[И действительно: порой они вздрагивали от наслаждения, столь же острого, сколь неожиданного, захваченные силой спазма, к которому оказались принуждены. Их ловкие черные ноги с тонкими лодыжками конвульсивно молотили воздух, словно порубанные змеи, и, в такт щелчкам кнута, ритмично сжимали мужские спины.]
Самую молодую из негритянок, самую красивую, гибкую и болезненную, звали Бибой. У нее была тонкая талия; бедра были покрыты лаком, цвета прекрасной ванили, и они привлекали так же, как и губы. [Всем своим скрученным истерией телом она прилипла к телу мужчины, который ею владел, как намокшая ткань, и отвечала резкими выпадами на каждый глубокий толчок его члена.] Биба закрывала веками свои длинные черные глаза, которые, казалось, плавали в золотом ликере; по временам она испускала крики мучительной радости, такие пронзительные и раздирающие, что они пронизывали и покрывали шум гулкого оврага. Ее хриплый фиолетовый голос жалобно молил о ласке:
[– Махмуд, ах, Махмуд, убей меня, убей меня вот так! О! Ты наполняешь меня теплом наслаждения! Ты набиваешь сахаром и галагуа уста моей маленькой киски. И она счастлива быть накормленной лакомствами! Ее губы втягивают в себя пылающую сахарную голову, которая вот-вот растает!
Но почти все остальные молчали, подавляя крик и поводя тупым, дрожащим, испуганным взглядом по собственным животам, сминаемым грубой мужской силой как морская вода сминается под ударами весла.
Их любовники говорили с ними отрывисто, раздраженные этим трагическим молчанием, которое они сочли бессмысленным и оскорбительным. Они ускоряли движение взад-вперёд своих бедер, распаляя друг друга похабными шутками, гимнастическими прыжками и трескучими усмешками.
Иногда они чрезмерно высоко приподнимались над телом своей жертвы и посылали по блистательной дуге внушительный плевок; после, тяжело рухнув обратно на плоский живот жертвы, сминая свои губы в ложбинке вульвы, шумно лакали как псы, при этом заставляя ноги жертв дрыгаться в грязи, чтобы забрызгать сидящих на берегу зрителей, что только удваивало их веселье.]
Один из солдат, уже пораженный гашишем, возымел оглушительный приступ кашля; опрокинув голову, чтобы продолжить катаральный скрежет своего горла, он, наконец, дал выход своему деревянному голосу, звук которого щелкал, как кегли.
[Традиционную забаву повторили все присутствующие, которые, перевернувшись на спину, уставились в небо и, открыв рот, испустили из глоток такой же нескончаемый хриплый скрежет.
Аплодисменты зрителей, уханье запыхавшихся актеров, клацанье челюстей и хлюпанье ног в грязи смешивались с грудными хрипами агонизировавших в наслаждении.]
В этот момент, какой-то нескладный гигант поднял свою рожу и огромную медную грудь из ила и громкими воплями просил, чтобы ему дали сказать. Он мог, по его словам предложить, исключительный дивертисмент; но шум был слишком силен, а ему было необходимо полное молчание. Чтобы достичь этого, гигант смешно танцевал на коленях, двигая непомерными руками, кисти которых своим огромным весом тянули его из стороны в сторону, как ветки, отягченные большими плодами. Понемногу все наклонились к откосам пруда, чтобы послушать. Его прозвали Цеб-эль-Кибир.
Голосом сырого погреба он предложил свой виртуозный план.
И убийство стало ужасным; повсюду было оно – и на грязных водах, и на берегах, ибо исступленное воображение сладострастных матросов видело, вероятно, там, в конце пруда, сквозь кипящее облако дыханий, зловещее солнце, которое, в фартуке из негашеной извести, тоже присело на корточки на корме качающейся барки, с ногой на перекладине руля, подобно старому маневрирующему арабу-штурману.
Но до коих же пор он должен был направлять эти кровавые гонки, покачивая своей бородой из белого и раздраженного пара?
Мафарка был единственным, который задал себе этот вопрос, этот страшный вопрос; для того, чтобы лучше разрешить его, король трижды вонзил шпоры в бока Эфрита, который сделал гигантский прыжок и упал на свои крепкие ноги прямо в обширный прибой непристойных тел.
Еще долго прогорклый и смрадный запах опьянял этого ужасного боевого коня, который яростно топтался в куче сукровичных свиных рыл и малиновых грив. Своим танцующим аллюром, веселым и развязным, он, казалось, забавлялся, слыша хруст грудей, которые мяукали и хрипели под его железными копытами.
Но под энергичной рукой своего всадника, конь встал, наконец, на дыбы, повернулся на задних ногах, как парус при перемене ветра, и застыл неподвижно среди преступных распутников.
Тогда, выпрямившись во весь рост в седле, Мафарка-эль-Бар закрутил над головой, как ореол, свой [кривой стремительный палаш, и далеко выплюнул на это вонючее] человеческое болото свою слюнявую ярость, тошноту и глубокое отвращение:
– Паршивые псы! Гнойные клячи! Заячьи сердца! Скорпионово отродье! Куриный помет!.. Что у вас, вонючий рак вместо мозга что ли, что вы извергаете через ваши рты и гнилые щели ваших глаз столько ядовитого гноя!..
