Мы приготовили пилав!..
Хочешь карамендину?
Мы наполнили вазы
Сирийским вином, что надушено сладким жасмином,
Чтобы горькая жажда твоя
Обратилась в твое сладострастье!..
На пороге большой негр. Это был Гассан, верный слуга Магамала. Он скандировал криками разгневанного шакала мелопею плакальщиц, браня тех, которые слишком торопились войти в дом. Порою им точно овладевало бешенство, он неистово тряс головою и кричал до хрипоты, почти свертывая челюсть быстротой языка, которым он конвульсивно двигал между губами, подобно ядовитым пресмыкающимся.
– Войте, войте громче!.. Ну же, громче, громче!.. Устали вы что ли, ленивые животные?.. Тьфу!.. Вы хотите, чтоб я вас разбудил ударами моего гипопотамового нерва?.. Нет! Нет! Нет! Не так! Что вы поете? Это ложь! Это ложь, то что вы говорите! Нет, Магамал не умер!.. Замолчите!.. Собачье отродье!.. Перестаньте мерно раскачивать туловищем, как ящерицы!.. Стойте!..
Гассан бегал взад и вперед, грозя плакальщицам и плюя им в лицо. Они на минуту умолкали, приседая перед Гассаном и пряча голову, потом снова, боязливо начинали мелопею, как только негр отходил, чтобы броситься на других.
Мы посадили на его могиле
Самый прекрасный розовый куст
Самой лучшей весны…
Вдруг Гассан схватил кадило, которое трижды качнул в воздухе, потом бросил в угол и побежал за большим мечом.
Тогда выпрямившись во весь свой рост и размахивая ужасным орудием, он приблизился к самому большому из деревьев, которое покрывало своею тенью сад и начал рубить его со всей мочи.
Сильно-пряный запах распространился от растительной раны. Гассан воскликнул:
– Знай же, злой гений, что я хочу отравить твое морщинистое лицо девственным лезвием этого чудного меча! Ну-ка, выходи из дома! Я требую, чтобы ты вселился в ствол этого дерева!
Немедленно чудесным образам дерево оживилось, скорчилось, как будто терзаемое странной истерией, и рухнуло со страшным шумом.
– Бегите со мною! Вон, вон демон! Демон убил дерево и бьется теперь в бассейне!
Все засуетились возле мрачной воды, полной лунных драгоценностей. И женщины отчаянно вопили:
– Гассан! Гассан!.. Ударь его!.. Убей его!.. Убей его!..
Гассан схватил шест, который изо всех сил обрушил на воду.
– Клянусь Аллахом! Я убил этого проклятого демона!
И повернувшись он пристально посмотрел на Мафарку, не узнавая последнего. Его голова еще колыхалась в блевоте проклятий против злого гения, только что им убитого.
Он остановился только тогда, когда почувствовал на своем лице губы короля; когда услыхал голос короля, тащившего его к дому.
Под высоким сводом, голубой свет ночи мало-помалу удалялся, как церемонная женщина, которая пятясь входит через террасу, низко кланяясь и в такт опуская руки, на которых висят отрепья. Но где же была Уарабелли, молодая невеста Магамала?..
Мафарка в темноте подвигался к брачной комнате. Всюду вокруг, на колоннах, неподвижно бесились, гранитные сфинксы и химеры, запутавшись в своих бородах. И Мафарке показалось будто он слышит грозное «ух!» их расширенных усилием легких, потому, что эти изваянные чудовища поднимались на рычагах крючковатых лап, стараясь ударами бедер освободиться от своих уз и прыгнуть вперед.
Мафарка поскользнулся на мягком тесте и не понял. Но теплый и приторный запах человеческого пота и гнили ударил ему в нос, и глаза короля, понемногу привыкшие к полсумраку, угадали обрывки женского трупа, всюду вокруг него, лежавшие мрачными грудами, как после бичевания.
Тогда вздрогнув от тревоги, Мафарка громко позвал раба, который приблизился, держа клетку с пылающей смолой.
Ложе предстало их очам; оно было все испачкано красной грязью и как будто вспахано дьявольской борьбой. Из углубления, залитого кровью, беспорядочно торчали волосы, позвонки и кости, словно изжеванные зубами тигра.
И Мафарка с бьющимся сердцем, как бы во сне, долго и пристально смотрел на эти жалкие остатки, которые издавали черный запах похоти. Да, это были жалкие остатки божественной Уарабелли-Шаршар!..
Ужаснувшиеся глаза Мафарки были привлечены огромным коричневым пятном. Он приблизился. Наверху, под самым потолком находилась странная масса, прижатая и приклеенная к капители одной из колонн; черноватое чудовище, похожее на гигантскую улитку и в то же время на колоссальную птицу. Но его конвульсии напоминали гориллу, висящую на ветке, съежившую тело и втянувшую голову в плечи.
Струя беловатой слюны спускалась по колонне и капала на плиты, скандируя мелопею плакальщиц, которая тоскливо слабела, как будто охваченная сном. Ее резко прервал отдаленный лай, красный и неистовый.
Тогда Мафарка вдруг узнал в массе на капители скорченное тело Магамала и рухнул на землю, ломая в отчаянии руки.
Глубокие и отдаленные рыдания мучительно отрывались от груди Мафарки и выпрыгивали через горло, между зубами, отчаянно стучавшими. А сердце билось, билось до безумия между ребрами вправо, влево, сжимаясь и ища выхода, подобно пленнику между прутьями решетки.
