Футурист Мафарка. Африканский роман — страница 25 из 39

Но никто не узнавал его, потому что его одежда и лицо были в пыли. Внезапно мостовая провалилась у него под ногами и сейчас же его сердце сжалось от тоски: он почувствовал, что мешок движется у него за плечами!..

Ну вот! Что за галлюцинация!

Он искал и не находил в голове ни одной мысли. Он был в поту, так он бежал. Руки его были, как лед. И он плюнул, чтобы избавиться от подступавшей к горлу тошноты.

– Ах, если бы я мог сделать тоже самое с моим сердцем! Этим зловонным сердцем, которое, оторвавшись, пляшет у меня в груди, как бочонок в трюме!

Морской берег был пуст.

Мафарка прошел вдоль рыбачьих лачуг, таких низких, что курицы прыгали с террасы вниз в переулок. В открытую дверь он увидел застывшую на циновке, как обугленная и гнилая доска, старую женщину желто-сомового цвета, навсегда уснувшую между двумя лампами, которые с двух сторон щеголяли на уровне лба и бросали легкую тень под ее ноздри.

Вдруг парусное судно, выпрямилось, протянув кулак к небу. Три черных силуэта стояли на боне и выделялись на гибком золоте воды. Самый высокий из них подошел к Мафарке и почтительно согнулся. Это был Массабенара, владелец парусного судна, гигантский негр с белым смехом.

– Да благословит луна мои паруса и да будет попутно ее дыхание твоему путешествию, господин!

Мафарка ответил:

– Да воздаст тебе Аллах счастьем за твое усталое бдительное око и за запыхавшуюся твою грудь гребца!

Потом прибавил шепотом:

– Это твои люди, те двое?

– Да, господин!

Оба матроса поклонились в то время, как Мафарка, с мешком на спине, поднимался на борт.

Мафарка прошел по палубе, положил мешок на носу лодки и присел рядом с ним.

Тотчас же начались трудные и тяжелые маневры, чтобы сняться с якоря: грузная лодка, отяжелевшая от сна, казалось, не хотела покидать подстилку. Чего ждала она от горизонта, несчастное животное, как не удара дубины?

Оба матроса спустились в маленький челнок, который отделился от носа, быстро удаляясь со всех своих длинных весел, насекомое с чудовищными лапками.

На корме лодки был свернутый канат, один конец которого был привязан к бушприту судна. Канат натянулся и тотчас же оба негра богатырски выгнулись на веслах, чтобы вытащить в открытое море тяжелое судно.

Мафарка смотрел на них и легкая свежесть дала ему понять, что судно пошло. Он лежал на животе возле бочонков с пресной водой и коробов, наполненных фруктами, устремив глаза на красную мрачность заката, в котором смутно и неясно кипели силуэты двух задыхающихся, неистовых гребцов.

Но Массабенара был недоволен их усилиями и кричал им хриплым голосом:

– Спите вы что ли на своей телеге? Ганда, Ралей! Грязные земледельцы!.. Гребите сильнее!

Затем капитан исчез между деками, где зловеще сгущался мрак. Мафарка повернулся, чтобы следить за душой, летевшей во весь дух к Тэлль-эль-Кибиру, мало-помалу исчезавшему.

Пестрый амфитеатр громоздящихся друг на друга домов закрывался, как книга, которую равнодушно покинул взгляд солнца.

На секунду город показался весь, сооруженный на витых колоннах и крутых лестницах, образованных в воде ныряющими отблесками фонарей.

Мафарка слышал над собою хлопание парусов и кипение их чудовищных грудей. Его глаза пристально смотрели на изрезанные очертания их огромной тени, тянущейся за кормой в борозде, как разорванная мантия.

Это его прошлое, так жалобно отрепавшееся.

Нагнувшись над бушпритом, Мафарка увидал, что кривая образовывала с его тенью черные ножницы, с трудом надрезывавшие сверкающую, гладкую сталь вод. О, бедная воля, ожесточающаяся на металл своей судьбы!

Вдруг шум заставил Мафарку вскочить. Обернувшись он увидал, как из трюма поднимается черный ребенок с бенджо под мышкой и маленькой флейтой в руке. Не говоря ни слова, ребенок подошел, лег на носу возле короля, на кучу канатов, и начал дуть в хрупкую трубочку, испустившую тонкий и очень нежный звук. И Мафарка вспомнил, что он однажды слышал этот жалобный мотив в летний вечер на пустой площади, старческой и пораженной солнцем, там, в Дербише, в день обручения Магамала.

Его сердце следило за ходом мелодии, вылетавшей из флейты, грациозно съеживаясь, шумя среди великолепия расплавленных металлов в закрытой звучности залива, который ночь закрывала со всех сторон; и при этом были слышны звуки пронзительных засовов.

Но это был лишь звук весел, идущий от челнока, который полз там, на металлической бледности волн.

Два черных силуэта сгибались широким и одновременным движением, задыхаясь на черном скрещивании весел, точно собирая и принимая сокровища заката. Сонливые блоки на реях жаловались во сне, и их рыдания примешивались к задушенным голосам волн, которые сговаривались под килем.

Судно послушно следовало скрипучим и резким толчкам веревки, привязывавшей его к преданному челноку и медленными шагами двигалось в кознях волн, высоко поднимая свои глаза белого полотна, как слепой нищий, ведомый верным псом.

