В самом деле, их томный жест производил чудеса, потому что там и сям в голубом небе, украшенные ромбовидными изображениями, острия зеленых минаретов покрывались живыми и мелодическими венчиками, а купола мечетей в пурпуровых пятнах, казались рассеченными, как свежие арбузы.
– У нас есть плоды, сорванные для тебя, и груды цветов, чтобы оживить твои ноздри, сожженные ветром битвы, ибо ты освободил город. Ты умеешь побеждать лучше, чем всякий другой воин, твоя сила ужасна, твоя грудь крепче вала!.. Мы не знаем этого… Нам так сказали… Мы никогда не видали тебя… Ты всегда был на самых высоких башнях!.. Конечно, ты презираешь нас за то, что мы такие хрупкие, бесполезные и робкие!.. Твои большие глаза пугают нас!.. Но, если ты хочешь взять нас в свои объятия, всех, одну за другой, и поднести нас, как розы, к своим губам, мы позволим это… И это будет приятно нашим родителям… И нам тоже… немножко…
Вдали, голубая толпа передников колыхалась бесчисленной и сжатой массой вокруг домов, которые словно качались от их толчков; качались своими террасами отягченными народом, как дагабиэ во время нильских праздников.
Там и сям большие минареты, неся высоко-высоко на своих кругообразных балкончиках гроздья живых фруктов, колебались, как мачты, и рядом с ними купола мечетей надувались, румянясь, как паруса между последними лучами, этими красными канатами, протянутыми великим бурлаком-солнцем.
И, казалось, весь город тихо скользил в большом райском Ниле, под лазурью, пропитанной фиолетовой прохладой… О, великолепие вечера, изумленного своей собственной красотой и обреченного умереть!..
Мафарка с восхищением чувствовал, как этот голос, колеблющийся по прихоти света, входил в его сердце с качанием колыбели, жалобным кваканием руля и стонами блоков.
Высоко, в небе, голоса хлопали крыльями с улетевшим отрядом огненных журавлей и c гибкостью голубей, летящих и держащих розу в клюве.
Вдруг Мафарка испытал тягостное чувство, заметив, как дрожит под его рукой лицо Магамала.
– Магамал, что с тобой?.. Почему ты дрожишь?..
– Брат, не беспокойся об этом… Это летний вечер леденит мне спину. Но пение этих девушек мне приятно.
– Почему же ты так побледнел?.. Магамал, мой возлюбленный Магамал, час твоего счастья пробил только что… Иди к своей супруге и подольше отдохни на ее сердце!.. Вот авгурский поцелуй, который дает тебе во имя Аллаха, Мафарка!
Не отвечая, Магамал позволил поцеловать себя. Он медленно прижал губы к щеке брата. Мафарка вздрогнул от ожога этого поцелуя и грустным взором следил за любимым юношей, который удалялся, побледневший, и исчез, как легкая тень.
Потом взгляд короля замедлился на чудовищных крупах жирафф войны, выделявшихся на меди заката, принимавшего мало-помалу бронзовый оттенок.
Зенит казался жестким и выпуклым, как огромный свинцовый щит, в то время, как на востоке, у последнего предела песков, горы драпировались в светящийся порошок: воинственную и летающую душу пустыни. Мафарка пристально разбирался в своих честолюбивых замыслах, очерченных ясно, как эти верхушки цвета жженного кофе, которые резко выдавались на бледном западном небе. Мало-помалу небо повсюду смягчалось, переходя от оттенка желтой меди к желтой влажности бананов, чьи желтые ветки с плодами качались над его головой; кадило, в котором горел чудесный сахар.
Тогда чувственное желание вечера, коснувшись сначала ноздрей, а после губ короля, напомнило ему о лакомых молодых девушках. Кротким жестом он велел им приблизиться; но они пели, от всего сердца, без памяти, забывшись, запрокинув назад голову, полузакрыв глаза, чтобы лучше впивать дикий запах торжествующего и победного самца-властелина.
– Приблизитесь и придите в мои объятия, чтобы я мог вкусить вашу ароматную девственность!..
В этот миг, благодаря волшебству африканских вечеров, небо вновь зажглось, точно солнце делало вид, что возвращается. Скрытная, розовая и синеющая окраска украсила пейзаж, который кричал от наивной радости.
Молодые девушки сейчас же замолчали, чтобы послушать голос света, являя свои зубы, белые и мелкие, как чешуя сосновой шишки.
Тогда Мафарка заговорил вкрадчивым и бархатным голосом, который, казалось, был еще смочен идеальной кротостью материнского молока.
Летящий ветерок иногда срывал с губ короля, жестких и грубых, мелодические лепестки. Вокруг Мафарки девушки склонились, прижавшись стройными выгнутыми телами, причем, задние старались просунуть голову через передний ряд, и, словно висели, подобно бананам, на вкусном стебле его голоса.
– О, я беру вас всех!.. И я охотно буду ласкать умело и сладостно ваши тела, освободив их от шелковистой коры. Я предугадываю, что они жгучи и хорошо предназначены для тонких и буйных любовных драк. И мое тоже, несмотря на то, что оно вынесло столько ударов сабель, несмотря на столько ночей, скорее раздавленных, чем проспанных, на камнях… О, я знаю, я знаю, как надо любить и ласкать…
Он ходил, говоря это. Просторный и гибкий ритм его шагов очаровывал молодых девушек, которые кудахтали от удовольствия, следя за образными жестами, которыми Мафарка очерчивал контур своих идей. Это был неизреченный рай, который они видели цветущим на губах короля, среди пожара его взглядов; они грезили растянуться под заманчивой тенью его длинных ресниц.
