миссия, – признался Гленн. – Но отказаться я не мог. Генерал Арнольф много сделал для моей семьи, он был моим другом. Вот, собственно, и все, что я хотел сказать, – заключил он.
– Нет не все. – Маренн покачала головой. – Вы не сказали, как имя этого офицера, в прошлом адъютанта фельдмаршала фон Клюге, а теперь адъютанта фельдмаршала фон Рундштедта. Вам придется назвать его, – добавила она тише.
Она понимала Гленна. Она понимала, что его молчание – это последняя уловка, за которой он пытается спрятаться, успокоить совесть. Ведь Жюли Делакруа – в Париже. Там находятся англо-американцы, и ей, по сути, ничего не грозит. Тогда как бывший адъютант фон Клюге все еще на своем посту, и если кому-то реально угрожают признания Миллера, то это ему в первую очередь. Однако гестапо не обманешь. Контроль есть контроль. Запись ведется, и если она не спросит Гленна об этом, его спросят другие, в другом, куда менее приятном месте.
– Да, я скажу, – понимая, что отступать некуда, Миллер наконец решился. – Имя главного заговорщика в штабе Рундштедта – барон фон Венцлов. Именно его назвал мне генерал Арнольф, и это с ним наши разведчики договаривались через мадемуазель Жюли о сдаче и открытии фронта в Арденнах.
Гленн Миллер откинул голову на подушку и закрыл глаза, давая понять, что добавить ему больше нечего. Повязки с его лица были частично сняты, и Маренн видела, как розоватая кожа на щеках вздрагивает от напряжения, веки глаз тоже нервно дрожали. Он, безусловно, очень переживал все, что произошло только что. На Маренн признание Миллера также произвело впечатление. «Сдача, открытие фронта» – все это она однажды слышала в своей жизни, больше четверти века назад, в самом конце Первой мировой войны, когда, охваченные восстанием против генералитета, англичане и французы фактически открыли фронт для прохождения немецких войск на Париж. Тогда она всем сердцем поддерживала восставших и считала действия своего приемного отца, маршала Фоша, остановившего прорыв артиллерийскими залпами, преступлением, так как на нейтральной полосе от французских снарядов погибло немало французских и английских солдат. Много времени потребовалось для того, чтобы она поняла, что то, что предпринял маршал Фош, было единственным выходом из создавшейся ситуации и он просто не мог поступить иначе. Она поняла его и простила. Увы, поздно – после его смерти. Но сейчас, во время рассказа Гленна Миллера, она как будто заново увидела себя семнадцатилетней девочкой, бегущей под градом осколков к тому месту, где в воронку упал английский лейтенант, дороже которого тогда не было никого на свете. Сейчас она, пожалуй бы, не поддержала подобных действий и очень сомневалась в том, что открытие фронта в Арденнах действительно принесло бы благо Германии, даже если бы и ускорило падение гитлеровского режима. Что-то было в этом низкое, неблагородное, что покоробило ее. Особенно обещание гарантий со стороны генерала Эйзенхауэра, такая мелочная забота о собственном благе на фоне трагедии своего народа, проигрывающего войну. Боевые офицеры собирались отдыхать на пляжах в Майами, в то время как дети их соотечественников гибли бы под бомбежками в осажденном Берлине. Нет, это была какая-то другая история, отличная от истории фон Штауфенберга, не заботившегося ни о каких гарантиях для себя. И Маренн остро почувствовала это. Вряд ли здесь речь шла о патриотизме, скорее о бегстве с тонущего корабля.
– Фрау Сэтерлэнд, могу ли я спросить вас?
Голос Гленна донесся до нее как будто издалека. Она настолько погрузилась в свои мысли, что на какое-то время забыла о его существовании.
– Да, конечно.
Маренн повернулась к музыканту.
– Я слушаю вас.
– Я уже спрашивал вас вначале, но вы ответили уклончиво. Я бы хотел спросить еще раз, – он повторил настойчиво. – Что будет со мной дальше? После того как мне уже не надо будет находиться в клинике? Меня направят в лагерь для военнопленных?
– Я ответила уклончиво, Гленн, потому что сейчас об этом трудно судить, – сказала Маренн, вздохнув. – Судя по тому, как идет восстановление тканей и функций организма, потребуется еще месяца полтора прежде, чем можно будет говорить о полном восстановлении. Сейчас, когда вы дали показания и будет составлен протокол, подтверждающий это, картина на ближайшее будущее для меня ясна, – она сделала паузу. – Вы останетесь здесь, в Шарите, и будете проходить лечение дальше. В противном случае, я полагаю, был бы рассмотрен вопрос о переводе вас в Моабитскую тюрьму, которая находится в ведении четвертого управления РСХА, и там вами бы уже занимался тюремный доктор, а также следователи. Все это, как вы понимаете, было бы менее приятно. Здесь же для вас ничего не изменится. Я могу гарантировать вам, что эти полтора месяца вы проведете в этой палате, – она улыбнулась, – под присмотром фрау Кнобель, с которой, как я понимаю, вы подружились. Я в ближайшее время уеду к действующей армии под Кюстрин, а затем, вполне вероятно, на Балатон. Но для вас это ровным счетом не имеет никакого значения. Фрау Кнобель не уезжает, она остается здесь. Вас будет навещать мой коллега, доктор Грабнер, его квалификация ничуть не меньше моей, так что можете ему смело доверять. Однако загадывать дальше, чем на месяц-полтора, я думаю, не стоит. – Маренн продолжила задумчиво. – Не все зависит от нас с вами. Положение на фронтах очень быстро меняется. Я верю в то, что усилия наших военных, направленные на то, чтобы остановить наступление большевиков и ваших соотечественников, принесут плоды, поймите меня правильно, – она приподняла брови, – но если Берлину будет угрожать опасность, клиника конечно же будет эвакуирована, и вы отправитесь вместе со всеми ранеными. Как будут развиваться события дальше, ни вы, ни я не знаем. Как бы ни повернулось, вы находитесь в немецком госпитале, где лежат раненые немецкие солдаты и офицеры, причем солдаты и офицеры элитных эсэсовских частей, так что в любом случае он будет обороняться, просто так брошены под бомбежкой вы не будете. Вы мне верите? – спросила она серьезно.