– Ах, брат мой! Мой любимый! Ты не узнаешь меня и умираешь! Твоя кровь была отравлена укусом собаки, и вот ты только что четвертовал объект твоей любви, бедную Уарабелли, твою дорогую невесту!.. О, не ожесточайся против меня, как статуя угрызений совести! О, я тоже хочу умереть!
Обернись! Поцелуй меня еще… И укуси меня, если это может облегчить твои страдания; хоть немного!.. Я протягиваю к тебе руки, чтобы прижать тебя к моему сердцу! Что мне жизнь без твоей улыбки?.. Как перенести мне вспоминание о твоей отчаянной агонии?.. О, твои руки! Твои бедные, белые руки!.. Не кусай их так! Не раздирай свою грудь, корчась, как змея… Я здесь, чтобы дать тебе покой, чтоб утолить твой голод и жажду!.. Вот мои щеки для неистовых зубов твоих!.. Что мне до славы, до короны; ведь я хотел завоевать их только для того, чтобы подарить их тебе, как игрушки!.. А ты умрешь, не охранив меня твоим последним взглядом, не излив мне всю твою грусть в последнем поцелуе. Не будучи в состоянии вручить мне, как сокровище, последние слезы!
И вдруг тело Магамала отделилось и рухнуло к подножью колонны. Мафарка с воем бежал.
Все женщины, присев вдоль стены двора, спали, спрятав голову в скрещенных руках, поддерживаемых симметричными коленями. Все было мертво. Все было уничтожено. Город, стены, армии сметены прочь. Осталось только булькание этой земной крови, которая пела посреди двора!
Порою плакальщицы во сне принимались за свои погребальные «гу! гу», вскрикивая по привычке и по обязанности; это было похоже на собак, преследующих криками дичь, которую они видят во сне.
Мафарка бросился вон со двора, чтобы достичь полей. Он бежал, задыхаясь, между заброшенными могилами и кучами развалин, как будто его преследовали привидения, и от времени до времени он останавливался. И кидался в пыльные колеи, и катался в них, пачкая в пыли голову и бороду, раздирая одежду и до крови хлеща себя по лицу.
Усталость повергла его на холмик у подножия финиковой пальмы. Мафарка снял обувь и погрузил пылающие ноги в свежий песок. Он сделал это медленно, с машинальным усилием, не имея сил поднять глаза до зеленых пальм, хрупкие тени которых ползали вокруг него.
Там, в бесконечности, изумрудные и пыльные равнины, постепенно розовевшие. Дальше – желтая, неизмеримая пустыня, позолоченная безжизненность и зной которой, казалось, отливали цветами радуги под султанами увядших, болезненных и голубых отблесков…
Мафарке снилось, что он кусает приторную помаду чересчур спелых бананов, и странный смешанный запах чернозема, ванили, мускуса и теплой шерсти убаюкал и усыпил Мафарку.
Ночная прогулка
С высоты цитадели, Мафарка, облокотясь на парапет, следил тревожным взором мятежный закат пурпура и желчи, по которому солнце, как поджарая кляча, шла, охая, под тяжестью облаков. Терраса была пуста. В одном углу лежала темная и смутная масса, похожая на мешок, содержащий человеческое тело.
От времени до времени взгляд Мафарки погружался в спутанные мачты гаваней, которая напоминала ему нагромождение лошадей негров и лес их ног. Можно, действительно, было ошибиться: потому что крики пьяниц раздирали воздух, подобные крикам умирающих на поле битвы. Великолепный вчерашний праздник еще продолжался пьяным шумом: веселие пьющих целый день под крышею, – теперь стекало на набережную и площадь. Приятно было видеть это освобождение рук и горл, онемевших от знойного дня, отделанного жарой и посаженного на песчаную отмель самумом. Ветер пустыни подул с рассвета, и летучая, желтая душа города распространяла в бледном небе ореол улетевшей пыли.
На мгновение Мафарка охватил желанием всю необъятную корону остроконечных и мрачных зубцов, окружавших шелушившиеся животы мечетей и террас похожих на пышные выставки.
Но он страдал при виде того, как волшебные палочки солнца-чародея оторвались от них, уменьшая их ценность. Он почувствовал, что его сердце обесцвечивается вместе с небом, и взгляд, вновь погрузившись в тихий город, скользнул по ослепительным сокровищам вод, по сторонам, обшарил маленькие улицы, которые роняла в гавань цитадель, словно длинные ленты.
Вдруг он привскочил; он увидел перед набережной, где пристают корабли, большое, черное и вилообразное парусное судно с наполовину спущенными парусами, которые казались пропитанными пурпуром. Потому что солнце, сплющенное там, под раздавливающими облаками, усиленно поливало паруса большими струями крови, которые снопом падали на берег.
Потом небо позеленело и жалостливо испортилось. Тогда Мафарка схватил таинственный черный мешок и взвалил его на спину. Это была тяжелая гиппопотамовая кожа, имевшая форму человеческого трупа.
Мафарка стал спускаться к валу. Несмотря на огромную тяжесть ноши, он прибавлял ходу, с тревогой бросая направо и налево беглые взгляды и иногда оборачиваясь назад, словно он боялся, что за ним следят. Надо было скорее достичь спускающихся переулков, пользуясь всеобщим пьянством.