– Это приказ Кальтенбруннера, мы обязаны подчиниться, – заметил Шелленберг, протягивая ей документ. – Сегодня прислали из его канцелярии.
– У меня в плане четыре операции только с утра, а я должна убить целый день на то, чтобы съездить в Вевельсбург и обратно, – возмутилась Маренн. – Мне придется перекроить весь график.
– Пусть Грабнер тебя заменит, – предложил Шелленберг. – Он в Берлине?
– Нет. – Маренн покачала головой. – Алекс срочно вылетел в Арденны. В районе реки Сюр американцы прорвали фронт, много раненых, требуется срочная эвакуация. То есть, как я понимаю, ничего нельзя сделать, и мне придется туда ехать? – спросила она, возвращая приказ бригаденфюреру.
– Да, – кивнул тот и тут же добавил: – С тобой поедет Раух.
– А что это за «Замок богов»? – поинтересовалась она. – Насколько мне известно, в XVII веке он был оплотом борьбы сторонников Реформации с восстановлением господства католицизма, и в первую очередь с Габсбургами. С тех пор как Гиммлер устроил там одно из своих представительств, я там не была. Это какая-то школа или музей?
– И музей, и пантеон героев, и училище для офицеров по идеологической подготовке, – ответил Шелленберг, отпив из чашки остывший кофе. – Он был разрушен. Рейхсфюрер вложил большие деньги, чтобы его практически отстроить заново. Это одна из любимых игрушек Гиммлера – стилизовать СС под средневековый орден, что-то вроде иезуитов. Проводить тайные встречи, собирать руководителей отделов и служб, чтобы они упражняли дух в искусстве сосредоточения вместо того, чтобы заниматься конкретной работой. – Шелленберг поморщился. – Но это в стиле рейхсфюрера. Иначе он не может. Борьба германцев за свободу против притязаний Рима, битва с легионерами в Тевтобергском лесу, Экстернштайн со священным молельным столбом – все эти германские верования необходимы для воспитания духа молодежи, считает рейхсфюрер. И с этим приходится считаться. Кроме того, кто-то его уверил, что именно в районе Вевельсбурга обязательно произойдет апокалипсическое столкновение армий востока и запада, в котором восток будет окончательно разгромлен, так называемая «битва у березы».
– Но это же бред. Разве можно в это всерьез верить? – Маренн спросила почти шепотом, наклонившись вперед.
– Нам с тобой верить необязательно, – Шелленберг криво улыбнулся. – Наше положение освобождает нас от этого. А тот, кто только начинает свой путь в организации, должен знать назубок все истины, которые нравятся рейхсфюреру, и сдать по ним экзамен, чтобы потом забыть и никогда не вспоминать, так как на службе они ему не пригодятся. Однако СС создано Гиммлером, он решает, что здесь должно быть и чего быть не должно, – заключил Шелленберг. – К сожалению, у меня нет полномочий отменить приказ Кальтенбруннера, – добавил он. – Наверняка он согласовал его с рейхсфюрером, чтобы заручиться у него поддержкой, – предположил Вальтер. – Он знает, как чувствителен Гиммлер ко всему, что связано с Вевельсбургом.
– И фон Херф также поедет туда из Берлина? – спросила Маренн разочарованно.
– Я полагаю, что он читает там лекции по своей науке, – ответил Шелленберг. – Так что ехать ему не придется. Он уже находится там. Скажу лишь, что тип он довольно мерзкий, очень самоуверенный и капризный, так что тебе предстоит не очень приятная встреча. Единственное, что я смог сделать для тебя, – это сообщить рейхсфюреру, что могу отпустить тебя не более чем на полдня. Это значит, долго ты там не пробудешь. Встретишься, выслушаешь – и все. И отправишься туда не на машине, а на самолете, чтобы не терять время попусту. Так что можешь назначить операции на вечер, – он многозначительно посмотрел на нее. – Вполне успеешь.
– И на том спасибо, – наклонившись, Маренн с благодарностью положила руку поверх его руки. – Хоть не придется выдумывать самой, как от всего этого поскорей избавиться.
– Вы помните наш обед в Чикаго? С вашим другом-писателем? Я слышал, что он уже умер.
Фон Херф наконец-то сделал несколько шагов вперед, но Маренн не шевельнулась. Теперь она выдерживала паузу и не торопилась идти ему навстречу. Она вообще плохо представляла себе этот диалог – через вечный огонь в честь погибших героев. Большей несуразицы трудно было представить.
– Да, Скотт умер в декабре 1940 года, – ответила Маренн сухо. – И его жена Зельда тоже.
– Он рассказывал мне о ней, – продолжил фон Херф и встал у самого огня, вырывающегося из «сердца» свастики, голубоватые газовые блики скользили по его впалым, гладко выбритым щекам. – У фрау Зельды была очень дурная наследственность. Ее бабушка страдала тяжелым психическим заболеванием, но это и неудивительно. Мне достоверно известно, что в жилах Сейров текла еврейская кровь.
