Мафарка вздрогнул против своей воли, схватился за пояс и не нашел там амулетов. Но он сейчас же забыл об этом и закричал, что было духу:
– Клянусь Аллахом, мои дорогие гости, это зрелище становится скучным, в конце концов!.. Мы посмотрим великолепных танцовщиц… Надо, чтобы маленький Сабаттан немного позабавился, потому что я вижу: он совсем не интересуется битвами акул, и трупы оставляют его довольно спокойным!.. Даже трупы его родственников!
Абдалла появился из глубины двери.
– Господин – сказал он, – привести ли танцовщиц?
– Достаточно двух… Но они должны быть прекрасней ясной луны, отраженной в воде моего аквариума!
– Господин! Вот две, чьей сверхчеловеческой красоты достаточно было бы для того, чтобы наполнить благоуханием рай!
– Как их зовут?
– Либабана и Бабилла.
– О, я их хорошо знаю!.. Это были любимые танцовщицы моего дяди Бубассы!.. Абдалла приведи же их сюда!.. Выставь за дверь музыкантов! Я хочу абсолютного молчания… Песни портят вкус кушаний и кружат голову женщин. На их губах довольно яда, чтобы прибавлять туда еще музыку!
Все гости легли ничком, среди обвала фруктов, среди бряцания опрокинутых блюд и ваз. И столбняк пригвоздил всех, опершихся на локти, подбородок в руках, потому что сверхчеловеческая дрожь вошла в зал.
– Во имя Аллаха! – крикнул Мафарка. – Пусть уберут лампы. Я не хочу видеть вокруг себя лица, искаженные похотью. Надо покрывать мраком лицо самца, когда желание треплет и корчит его, как мокрое белье.
Факелы и жаровни исчезли. Но все-таки было достаточно светло, потому что две клетки со смолой были забыты и их красноватые отсветы дрожали на гостях, как на окаменевших волнах.
В этот час луна должно быть была довольно высоко над морем, потому что она расстилала свой свет, как зеленоватый газ, затканный в воде аквариума бериллами. И это образовало полосу опьяняющего полумрака во всю длинь стекла. Остальная часть зала была в темноте. И ничто не выдавало бы присутствия гостей, если бы не дрожь и храп от удовольствия, которыми они приветствовали лунные лучи; эти лучи дробились шелковистыми драгоценностями на спинах рыб, когда они мягко проплывали, отбрасывая вычурные тени на пол.
Храп мало-помалу усиливался, по мере того, как две танцовщицы приближались, скользя со скрытною ленью ветерка в листве. Материя, затканная золотыми нитями, живо и гибко облегала их тела; открытыми оставались только живот, груди и руки, которые блестели, так как были намазаны фосфорическою мазью.
Пальцы были украшены наперстками, имевшими форму золотых когтей. У обеих танцовщиц были черные волосы, а лбы повязаны ярко-красной материей. Овальные лица удивительной чистоты, казалось, были медленно высечены ласками моря. Бледность щек была целомудренна и жгуча, но бурные зрачки цвета голубой смолы являли свежесть, которая была наэлектризована тоской деревень, посещенных молнией. И моментами это были колодцы, драгоценная вода которых блестит под группою банановых деревьев.
Ту, что повыше, звали Либабаной. Мраморная и презрительная холодность ее улыбки словно перечисляла мертвых вокруг нее.
Бабилла, более хрупкая и молодая, протягивала руки, чтобы схватить воздух, подобно кошке; так шутливо и ужасно было ее красивое движение. Начнет ли она вдруг мяукать от удовольствия, опьяненная укусами и убийством?
Они медленно скользили воровскими шагами между гостями, лежавшими, как в ночном лагере!
Вдруг Бабилла вытянулась около Мафарки и медленно, с бесконечной ленью, расстегнула свое платье и освободилась от него, как от золотой коры; и тело юной брызнуло оттуда с дивным блеском плода, свежая мякоть которого должна была гореть.
Ее сестра Либабана наклонилась над нею, симулируя медлительные ласки. Она вновь и вновь водила руками над бедрами и круглым животом Бабиллы, не дотрагиваясь до них. Потом медленно ее пальцы продвинулись к остроконечным грудям, блестящим от фосфора; и бархатистая кожа лежавшей молодой танцовщицы рябилась под этой лаской, как море под вечерним ветерком.
Долго дрожала Бабилла от наслаждения… Наконец, Мафарка, приподнявшись на локтях, воскликнул:
– Абдалла, дай же танцовщицам опьяняющий напиток! Мы устроим преинтересную игру. Но для нее нужен полный мрак! Пусть потушат эти два красных факела!
Тот послушался. Смоляные факелы мало-помалу умирали.
– Либабана и ты, Бабилла, двигайтесь между нами и выбирайте самых сильных и самых красивых самцов!
– Но мы ничего не видим, – ответила легким, как фиолетовый дым, голосом Либабана.
– В этом-то и состоит игра! Вы будете избирать, подчиняясь только вашему инстинкту, так как ваши глаза могут обмануть вас, и вы рискуете попасться на удочку моей пестрой одежды.
Во мраке бурно и глубоко свистело дыхание гостей, сходное со слюнявым кудахтанием и икотой водосточных труб; а танцовщицы пробирались тем временем ощупью.
Вдруг Мафарка почувствовал в своих руках скольжение женского тела, жгучего и ледяного в одно и то же время. Не был ли это чешуйчатый живот одной из акул, исчезнувшей при ущербе луны?
