Футурист Мафарка. Африканский роман — страница 27 из 39

Молодой юнга взялся за руль и судно, убаюкиваемое хлюпанием парусов, теперь касалось острова Баламболы, холмы которого, одутловатые от зелени, были окаймлены темными лесами, с разорванным контуром, вырисовывавшимся пробойником на бледном небе.

Этажами расположенные сады мягко свисали с террас, чтобы коснуться волн склоненными ветвями, подобно женщинам, лежащим на корме и предоставляющим руки с кольцами на пальцах течению воды.

Мафарку окутал ароматный и сладкий запах острова, огромный профиль которого странно отражался в море. Видно было, как в водоворотах гибко танцевал призрачный храм с черноватым фасадом, с флорой подвижного мрамора и с лихорадочными колоннами.

Скользя по этим эфемерным картинам, король вдруг был схвачен детской гордостью молодого наивного артиста. Не для того ли, чтобы понравиться ему, били ключом голоса́ невидимых селений, как поющие источники с едкой свежестью?

Новый свет входил в его глаза гибкими и ясными струями, которые омывали его душу и постепенно погружали его изнуренное тело в ванну сна, ледяную, голубоватую и чистую.

И король предался ему, как мертвый. Но его ноги шли во сне, неся сердце из долины в долину под чудным солнцем, тяжелым и низким, таким низким, что приходилось нагибаться, чтобы не удариться лбом об его золотые колючки.

Таким образом, король достиг поля ржи, бархатистого от зеленых и кислых лучей. Его охватило желание повалиться там, подобно ослу, задрав ноги кверху; он так и сделал, с наслаждением, потому что усталость и тошнота сморщили его горло, легкие, желудок и кишки.

Лежа на спине, с голой грудью, он без страха смотрел, как на него быстро спускалось солнце. Быстрота светила была такова, что Мафарка едва успел заметить, как изменилась форма диска. Теперь это была колоссальная курица из массивной меди, простиравшая горизонту крылья света. Когда она была совсем близко от него, она затряслась и упала к нему на грудь.

Мафарка закричал от восторга, сильно задыхаясь:

– О, солнце! О, курица, несущаяся большими, волшебными и золотыми яйцами!.. Вот яйцо моего сердца… Согрей же его, обожги его, высиди его!..

И так как он все еще спал, то ему снилось, что он задремал в глубокой ржи. Боль в груди заставила его подскочить. Это были, конечно, неистовые удары клюва, снизу вверх, о скорлупу его сердца.

– Мой сын! Мой сын! Это ты хочешь родиться!.. – вскричал он. – Мой сын, чудная небесная птица с мелодичными крыльями!

Когда он проснулся, солнце уже исчезло и вечерняя: свежесть распускалась, как огромная влажная роза. Мафарка выпрямился и его рот возжелал испробовать богатую выставку апельсинов, перевозимую облаками, подобно раскаленным телегам, в пышных колеях заката, на вздрагивающих ослепительных колесах.

Теперь судно скользило между черными барками, косматыми и просмоленными мраком, который медленно надвигался, толкаемый невидимыми гребцами. Тяжелые носы барок враждебные и угрюмые двигались по серебру вод. Узкий канал открылся перед бушпритом и судно извивалось среди полузатопленных земель, мягких и набитых травой, откуда поднимались хрустящими взлетами огромные голубые птицы.

Они были столь великолепны, что юнга долго в экстазе смотрел на них, забыв о руле. Судно село на мель.

Резким движением Мафарка схватился за руль: он узнал опасный пролив Гандаборру. Перед ними море, выпуклое от движущихся теней и утесов, было непроницаемо. Испугавшись, маленький юнга начал плакать. Мафарка медленно спустил челнок и скользнул в него. Потом, отвязав канат, он стал грести, чуя невидимые рифы, и устремил взор к неясным далям пролива.

Над его головой сине-черное небо, бесконечно далекое, украшалось мириадами звезд. Внезапно король обернулся: парусное судно исчезло. На западе не было ничего, кроме тонкого облака желтого плюша, мягкого от пальцев ветра и похожего на чижа, приглаживающего золотым клювом шелковые крылья.

Мафарка снова взялся за весла, все более и более погружаясь душою в безграничную печаль. Перед ним вырастали высокие утесы и их фасады сказочных храмов выдалбливались сверху до низу гневными тенями, отделенными друг от друга сероватыми колоннами, которые поддерживали фронтон базальтовой горы.

Это были Подземелья Каталеторо. Когда Мафарка стал приближаться к ним, его глаза увидали, как постепенно двигаются между колоннами мягкие и волнистые призраки! Можно было подумать, что это профиль толпы, мерно склоняющейся в молитве. Но его грудь, на секунду в тревоге сжавшаяся, расширилась от удовольствия. Он заметил, букеты коренастых пальм и банановых деревьев, наполовину скрывавших вход в Подземелья. Вдруг король остановился; его горло было ущемлено раздирающим рыданием, идущим от глубины тела и обдирающим стенки легких.

Он хотел закричать, но страх сковал его. Глаза же удвоили силу, чтобы различить что-нибудь в темных пустотах, роющих огромный и священный фасад.

Да, да! Это не было галлюцинацией чувств. В этих двух теневых ядрах два очень кротких, несмотря на темноту, профиля выделялись на окрестной черноте еще более черным. Казалось, что они были изваяны из сердцевины самой плотной ночи черного дерева.

Это были образы самые дорогие и священные из всех земных и небесных образов!.. Образы его отца и матери, измененные вечным ожиданием, пригнанные в самое сердце Бога; образы, которые Мафарка хотел бы оросить и омыть потоком слез!