– Какое это имеет значение? – усмехнулась Маренн, хотя прекрасно понимала, к чему тот клонит. – Вы хотите сказать, что у евреев предрасположенность к сумасшествию? Как специалист, смею вас уверить, что никаких научных доказательств этой теории в мире не имеется. Также не имеется доказательств и того, что бабушка Зельды страдала психическим недугом. Все это домыслы болтливых соседок. Как известно, Сара Сейр утонула. А это может случиться не только с евреем, это с кем угодно может случиться. Состав крови здесь вовсе ни при чем. Болезнь Зельды – следствие чрезмерного употребления алкоголя, который разрушил ее тонкую, чувствительную психику художника, а смерть – результат неправильного, варварского лечения ее недуга, – последние слова Маренн произнесла жестко, желая показать, что дискутировать на тему «евреи – низшая раса, и они во всем виноваты» не намерена. Не для этого она перенесла четыре операции и приехала сюда. «Хотя о чем еще говорить в этих стенах?» – подумала она саркастически. Как ей показалось, фон Херф понял ее. Он перевел разговор на другую тему.
– Признаться, я был удивлен, когда узнал, что вы, фрау Ким, возглавляете хирургическую службу в управлении Гербхардта, – продолжил он после короткой паузы. – Мне казалось, что ваши убеждения не должны вам позволить это. Но потом я узнал, что вы – потомок знатного германского рода и в ваших жилах течет благородная германская кровь. И я сказал себе. – Его прозрачные глаза вдруг блеснули. – Она почувствовала зов крови. Как истинная арийка она не могла не услышать, когда фюрер бросил клич ко всем германцам объединиться в борьбе с врагами. Она поняла свои заблуждения и пришла на службу тем идеалам, которым следовали ее деды.
«Да, особенно много думаешь об идеалах дедов, когда твои дети умирают от голода и выхода фактически нет, – пронеслось в голове Маренн. – И что-то я не припомню, чтобы мой прадед император Франц-Иосиф был против евреев. При нем они безбоязненно селились в Австро-Венгрии». Однако вслух она не торопилась отвечать.
– Могу сказать о себе, фрау Ким, как немецкомыслящий и естествоиспытатель, – в голосе фон Херфа проскользнули патетические нотки, – я, разумеется, всегда был национал-социалистом в душе.
Маренн удивленно приподняла брови, услышав его заявление, но фон Херф как будто не заметил этого.
– Это соответствовало моим глубочайше скрытым мыслям. И я, не думая ни мгновения, подал заявление в Национал-социалистскую немецкую рабочую партию. Мне была оказана высокая честь, я стал профессором в 1940 году, и мне дали кафедру в Кенигсбергском университете, чтобы я мог продолжать свои исследования, – сообщил он с гордостью.
– Не думаю, что тема, которой вы уделяете столько времени и сил, сильно продвинет мировую науку вперед, – ответила Маренн. – Однако у меня мало времени, и я хотела бы знать, зачем вы устроили эту встречу. Ведь, насколько мне известно, именно вы подали обергруппенфюреру идею встретиться со мной в Вевельсбурге. Я слушаю, что вы хотите?
Она видела, что фон Херф немного озадачен ее резкостью. Но по-иному она и не представляла себе разговора с ним. Ее злили не только его антигуманные взгляды на природу человека – в Третьем рейхе она сталкивалась с этим повсюду и уже привыкла к тому, что переубеждать не стоит, не надо тратить на это время. Это все равно бесполезно. Время и силы надо тратить на то, чтобы реально противодействовать.
Да, такая позиция создает ей много врагов, она постоянно находится под угрозой того, что ее снова вернут в лагерь. «Но пока идет война и пока я лучше всех сшиваю сосуды и ставлю на ноги тех, кто, по общему мнению их врачей, безнадежен, они будут меня терпеть, – думала она с сарказмом. – И фон Херф будет. А если возмутится, его заставят даже извиниться, если потребуется. Так что сила пока на моей стороне».
Кроме того, к фон Херфу Маренн имела и личный счет. Она прекрасно помнила их ужин в ресторане «Бювет» на Кинзи-стрит в Чикаго. Как, запивая белым вином рассыпающиеся кусочки запеченного краба, которые он с наслаждением клал себе в рот, фон Херф вот таким же мягким, почти ласковым голосом убеждал Скотта, что Зельду все-таки надо поместить в психиатрическую клинику, что она опасна.
И в таинственном свете мерцающих зеленоватым светом фонариков на стенах она видела, что, несмотря на внешнюю ласковость, глаза фон Херфа остаются холодными, его взгляд – беспощадным. Он наслаждался страданиями Скотта, его нерешительностью, ему нравилось подталкивать его к ошибке, вести его к разрушению, к гибели.
И она имела все основания подозревать, что, когда она уехала, несмотря на все ее просьбы и убеждения, в тяжелую минуту именно фон Херф снова подсказал Скотту решение, которое оказалось губительным и для самого Фицджеральда, и для его жены Зельды.
Он все-таки добился того, чего желал с самого начала: уничтожил их обоих, презренных особей, в чьих жилах текла презренная еврейская кровь. То же самое он теперь хочет проделать и с музыкантом Миллером.
Наверняка ему известно, что среди предков Миллера также были евреи. Но вот только теперь она никуда не собирается уезжать, и невозможно представить себе ситуацию, в которой она позволила бы этому «мерзкому типу» с зализанной челкой, как назвал фон Херфа Вальтер Шелленберг, снова реализовать его планы.