Скованные самки, – вот враг, с которым вы охотно сражаетесь!.. Вы били их, резали, рвали?! Право, есть чем гордиться!..[47]
Потом он протянул свой свирепо-сжатый кулак к группе стариков, затерянных в огромном журчании взбунтовавшихся солдат и, возвысив голос, прибавил:
– О, это вы управляете этим благородным зрелищем!.. Я вас всех узнаю, знаменитые генералы Бубассы, более, чем когда-либо, достойные его!.. В самом деле, это то, чего я ждал от ваших умов, более скрученных и загрязненных, чем свиные хвосты! Итак, я нахожусь на поле битвы, где вы одержали свою лучшую победу!.. Я дам этому пруду уже прославленное имя… Давайте, назовем его «Пруд Бубассы»! Потому что он наверное одобрил бы вас, если бы был здесь… И он забавлялся бы так же и даже может быть больше вас при виде этих изнасилованных и смятых женщин!.. Смятых и изнасилованных, конечно, солдатами, а не вами, потому что ваше бессилие здесь может равняться только с вашей трусостью! Вы все достойны друг друга, солдаты и капитаны! Ныне я узнал орудие, которое вам по вкусу и которым вы умеете владеть! [Возьмитесь за него вновь, чтобы плодить таких же сукиных детей, лизунов мокрощелок, как вы сами!]
Но, если я не ошибаюсь, ваши капитаны предоставили вам женщин, как плату за измену! Они хотят, таким образом, восстановить вас против меня! Договор ясен и теперь ваше дело, солдаты, сдержать обещание!.. Нападите на меня, если у вас хватает храбрости!.. Убейте меня скорей, раз я почти один между вами!.. Ну, нападайте!.. Только меня опрокинуть не так-то легко, как негритянку; вы все уже дрожите от звука моего голоса, как стекла окон!.. О, я не боюсь ваших пьяных челюстей, зазубренных и пахнущих вином, как горшки в кабаке!.. Что касается ваших ног, ослабевших от похоти, то они едва могут служить вам шваброй, чтобы чистить загрязненную палубу моих кораблей!.. Отвечайте мне! Нападайте на меня! Тем хуже для вас… Слушаться меня! Прочь отсюда я больше не хочу попусту тратить силы моих легких… Довольно моих плевков!.. Тьфу!.. Пошли прочь!.. Бегите передо мной!.. Идите и сами оденьте на руки и на ноги цепи и дайте отдых своим гнилым телам, рабы публичных домов!..
При этих последних грохочущих словах, в гулком овраге раздался подземный шум, ревущий прилив и отлив крупов и кричащих голосов, которые толкались, как гранитные скалы, и тут и там искали выхода, с трагическим смятением ночного пожара.
Пар дыханий и клубы пыли медленно поднимались к небу высясь над верхушкой вала, где косые лучи солнца окрашивали их в розовый цвет невыразимой грусти.
Мафарка-эль-Бар с поднятой головой, сверкая палашом, бросился в след за беглецами, пустив галопом Эфрита, передние ноги которого падали, как два молота, на округленные спины и на поднятые ноги этой текущей толчеи… Он следовал за ней по пятам, из канавы в канаву, из галереи в галерею, под звонкими сводами большой закрытой дороги, в глубине которой слышались яростные и жалобные урчания…
Тогда Мафарка замедлил аллюр и стал слушать, как утихают под сводами шумы землетрясения; потом он вместе с Магамалом разразился громким смехом:
– О, толпа бунтовщиков не представляла из себя больше никакой опасности, так как следуя своему естественному наклону, как воды наводнения, она втекала неизбежно в проломы казематов и подземных коридоров, чтобы попасть в прочные дворы казарм.
Действительно, когда последний беглец переступил порог Гогоруской потерны, Мафарка поднял руку и громко закричал, окликивая неподвижно стоящего на верхушке башни часового, горящего, как факел, под лучами заходящего солнца. Тотчас же обе бронзовые створки закрылись, и два всадника повернули, чтобы въехать в низкий квартал города.
Галопируя, они принуждены были частенько нагибаться, чтобы не стукнуться о пузатые балкончики домишек, украшенных веселыми арабесками.
Но Эфрит и Асфур так хорошо знали этот безвыходный лабиринт извилистых улиц, что скоро всадники перегнали бесконечные вереницы верблюдов, горбы которых нагруженные солью, асфальтом или травами, монотонно колебались, как лиственные ветки при ветерке. Их жвачные морды плыли почти вровень с окнами, далеко от маленьких верблюдовожатых, закутанных в коричневую шерсть.
Эти не удостоили ни одним взглядом Мафарку и Магамала, которые принуждены были внезапно перевести лошадей на шаг, под низким сводом, в дымном полумраке, где смутно двигались лица, покрытые серыми струпьями, и руки, разъеденные белой чешуей.
Это были нищие; почти все прокаженные и чесоточные, спящие рядом с блуждающими собаками, пригвожденные усталостью и покрытые мухами, подобно падали; но их ужасный запах лаял за них, лучше их самих, ударяя в лицо прохожим.
И это зловоние, бешеное, зернистое, хриплое и горячее вместе, зловоние, в котором резче всего различался жирный пот, убаюкивало раскаленную похоть их мечтаний, сожженных самумом[48]