Ах, почему его лодка не слушалась напряженных мускулов? К чему эти зловещие медлительность и ощупь в жирных травах и на остриях камней?..

Ему хотелось бы броситься на берег и бежать, задыхаясь, и броситься к их ногам, чтобы целовать следы их шагов и спрятать лицо в поднятой ими пыли.

Наконец, не выдержав он выскочил из лодки, и, по пояс в воде, схватил свою гиппопотамовую кожу и взвалил ее на спину.

Несмотря на нежное коварство бегущих песков, он подвигался большими шагами, и голос его вырывался изо рта. Это были смутные слова, убегающие сквозь зубы, как женщины, обезумевшие от пожара, задыхающиеся у дверей.

– О, отец мой! О, моя мать! Вот я! Вот я!.. Ради Бога, не гоните меня!.. Я иду к вам!.. Я иду и несу на спине брата, погибшего в борьбе возле меня!..

«О, не обвиняйте меня в братоубийстве! Вы знаете, что я тысячу раз отдал бы свою жизнь, лишь бы защитить его от смерти на один день, на один час! О, ничто не сможет утешить меня! Ах, видите ли?.. О, злосчастная судьба!.. Почему его укусили в ногу? И я был бессилен против яда зловещих псов! Может быть, я плохо поступил, что увлек его за собой на вал! Я уже слышу твои, о, мать, упреки… твой прерываемый рыданиями голос. О, твоя бедная, скорбящая грудь! Как она должна страдать, когда ты говоришь!.. Ветер ли это плачет с такою разбитою и хрипящею грустью нищенки!.. Нет! Нет! Это ты, моя мать!..

«О, почему ты так плачешь? Ты уже не смеешь кричать на меня, чтобы не огорчить меня! И это увеличивает твои страдания!.. Почему?.. Почему?.. Да, это я виноват!.. Крикни мне это!.. Выбрани меня, чтобы тебе стало легче!.. Но ради Бога, не плачь так, не плачь, молча!.. Вот, вот я пришел с бедным братом на спине, чтобы отдать его вам, и еще, знайте это, чтобы искупить мое преступление!.. Какое преступление?.. В чем я виноват?.. Нет! Нет! Не слушайте меня, не подумайте, что это я его убил!.. Не моя вина, что он умер!.. Мое честолюбие, величие, мое желание господствовать?.. Нет, он на валу сражался не за меня!.. О, мать! Ты не веришь этому!.. Потому что ты знаешь жестокость моих честолюбивых замыслов и желаний!.. Ну, вот, вот, я чувствую, чувствую твои упреки, но я их не слышу!.. О, сердце, успокойся же! Ты душишь меня!.. Ты разрываешься между моими зубами!.. Ты хочешь умереть! Ты сгораешь от желания убежать!.. Дай мне объяснить все матери, чтобы она меня не проклинала!..»

Истощенный, он остановился и почувствовал, коленопреклоненный, как песок поддается под двойною тяжестью: его тела и тела мертвого брата! Потом он сразу выпрямился и, приближаясь к огромному теневому вееру, опущенному Подземельями на морской берег, снова начал свою мрачную молитву;

– Мать, о, мать! И ты, отец! Твой взгляд давит меня, как надгробный камень! Выслушайте меня! Я вам все объясню! Знайте, что он всегда презирал смерть!.. Ваша кровь, ваша кровь, моя кровь – вот виноватый!.. Это ваша кровь толкала его играть со смертью, как некогда он играл в прятки со мною! А между тем, я боюсь, я боюсь, о, мать, что услышу, как ты вдруг возопишь: – Что сделал ты со своим братом?.. Разве не тебе я поручила его жизнь при последнем дыхании моем в агонии?.. Разве не я сказала тебе: Мафарка! смотри за Магамалом! Держи его всегда под прикрытием, подобно сердцу, скрытому боками! Держи его всегда между страшным валом твоих рук!.. Да, да! Я помню это, и я любил брата всей огромной любовью, которую ты питала к нему, о, моя уважаемая мать!.. Я любил его за то, что он был так хрупок, кроток и смел! Но здесь его поджидала смерть, смерть засевшая, как охотник, в кустарники его мужества!..

«Но вы правы!.. Я должен был запереть его и его честолюбие, его и его смелость, лицом к лицу, чтобы они задушили друг друга в Подземелье! О, не проклинайте меня!.. Ради Бога, ради Бога, примите в ваши объятия его труп! Я знаю, знаю дорогая мать, что ты не хочешь…»

Голос Лангурамы: – Я дала его тебе живого и прекрасного, и вот он – мертвой и сгнивший!.. Что буду я делать с ним?.. Возьми назад твоего брата и унеси его!.. Я не хочу его… (голос слабеет и стонет). Ах, мое бедное, возлюбленное дитя!.. Магамал!.. Твои руки не будут больше ласкать мои морщинистые щеки и твои ноги не оставят больше милого следа на сырой земле, окружающей мою хижину!.. Магамал! Магамал!.. Слушай, не торопись так убегать!.. В страну, куда ты идешь, есть две дороги!.. Одна усажена сиренью и смородиной и ведет в счастливую землю юга, за подпрыгивающий живот моря!.. Там ты найдешь меня!.. Другая дорога усажена колючим кустарником и ведет к темному лабиринту, устланному коврами из страшных змей и ядовитых растений, сплетенных вместе… Если ты пойдешь по этой дороге, ты заблудишься и будешь без конца блуждать, и твои рыдания будут многочисленнее волн морских!..