Но незнакомый рот, покоившийся на его рте, был нежен и извилист, и все внутри Мафарки шевельнулось от блаженства и ужаса. Одним прыжком он выпрямился и, оттолкнув тело женщины, прорычал:
– Довольно! Довольно! Убирайся! Прочь! Эй, рабы! Зажгите факелы! Заковать этих женщин! Пусть их бросят рыбам!
Ужасный рев в зале послышался в ответ. Все вскочили во мраке; прижатые один к другому, нос к носу, гости кричали в страшной давке, как птицы в клетке в трюме во время бури.
Сильно работая в суматохе локтями, Мафарка пробил себе дорогу, рыча и прорываясь, как хищник.
– Да! Да! Пусть их бросят рыбам! Вы полюбите их еще больше, когда они будут мертвы!.. Но живыми, нет, нет!.. они не должны остаться среди нас живыми!
Потом, обращаясь к танцовщицам, он жестоко обрушился на них с бранью:
– Проклятие! Проклятие!.. У вас, как у бабочек и у мух, есть невидимые хоботы для того, чтобы впитывать силу самца!.. Как пауки, вы румянитесь до такой степени, что делаетесь похожими на бутоны роз, и вы даже испускаете опьяняющее благоухание, чтобы привлекать насекомых, вроде нас, лакомых на цветы!.. Вы покрываетесь чешуей, чтобы походить на море, блесткое от солнца, и жажда свежести делает из нас ваши жертвы!.. Вы покрываетесь бренчащими вещами, потому что ведь и тигров укрощают при помощи колокольчика!.. Весь яд ада в ваших глазах и слюна на ваших губах имеет отблеск, который убивает… да, убивает так же и даже лучше, чем кинжалы!
Голоса прорычали во мраке:
– Нет! Нет! Их жизнь принадлежит нам!.. Они чисты и невиновны!.. Это священные танцовщицы!
– Вот еще! – кричал в ответ Мафарка. – Я хочу, чтобы бросили в аквариум этих девок, взгляд которых портит мне кровь!..
И когда стали вновь зажигать факелы, Абдалла исчез, влача обеих танцовщиц среди оглушительной давки.
В этот момент один раб подошел к Мафарке и шепнул ему на ухо несколько слов. Король страшно побледнел, и скача через гостей, как вихрь, выбежал, из залы.
Уарабелли-Шаршар и Магамал
Когда они вышли из-под сводов, Мафарка остановился, чтобы перевести дыхание; потом, словно его укусила ядовитая мысль, он крикнул вестнику:
– Я плохо понял! Повтори то, что ты слышал!
Мафарка схватил слугу за горло и тряс его, как мешок, наполненный пресмыкающимися, в то же время говоря с конвульсивной поспешностью.
– О, господин!.. Ты задушишь меня!.. Я невиновен!..
Мафарка опустил раба, который упал на землю.
– Я знаю… знаю, что ты невиновен! Но правду… я хочу знать правду!.. Ты скрываешь от меня ее!
– Нет, господин… я ничего не утаил от тебя!
И рыдая, раб повторил свой рассказ:
– Во дворе было много народу!.. Было темно, потому что забыли зажечь лампы. Все женщины рычали, как львицы… Я ходил направо, налево, спрашивая, что случилось. Никто мне не отвечал. Вдруг Фатма подошла ко мне и сказала:
– Беги скорее в крепость Газр-эль-Гусана и скажи Мафарке, чтобы он немедленно пришел сюда, потому что его брат Магамал очень болен.
– Болен! Что это значит? Она ничего не сказала, кроме этого? Болен!.. Это немыслимо!.. Он так хорошо чувствовал себя вчера!..
И так как бред тоски хватал его за душу, Мафарка топтался от гнева, осыпая бранью раба:
– Что ты стоишь с открытым ртом?.. У тебя нет коня… коня… коня!.. Иначе я доберусь туда только завтра!.. Это так далеко! На краю города! Зови же! Стучи в эти двери и проси коня для короля!
Но дома не отвечали, немые, как могилы без мертвецов, под звездами, умиравшими в растущем блеске луны.
Мафарка с яростью показал им кулак, и глаза короля с ужасом увидели, что маяк повторяет тот же жест и выпрямляется, как огромная рука с горстью светящихся драгоценностей.
Но это был лишь сон, и король сильно протер глаза, чтобы прогнать тени, омрачавшие мозг.
– Идем скорее! – крикнул Мафарка. – Идем! Надо бежать!
Король с рабом проходили теперь по кварталу рыбаков. В лабиринте переулков, которые извивались и шли, переваливаясь, по собственному капризу, липкая мостовая принудила их замедлить бег. От времени до времени, раб стучал у какой-нибудь двери. Но никто не отвечал. Все мужчины были на рыбной ловле в море.
Видны были черные, изнуренные барки, идущие по морю между проворными молниями, которые бежали со всех своих ног, голых и фосфорических, по черным обломкам волн, подоткнув передники.
– В бурную ночь много рыбы! – сказал раб.
– Пусть крушение поглотит их всех! – крикнул Мафарка, чувствуя, что его сердце твердеет, как узел, и орошает грудь слезами.
Щемящая боль растопляла его волю и это бесило его.
– Неужели я гнил от рождения, если простого, незначительного известия достаточно для того, чтобы сделать из меня тряпку, смоченную слезами?
Моментами он останавливался после безумного бега и тотчас же вся горечь моря наполняла его грудь. Ночной ужас гнался за ним по пятам, хлеща его сердце, путающееся в развалинах грусти, подобно большим облакам с шумными крупами, которые обваливаются и оседают под ударами дубины ветра, удваивающего свою силу.