так же происходит наоборот. Таких «кротов» всегда хватает во всех спецслужбах. Таким образом, во всяком случае бригаденфюреру Вальтеру Шелленбергу, она обязана будет доложить все, что сообщит ей Мюллер, не дожидаясь, пока ему доложит кто-то другой и он сам ее об этом спросит. Такую информацию скрыть не удастся. И ей останется только убеждать бригаденфюрера не арестовывать этих офицеров, так как положение на всех фронтах плачевное и кто-то должен оказывать сопротивление большевикам. Вот только она совсем не уверена, что Шелленберг сможет принять такое решение, не поставив в известность Мюллера, а там неизвестно как все повернется. Вполне вероятно, что Мюллер сможет «закрыть глаза» и как бы не заметить, что «предатели» избежали наказания, но за это надо ему предложить «компенсацию» – вполне вероятно, закрытие лаборатории фон Херфа в Дахау, которая так его раздражает. Что ж, может быть, и удастся устроить эту сделку. Тогда соратники фельдмаршала фон Клюге будут спасены. Как странно все переплелось.
– Мама, ты о чем-то задумалась, и кофе остыл, – Джилл робко оторвала ее от размышлений. – Я чем-то расстроила тебя? – спросила она озабоченно.
– Нет, нет, моя дорогая, я просто устала немного.
Маренн приподнялась в кресле и поцеловала дочь в висок.
– Бессонная ночь, а еще много раненых ждут меня в клинике. – Она слабо улыбнулась, допивая кофе. – Наоборот, я рада, что состояние нашего подопечного, – она имела в виду Гленна Миллера, – настолько улучшилось, что к нему возвращаются память и хорошие эмоции. Я обязательно сегодня навещу его. Спасибо, что ты передала мне его просьбу, – поблагодарила она. – А как ваши уроки игры на тромбоне? – спросила она легко, чтобы Джилл окончательно успокоилась. – У тебя уже есть успехи?
– Ой, мама, это так трудно! – Джилл рассмеялась. – У меня прямо внутри все болит. Гленн говорит, что надо тренировать легкие, это как пианисту надо тренировать пальцы. Но когда мне тренироваться? – она развела руками. – Не могу же я дудеть на службе, меня вызовут в службу собственной безопасности в четвертое управление, чтобы выяснить, не сошла ли я с ума случайно. Так что я пробую только на уроках. Гленн понимает меня, он ко мне снисходителен, – добавила она и тут же спросила озабоченно: – Мама, а что будет с ним дальше? Ведь так просто его не отпустят, я подозреваю. Отправят в лагерь? Я за него переживаю, – призналась она. – В лагере он заболеет и умрет. Его там могут просто убить охранники. Неужели он больше никогда не выйдет к публике, чтобы руководить оркестром, не напишет больше музыку, которую полюбят все? Это же ужасно, мама.
– Я думаю, его судьба решится в самое ближайшее время. Я, а главное, бригаденфюрер Шелленберг, мы сделаем все, чтобы облегчить его судьбу. Именно этим я занималась все предыдущие сутки и собираюсь заниматься дальше. Положение Гленна тяжелое, – призналась она. – У него здесь, внутри рейха, много противников. Нет, не тех, кто не любит его музыку. – Она улыбнулась, заметив, как красиво очерченные брови Джилл приподнялись в изумлении. – Его музыка вообще здесь мало кого волнует, разве что тебя и Зилке. Есть силы, которые очень хотят использовать его для достижения собственных целей. И именно этому мы стараемся помешать.
– Мама, а я чем-то могу помочь? – спросила Джилл взволнованно. – Я готова, мама.
– Можешь, – кивнула Маренн. – Вот, например, сегодня не забыть передать бригаденфюреру папку, которую я тебе привезла. Это тоже ради спасения Гленна.
– Я бы и так не забыла, я никогда не забываю поручений, – ответила Джилл. – Но теперь я сделаю это просто в первую очередь, – пообещала она.
– Ну, а еще продолжай брать уроки, – посоветовала ей Маренн с улыбкой. – Этим ты поможешь выздоровлению Гленна, ведь находиться постоянно во враждебном окружении, как он, оторванным от родины, от родных, к тому же не зная, как все сложится дальше, это очень трудно. Ваши с Зилке посещения отвлекают его от грустных мыслей, хорошее настроение усиливает организм, и он скорее идет на поправку. Он пережил страшную катастрофу и чудом выжил. Мы должны сделать все, чтобы он поправился. Пока он не поправится окончательно, я не позволю, чтобы его забрали из Шарите. Это уж в моей власти. А на это уйдет еще месяца три-четыре, – заключила она. «Тогда и посмотрим, где будут американцы и где будут большевики, – заметила она про себя. – Не исключено, что кто-то из них уже настолько приблизится к Берлину, что композитор Гленн Миллер вполне сможет дойти пешком до соотечественников или их союзников, – подумала она с горькой иронией. – Хотя попасть к большевикам – это не намного лучше, чем сюда, в гестапо. Но если американцы узнают, что он там, с его популярностью он и от большевиков скоро вернется на родину».
– Что ж, мне пора в Шарите.
Маренн взглянула на часы и, затушив сигарету в пепельнице, встала с кресла.
– Пожалуйста, вызови мне машину из гаража, – попросила она дочь. – Сюда меня привез Фриц Раух, но сейчас он уже вернулся к своим обязанностям. И если тебя не затруднит, сообщи мне сразу же, как только бригаденфюрер вернется на Беркаерштрассе.