– Да, верю, – кивнул Гленн, но лицо его было грустным. – Давно известно, что ценой предательства можно купить жизнь, и даже вполне комфортную, – добавил он горько.
– Люди в непредвиденных обстоятельствах сами делают выбор, – ответила Маренн спокойно. – Могу вам сказать, если вас это утешит, что и мне даже в очень юном возрасте пришлось оказаться в такой ситуации, когда просто необходимо было занять какую-то сторону в очень остром конфликте, конфликте, в котором решалось будущее всей страны. Причем и на той и на другой стороне находились очень близкие мне люди – приемный отец и возлюбленный, и кого бы из них двоих я ни выбрала, я бы предала другого. Признаюсь, я и до сих пор не уверена, что сделала правильный выбор, но я выбрала то, что тогда казалось мне справедливее, а таковым, как показало время, вовсе и не являлось. Однако решение надо было принимать тогда, а не после, и я думала так, как думала. И сделала так, как сделала. – Она вздохнула. – В вашем случае, если сказать честно, я не вижу особых поводов для угрызений совести. Мне не нравятся циничные заявления вашего начальства, Гленн, но в какой-то степени генерал Арнольф прав. Американский агент мадемуазель Жюли Делакруа, чья судьба еще как-то могла волновать ее шефов в Вашингтоне, находится в Париже, то есть она фактически в безопасности среди своих. Конечно, вполне возможно, что она присоединилась к своему жениху барону фон Венцлову, но я не верю, что он готов поступить настолько опрометчиво. Привести прямо в штаб к фон Рундштедту, который тоже после покушения находится под наблюдением гестапо, хоть и поддержал фюрера, американского агента? – Маренн пожала плечами. – А как же безбедное будущее, на которое они оба рассчитывали и гарантии которого вы им должны были предоставить? Что-то здесь не связывается. Нет, фон Венцлов, конечно, бережет Жюли, она для него ниточка в будущее, и она, конечно, ждет в Париже, когда все закончится, чтобы соединиться с возлюбленным. Что касается барона фон Венцлова – о его судьбе размышляю я, о его судьбе после моего доклада будут размышлять другие, более высокие чины в рейхе. Но, как правильно заметил ваш начальник генерал Арнольф, его это не касается. Вполне может не касаться и вас. К тому же, насколько мне известно, американские уставы не запрещают военнослужащим давать показания, когда они оказываются в плену ради спасения жизни. Это, конечно, не поощряется и к героизму не приравнивается, но никаких карательных мер за это не предусмотрено. И американские военнопленные пользуются всеми правами согласно Женевской конвенции 1929 года.
– Это значит, что я даже теперь смогу написать письмо Хелен и сообщить ей, где я нахожусь? – на бледном лице Гленна промелькнула неожиданная радость.
– Теперь, когда вы сообщили все, что интересовало наше командование, я думаю, да, сможете, – предположила Маренн. – Но это решаю не я. Однако я обязательно доведу до сведения бригаденфюрера это ваше желание. Насколько мне известно, американские военнопленные передают письма через Красный Крест и даже получают ответы, – она улыбнулась.
– Хелен узнает, что я жив! – На лице Гленна также засветилась улыбка. Казалось, он вмиг забыл все свои сомнения. «Да и что ему сомневаться? – подумала Маренн. – Упрекать себя за мадемуазель Делакруа и какого-то барона фон Венцлова, которых он никогда не видел? Он и так достаточно долго размышлял, стоит ли открывать их имена, что делает ему честь. Но дальше они должны позаботиться о себе сами. И, скорее всего, позаботились. Сообщить жене, что он жив, – это для него конечно же важнее».
– Я полагаю, Гленн, что надо смотреть правде в глаза, – сказала она негромко после паузы. – Вы не должны винить себя в предательстве. Как я уже говорила, в каждом подобном деле две стороны. И в вашем поручении, которое вы должны были исполнить, тоже участвовали две стороны. Я уверена, что, узнав, что вы не прибыли в Париж, мадемуазель Делакруа сообщила обо всем своим соратникам в штабе барона фон Рундштедта, и я не удивлюсь, если мы вовсе не обнаружим там барона фон Венцлова. Он тоже вполне уже мог перейти на сторону американцев. Вы дали ему достаточно времени своим молчанием, чтобы принять меры к обеспечению собственной безопасности.