Можно бесконечно пользоваться поддержкой рейхсфюрера в том, что касается снабжения войск медикаментами, можно даже при наличии смелости и желания склонить его к гуманному решению по судьбе того или иного конкретного человека, которого переведут из лагеря в более комфортные условия содержания. Но бесполезно убеждать рейхсфюрера, что эксперименты над живыми людьми – это зло. Так же как его бесполезно убеждать в том, что евреев не надо уничтожать. Рейхсфюрер не может перестать быть рейхсфюрером. Это и есть те базовые ценности, покусившись на которые ты должен отдавать себе отчет, что ставишь на карту собственную жизнь. На кого она может опереться, в ком найти поддержку? Маренн задавала себе этот вопрос. И сама давала себе ответ – невеселый ответ. Ни на кого. Науйокс, как бы возмущенно он ни рассуждал о «новых придумках» Кальтенбруннера, на самом деле давно сделал ставку на того в тайной борьбе двух кланов вокруг рейхсфюрера, один из которых представляли как раз заместитель Гиммлера, Мюллер и Науйокс, а другой – более образованная и реально мыслящая часть аппарата, возглавляемая бригаденфюрером Шелленбергом. Даже Вальтер Шелленберг, который служил ей опорой всегда, пожалуй, отступится, только заикнись она, что намерена разоблачить человеконенавистнический эксперимент доктора Херфа. Он хорошо знает, что Кальтенбруннер давно задумал сместить его с поста руководителя Шестого Управления РСХА, и только расположение Гиммлера препятствует тому, чтобы эти планы осуществились. Что же, он сам, собственными руками это расположение разрушит? А ради чего? Ради спасения жизни одного американского музыканта? Пусть даже известного и талантливого. Впрочем, в том, что касалось Вальтера, Маренн не могла покривить душой, убеждая себя, что он смолчит. Нет, Вальтер не смолчит, конечно. Смолчит Науйокс. Скорцени тоже, скорее всего, смолчит. Шелленберг, конечно, не отступится, она понимала это. Он просто не позволит себе отступиться. Но последствия такого шага, которые она предвидела, могли привести не только к гибели Миллера, но и к смещению Шелленберга с его поста, а значит, вполне вероятно, к значительному ухудшению ее собственного положения, а главное – положения Джилл. Их вполне могли вернуть обратно в лагерь, и если бы речь шла только о ней одной, она бы могла быть уверена, что выдержит, но Джилл – ни в коем случае. Она погибнет – это Маренн осознавала со всей очевидностью.
– Мне кажется, тебе надо бросить эту мысль – пытаться перевоспитать рейхсфюрера.
Скорцени заметил насмешливо. Они остались одни в столовой. Ужин закончился. Науйокс уехал домой. Джилл поднялась к себе в комнату, сославшись на усталость.
– Ты рискуешь задеть его ахиллесову пяту, – не дождавшись ответа, продолжил он. – Он очень раним в вопросах евгеники. Тут никакая фрау Марта не поможет.
– Я знаю.
Маренн подошла к камину и села в кресло, глядя на огонь. Отблески пламени играли на ее длинных темно-каштановых волосах, распущенных по плечам.
– Я знаю все, что ты мне скажешь.
Что, собственно, еще она могла ответить? Отто как будто читал в ее душе. Но в этом не было ничего удивительного. Они давно были вместе, и он прекрасно знал о ее убеждениях. Далеко не все из них разделял – она смирилась с этим. Частично по долгу службы, частично исходя из воспитания, полученного в детстве, он не всегда был с ней согласен, но никогда не пытался изменить ее взгляды. Они принимали друг друга как есть, не переделывая, и именно это дало им возможность сосуществовать рядом все прошедшие годы.
– Если у Гиммлера есть религия, ну, помимо того что он стоит в церкви по воскресеньям со всем семейством, то это, конечно, учение о селекции человека.
Отто подошел к ней сзади и, положив руки на плечи, поцеловал ее волосы. Она с нежностью прислонилась щекой к его руке.
– Как всякий, кто не получил систематического образования, наш рейхсфюрер трепетно относится к науке, – заметил Скорцени, прислонив ее голову к себе. – Правда, если быть точным, не столько к самой науке, сколько к себе в науке. Не секрет, что он считает себя большим знатоком, например, в том, что касается лечения травами. Он даже развел в одном из лагерей целую плантацию, и заключенные выращивают ему все эти составляющие для его экспериментов. Но никакая фитотерапия не может сравниться для Гиммлера с евгеникой. Ведь это благодаря евгенике он уверил себя, что он по крови родственник баварских принцев Виттельсбахов, у которых его отец работал учителем, и потому у него задатки великого полководца. Я думаю, что он потому так часто снисходительно относится к твоим просьбам, что ты тоже Виттельсбах по линии твоей прабабки императрицы Зизи, и в душе он считает тебя своей родственницей. Связь с Виттельсбахами убеждает Гиммлера, что наравне с ними он может решать на поле боя великие задачи, и уже почти приблизился к реализации своей мечты – заменить собой руководство вермахта.
– Ты знаешь этого протеже Кальтенбруннера? – спросила Маренн, взглянув на него. – Из «Лебенсборна».