– Хорошо, мама. – Джилл подошла к столу и сняла телефонную трубку. – Сейчас я позвоню. И передай, пожалуйста, Гленну, – попросила она, – что я выучила четыре такта композиции, которую он мне дал, самую простенькую, конечно, – она рассмеялась. – Если я освобожусь сегодня раньше, я обязательно приеду и сыграю ему. Хотя очень стесняюсь.
– Я все скажу ему, – пообещала Маренн, направляясь к выходу.
– Привет, мама! Привет, папа!
Он распахивает дверь одноэтажного белого дома, обсаженного цветущими розовыми кустами, и вбегает в холл. Это их первый с Хелен собственный дом, они купили его после того, как было продано почти восемьдесят тысяч дисков с его «Серенадой лунного света» – его первый по-настоящему крупный успех. Просторный холл, выложенный мраморными плитками с изображением античных фигур – совсем как на древнегреческих амфорах. По углам в кадках – пышные зеленые пальмы. Озорной летний ветерок, врываясь в высокие, распахнутые окна, шевелит прозрачные белые занавески. Вверх на второй этаж ведет белая лестница.
– Сынок, ну, наконец-то ты!
Родители, одетые празднично, спешат ему навстречу, распахнув объятия.
– Мы давно тебя ждем! Мы так чудесно провели время со Стиви! – мама прижимается лбом к его плечу. – Он такой милый малыш!
– Такой здоровяк! – подсказывает отец.
– Мы с Хелен так рады, что он у нас есть! – признается он, обнимая и целуя обоих, и тут же спрашивает: – А где Хелен? Вы все сделали, что я сказал? Отправили ее из дома, чтобы сделать сюрприз.
– Она и сама все поняла. – Мать улыбается. – Она очень хорошо знает тебя, сынок. Она ушла пораньше, чтобы дать нам все устроить к юбилею вашей свадьбы. Сказала, что пройдется по магазинам.
– Это замечательно, мама! – обнимая мать, он поднимается наверх…
Так было еще совсем недавно, на десятилетие их с Хелен совместной жизни. Как встретят сейчас его родные, если он когда-нибудь к ним вернется? Что думает, что переживает мать? Наверняка она плачет, но прячет слезы от отца, а тот часами сидит в кресле перед камином, глядя на огонь. И по-своему, по-мужски украдкой смахивает слезинки, когда мать этого не видит. А Хелен? Услышала ли она его новую аранжировку «Коричневый кувшинчик» в новогоднем концерте из Парижа – его послание к ней, полное благодарности и любви. Что она сказала детям, почему папа так долго не приезжает?
– Как вы себя чувствуете, фрау Кнобель? Вы немного успокоились?
Он услышал голос немецкого доктора в соседней палате – и сон растаял. Уютный белый дом на берегу океана, обсаженный розами, улыбающиеся лица родных – все унеслось вмиг. Он открыл глаза. Перед ним – белый квадрат окна с проглядывающей серой стеной соседнего здания за завесой февральской метели. Сбоку от кровати – деревянный стол, на нем – инструмент в потертом кожаном футляре. Листы нотной бумаги с написанными тактами новой пьесы закрывают флакончики с лекарствами и марлевые тампоны в прозрачной стеклянной плошке. Сбоку несколько круглых шоколадных конфет, которые принесла эта симпатичная девушка, родившаяся в Америке, секретарь бригаденфюрера и приемная дочь фрау Сэтерлэнд. Очень вкусные – вчера он попробовал парочку. Очень похожи на те, что любила покупать Хелен в Нью-Йорке.
– Признаться, я сегодня очень разволновалась во время нашей поездки, – это уже отвечала медсестра, фрау Гертруда. – Вся ответственность нашего поручения, и еще то, что я встретила Вильгельмину! – было слышно, как она всплеснула руками и, видимо, задела склянку на столе. – Ой, простите. Мне пришлось выпить две чашки крепкого сладкого кофе, чтобы успокоиться, – добавила она. – Я прямо жду не дождусь своей завтрашней поездки к Вильгельмине. Нам так много надо друг другу рассказать!
– Я уже распорядилась о том, что завтра у вас – выходной, – ответила мягко доктор. – И также приказала выдать вам в столовой три пачки настоящего молотого кофе из Гватемалы. В магазинах сейчас с кофе перебои, продают суррогат, настоящий кофе можно получить только в учреждениях, так что вы порадуете свою подругу, и, я думаю, беседа у вас получится еще душевней под его ароматный запах, – добавила доктор с улыбкой.
– О, благодарю вас, фрау Сэтерлэнд! – воскликнула медсестра. – Вильгельмина действительно будет очень рада.
– Как наш подопечный, господин Миллер? – тут же спросила Маренн, приближаясь к двери.
– Как мне сказала ночная дежурная, он заснул поздно, все время играл на своем инструменте и что-то сочинял, – ответила фрау Кнобель. – Сегодня утром позавтракал с аппетитом, и, когда я заглянула к нему после возвращения, он спал. Я посмотрела записи – температура нормальная, все прописанные лекарства были даны в срок, обработка повреждений проведена согласно плану, – доложила она. – У меня никаких нареканий к дежурной нет. Насколько я могу судить, фрау Сэтерлэнд, восстановление тканей идет достаточно быстро.
– Что ж, это хорошо. Посмотрим.