И ребенок снова взялся за мелодию под парусами, которые, с мягкими телами осели между мачт и по временам вздрагивали в горькой тоске сумерек. Иногда парусные материи извивались вдруг над другом, стараясь поцеловаться, страстно ища губы в черном желании безнадежной нежности.

Лихорадочные и усталые зараз, они скучали ждать грубых порывов ветров. Но тщетно они предлагались с порывом поблекших женщин, которых самцы не удостаивают даже взглядом.

Некоторые, казалось, уже смирились; у других была еще отчаянная судорога, устремленная к небу, и их руки, как разбитые крылья, вновь падали вниз, в стоячее оцепенение вечера.

Зловещий мир и смертельный сон капали с их мрачных движений.

И сердце Мафарки говорило:

– Я покинул борьбу! О, паруса моих желаний, о, мои вампиры, разве вы усыпите меня, навсегда?

Он действительно чувствовал, как его тело рушилось под дождем мелодического песка, такого тонкого и мелкого, поднимавшегося от флейты и вновь скрытно падавшего вниз, с целью погрести его.

Вечернее затишье было кротко разрешающее. Судно шло теперь вдоль высоких скал маяка, касаясь больших сигнальных фонарей, спокойных и ясных лбов мудрецов, склоненных к своим отражениям, кротким, как послушные и внимательные ученики.

И Мафарка спрашивал их:

– Что вы слушаете? Почему вы дрожите?.. Подчиниться? Кому? Чему?.. Судьба? Нужно ли строить ее?.. Что делать, если плох материал? Уничтожиться?

Там, город, вровень с морем образовал теперь брус ржавого железа, увеличивавшийся по мере того, как уничтожался свет. Но флейта негра вновь зажгла блуждающие огоньки похоронных нот, увлекавших душу Мафарки к отблескам волн. Он чувствовал, что медленно скользит с этим розовым светом в прозрачности вод.

Он входил в эти жидкие домики, в интимный кружок семейных ламп, среди мечтаний спокойных, скромных и религиозных отблесков, чтобы уйти от прозы, крутившей снаружи ветви его мыслей.

И то, что он слушал было улыбающимся и кротким уроком самоубийства. Волны звали его гибким и продолжительным движением, таким убедительным!..

– Там, говорили они, – видишь ли ты волшебное головокружение водоворотов? Ты найдешь медленную и верную смерть. Ну же, ты можешь броситься в наши объятия и исчезнуть там, как отсвет, как отблеск, как отражение!

Внезапно ум Мафарки прыгнул вперед, пролаяв:

– Зачем, зачем, Мафарка, ты позволяешь мечтательным и жалобным образам и видениям вскарабкиваться на неукротимую и непреклонную твердыню твоей ясной воли? Не любовь и не самоубийство должен ты культивировать, а плодотворную и мужественную скорбь!.. Прими грусть и горечь, которыми вечер наполняет пространство. Питай сердце тоскою! Давай ему в еду все облака и звезды… Пусть он жует их и пережевывает, но с жестокостью этих скал, грызущих раздирающие душу отблески неба! Берегись советов сумерек!.. Ты есть и ты будешь рабом этого доброго покойника, рабом твоей скорби! Ты жертва жертвы собак солнца!.. Нужно, нужно увековечить в твоей душе эхо их похороненного рычания! Надо скрепить блоки твоего будущего их посеребренной и вонючей слюною!

Но меланхолическая флейта ответствовала:

– О, ступай же, бедная душа, на качели болтунов-ветров, ветров-метельщиков бесполезных истин!

Когда судно проходило мимо последнего выступа мыса, легкий ветерок начал надувать паруса, захлопавшие от радости, делая выпуклыми живот и щеки, жирные от мрака. Челнок немедленно причалил и оба матроса влезли на борт, подняв лодку.

Молодой негритянский юнга выпрямился, стоя на бушприте, весь голый, с передником из шумящих ракушек. Его силуэт поднимался и опускался на горизонте по воле судна, которое катилось, пробуя свои силы и непринужденно рассекая обширное, белое дыхание пространства. Видно было, что вдали огромный свет потерпел крушение. Он был зарыт, навсегда погребен под рушащейся ночью.

Юнга бросил флейту; он держал в рунах маленькую бенджо, чьи нежные мяуканья заставляли плакать от любви в огромном вечере морей.

Вдруг он стал на цыпочки, прижав инструмент к плечу, и медленно начал ласкать сухими пальцами струны, умирающие от нежности. Потом склонив курчавую голову, он стал сторожить эту маленькую музыку, жалобную и испуганную, которая высовывала тонкую мордочку и пряталась, как раненая кошечка.

Ветер разбрасывал брызгами грустный, слезливый голос. А тем временем звезды начали показываться и бенджо рыдала над каждой звездой, по мере того, как та рождалась. Можно было сказать, что они брызгали, как переменчивые, непостоянные и тихие искорки из бурных струн бенджо, между пальцами ребенка.

У него было эбеновое лицо с чудесной белой выемкой улыбки. Он сидел теперь в углублении кучи снастей, грустно устремляя свои глаза горькой ночи на струны бенджо, точно подкарауливая ее нежные жалобы.

И Мафарка слушал, чувствуя, что его дух, отяжелевший от наследственных идей болезни и смерти, постепенно отделяется от тела и поднимается, поднимается очень высоко на медленных мелодических клубах в атмосфере свободы и идеальной легкости.