– Фон Херфа? – Отто пожал плечами. – Нет. Лично мы с ним не встречались. Но могу сказать, что он неплохой психолог. Он тонко почувствовал, что евгеника не просто увлечение Гиммлера, она как бы отражает его подсознание, органически с ним связана. Наука, оправдывающая право немцев на превосходство над другими расами, право на господство. Отсюда его стремление навязать эту науку всем, всему народу, сделать так, чтобы все ею увлекались. Насколько мне известно, этот фон Херф не так чтоб только ученый, в смысле теоретик. – Скорцени сделал паузу.
– Что ты имеешь в виду? – Маренн насторожилась.
– В предыдущие годы он активно внедрял евгенику в жизнь. Проводил стерилизации цыган, алкоголиков как неспособных дать полноценное потомство. А также участвовал в программе Т-4 по умерщвлению психически больных людей. Кроме того, прославился своим предложением умерщвлять всех, кто болен более пяти лет, как неспособных принести пользу рейху, в том числе и чистокровных арийцев. Гиммлер тогда расценил его предложение как избыточное, но, безусловно, его заметил. Думаю, он следит за его исследованиями.
– Мне кажется, я знаю, о ком идет речь, – догадалась Маренн. – Я слышала его на конгрессе в Чикаго в 1932 году. Тогда он ездил по городам Америки с лекциями. И активно выступал за то, что в США надо принять закон о стерилизации, что поможет ликвидировать до девяноста процентов преступления на почве безумия и алкоголизма, а также очистит сумасшедшие дома и психиатрические клиники. У него было немало поклонников. Люди ходили за ним толпами. А в некоторых штатах, как, например, в Северной Каролине, даже приняли закон о стерилизации всех, у кого коэффициент умственной деятельности меньше семидесяти, или бедняков. Им даже выплачивали премию, если они соглашались на добровольную кастрацию. Правда, все это безумие довольно быстро закончилось. Фон Херфом заинтересовалась полиция, и он исчез. Оказывается, он пригрелся в «Лебенсборне». Странно, что я до сих пор с ним не столкнулась, – она покачала головой.
– Это все потому, что ты невнимательно относишься к распоряжениям рейхсфюрера по этой части, – пошутил Скорцени. – Ты и Джилл – вы обе. Рейхсфюрер же постоянно вещает, что каждая немецкая женщина должна отработать на этой «ферме», как называет это заведение Науйокс, и принести арийское потомство фюреру.
– Ты забываешь, мы с Джилл – не идеальные арийки, мы полукровки, – ответила Маренн неожиданно резко. – Так что фюрер вряд ли заинтересован в нашей деятельности на этом поприще.
– В настоящее время генетический груз настолько велик, что рано или поздно он просто раздавит человечество, оно задохнется от необходимости выполнения обязательств, навязываемых религией и отжившей моралью. Меры необходимо принимать как можно скорее. И главная из них – стерилизация ущербного материала.
В лекционном зале, снятом владельцем газеты «Чикаго трибьюн» Робертом Маккромиком на берегу озера Мичиган специально для выступлений гастролирующих в США ораторов, яблоку негде было упасть. Все места были заняты. Люди стояли в проходах, сидели на подоконниках, толпились перед сценой. Желающих послушать о новой науке не остановила даже погода – с раннего утра в Чикаго шел дождь, а с озера дул сильный, пронзительный ветер.
– Я не понимаю, зачем ты привел меня сюда?
Маренн наклонилась к уху Скотта.
– Послушать этот бред? Я не понимаю, что тебя в этом увлекает.
Впрочем, она понимала. Ее спутник и давний друг Фрэнсис Скотт Фицджеральд – писатель, драматург, светский повеса. Они познакомились в 1925 году, когда, опубликовав в Нью-Йорке свой первый роман «По ту сторону рая», Скотт обрел известность и купил особняк на Манхэттене. Это был чудесный дом в средиземноморском стиле с семью спальнями, дровяным камином и арочными окнами. Скотт и его жена Зельда вели в нем роскошный образ жизни, устраивая вечеринки и принимая гостей. Это было безумное время – «время джаза», как назвал его Скотт в одном из своих произведений. После окончания Первой мировой войны, когда Европа лежала в руинах, на Америку пролился «золотой дождь». Началась полоса невероятного экономического процветания, сменившегося позднее глубочайшей депрессией. В Нью-Йорке и в Чикаго нувориши денег не считали. Процветали подпольные дельцы, бутлегеры, делавшие на «сухом законе» целые состояния, миллионы за пару дней. Скотт и его жена Зельда старались не отставать от богатой публики и соответствовать эпохе. Они вели жизнь напоказ. Частые скандалы, экстравагантные выходки – все для того, чтобы удержаться на первых страницах самых популярных газет. А желтая пресса взахлеб смаковала их «приключения». То и дело появлялись заголовки: «Зельда купалась в фонтане!», «Скотт разделся донага перед гостями!», «Скотт избил полицейского!». Беспорядочная жизнь, чрезмерное употребление алкоголя – все это быстро сказалось на здоровье Зельды, хрупком от природы. У нее появились признаки помутнения рассудка, и однажды в припадке безумия ее доставили в клинику Линкольна в Чикаго, где тогда работала Маренн. Так они познакомились. Так началась дружба.