитивному и самому высокому в искусстве речи — сравнению, метафоре. Он вдруг гордо и громко заявлял: «Ну понимаешь, Слон, когда я тебя массирую, то это все равно, что я беру пыльный мешок и…» Тут Серега, до этого дремавший, возмущался: «Ну, Слон, ты вообще, сравниваешь меня с неодушевленным предметом?!» Слон, загнанный в угол и опешивший, опять мучительно подыскивал сравнение. Наконец, он, с надеждой глядя Сереге Медведеву в глаза, говорил: «Ну возьмем, к примеру, стакан воды…» Мы все ржали, как молодые лошадки.
Вообще Слон был добрым человеком, но все знали про его старый боксерский удар — хук с правой. Тем летом, в Кутаиси, судья судил очень плохо игру «Торпедо» и «Локомотива», причем почему-то все получалось в нашу пользу. В игроков полетели бутылки, камни. Мы уходили в туннель, окруженные милицией. Фанаты рвались к футболистам и судьям, чтобы избить. Последним уходил Слон. Особенно рвавшийся сквозь сцепленных ментов и плюнувший в сторону Слона чудак даже не заметил, как Слон мгновенно обернулся и незамедлительно отключил его массированным хуком с правой. В суматохе никто этого не просек.
После игры в Тбилиси с «Динамо», в которой Валентин Бубукин забил потрясающий гол — метров с сорока и стал героем игры, несмотря на проигрыш команды, мы ужинали в ресторане гостиницы «Сакартвело». «Бубука» (так его звали за спиной) был демократичным человеком, и за его столом тогда сидели человек пять молодых, но уже знаменитых. В том числе и Слон, для которого Валентин Борисович был, как и Борис Андреевич, конечно же, Слоном. Ровно через пять минут официант принес нам поднос вина и показал в сторону стола в глубине зала. Там поднялись три или четыре кепки, и