– Я знаю, что для того, чтобы заставить вас извиваться от удовольствия надо щекотать вас повсюду, повсюду… пятки и пахучие гроты ваших подмышек, которые зовут любовь криком, как псы при апрельской луне. И шутки тоже! Я знаю массу шуток!.. И забавных историй, которые заставят вас запрокинуть головы на подушки!.. Да, да! Когда я вам их расскажу, вы схватитесь обеими руками за круглый живот и обнажите ноги и замашете ими, как при прощании перед отъездом; и они замкнутся, как клешни краба над своей добычей! В августе, когда в окна врывается желтый цвет и острый запах тоски; когда жар жужжит вам в уши мушиным голосом! Жужжит: – Слишком мало, слишком мало быть голой! Надо освободиться от жгучего шелка и материй, которые покрывают ваши, распухшие от нестерпимого зуда, груди… О, я знаю, что надо делать!..[52]
«Как видите, я вас не презираю… Я вас люблю и понимаю вас всей культурной жаждой плоти, которая вскопана глубокими, высохшими и черными колодцами… Но вы будете несчастны потом! Ибо высшее, чего я жажду, это желание убить вас!.. Что вы можете требовать от живого кинжала, каким являюсь я?!.. Ах, лишиться сегодня вас до первой ласки, после первого беспомощного состояния ваших страстных и растопившихся зрачков!.. Ах, лишиться вас таких, каковы вы есть, целиком закрытых корою стыда!.. Но я мечтаю, увы! о неизбежном удовольствии сорвать эту кору с вас длинными полосами, как обнажают огромный тропический плод!..
«Остановиться здесь: вот мучительное опьянение! Вот мед моего желания!. Но предрешено, что вы будете разорваны моей свирепой силой, оцарапаны и вспаханы, как колеи, зубчатыми колесами моего огненного, эгоистичного и хищного сладострастия!..
«Я хочу вас всех, о, сочные девушки моей победы!. Девственницы с глазами спелой жатвы! Девственницы с глазами выигранной битвы! Награда за пролитую кровь! Великолепный дар моего любимого города!..»
В этот момент дурашливый старик приближался, c трудом протискиваясь сквозь шумящий водоворот толпы, которая раздвигалась при его проходе. У него была походка гиппопотама. Его нос, на котором возвышался фиолетовый рог, и его широкая каштановая одежда, отягченная драгоценностями, делали его похожим на носорога.
Не вздрогнув, Мафарка тотчас же узнал Биобудана, верховного шейха и главного советника Бубассы. Чего ему бояться этого подлого и раболепствующего льстеца?
И большими мягкими шагами ягуара Мафарка приблизился, среди опьяняющего расцветания девушек, и поклонился с непринужденной элегантностью, приняв среди тишины скипетр, который ему протянул дрожавший старик.
И стоя на террасе, Мафарка скрестил на своей голой груди могучие руки, под нажимом которых задрожали его нагрудные звучные щиты.
– Аллах! Аллах! Аллах! – пропел он. Я благодарю, великий народ Телль-эль-Кибира, за предложенный мне скипетр и за живые, благоухающие цветы!.. Слава умирающего солнца возрождается в моей триумфальной заре. Вы будете тенями, брошенными моей; бронзовою волею перед лицо раскаленного солнца!..
«Вы будете отныне повиноваться мне без принуждений, как тени повинуются солнцу!.. Во имя Аллаха, я приглашаю всех великих города на праздник коронования, в Чрево Кита!.. Весь народ в этот вечер будет есть за моим столом, который продолжится от залы, где буду я, до вала укреплений и повсюду на улицах города!»
Белые дома окрасились в лиловый цвет под небом чайных роз, где муэдзины замолчали, оставив голубые дыры. А между тем финиковые пальмы, наполовину окунутые в полумрак дворов, качали в вышине свои ослепленные султаны, плававшие в счастии.
Чрево кита
Уж наступал вечер, когда Мафарка достиг галопом переулка, который бежит зигзагом по спине высокого мыса до крепости Газр-эль-Гузан, чья меловая масса возвышается там, в красноватых сумерках, как гигантская улитка, высоко неся голову маяка с его проворными рогами света.
Последние лучи солнца укрылись на небе и на море; небо и море имели влажную и звучную глубину раковины, потому что негр, лежавший там, играл на флейте, чтобы убаюкать и рассеять дрему рассыпанных эхо.
Казалось, он выдувает из своей трубочки слезы, наполненные воздухом, которые отрываются одна за другой и поднимаются вверх, отливая в пространстве цветами радуги. И жалобная мелодия склонялась в лазури, иногда укладываясь на ложе жары или качаясь на качелях ветерка. Но нежность вечера не могла смягчить сердце Мафарки, который, сидя в седле, ускорял ударами шпор галоп своего коня. Мостовая была так липка и грязна, что Мафарке приходилось изо всех сил натягивать поводья, чтобы, конь не проскользнулся между угрюмыми коленями кубических домишек.