Он сел между молодыми девушками, скрестив ноги.
– Мне хочется есть… есть!.. И пить!.. Мое горло полно горького песку, но мое сердце довольно, потому что мой сын, мой могучий и бессмертный сын рожден!.. Его зовут Газурмахом. Сегодня вечером мы прикрепили его крылья цвета солнца, а завтра… завтра… Ну, Габиби! Дай мне поскорее еду!.. О, если бы вы знали, как мое сердце прыгает, скачет и бьется от радости, как ребенок, как тысяча ребят на воле!.. Ибо он, мой сын, прекрасен!.. Прекрасен во всех, ужасающих силою и изумительных по совершенству, членах. О, я сегодня счастлив, счастлив оттого, что я выполнил свою задачу!.. О, и надо же мне вознаградить себя вашими лакомствами!.. Дай мне эти вкусные вещи!..
Обе молодые девушки хохотали, отдаваясь свежим волнам веселости. Они обнимали Мафарку, за талию и подносили к его губам плоды, пироги и цветы.
– Пей! – говорила Габиби. – Пей, мой возлюбленный!..
Она наклоняла к Мафарке бутылку сирийского вина, которое понемногу переливалось в его могучие губы; а Габиби все выше и выше поднимала свой голый локоть, который вечер окрасил в розовое.
– Ах, какую свежесть и какой сад роз ты влила мне в горло!.. Это, право, так же сладко… нет, не так, как твои губы, моя маленькая Габиби!.. И твои, Люба!.. Вы не ревнуете?.. Браво! Так и надо!.. Совсем не ревнуете?.. И обе меня любите?.. Тогда нужно меня разделить… Да!.. Только это утомительно!.. Хотя, что же?.. Я молод, я достаточно молод, чтобы целовать сегодня вас обеих!.. Потому что я хочу наслаждаться, наслаждаться вовсю!.. Завтра меня не будет!..
Его лицо затуманилось… Он почувствовал, что его сердце рычит и скачет в груди, как тигр, выпустивший когти. И каждый коготь проводил по его телу надушенную борозду, как телеги на земле, возбужденной весною.
Прошлая жизнь возвращалась к нему, толкая перед собой подробные и точные радости… Казалось, что она говорила, как покинутая мать своему супругу: – Ты видишь детей, которых я тебе дала?.. Разве они не прекрасны?.. Почему ты меня покидаешь?.. Я дам тебе еще более прекрасных и могучих, чем эти!
Вся терпкая сладкость его юности поднималась из его горла, как со школьного двора поднимаются крики детей к их старым учителям, которые наклонились над парапетами террас, с которых видны суда, бегущие по морю.
Потом вдруг слезы подступили к его глазам и пролились, как восхитительный ликер, на щеки.
– О, Магамал! Магамал! Мой возлюбленный брат!.. Ты все еще здесь, съежившийся в гиппопотамовой коже!.. Но глаза твои закрыты и печальна улыбка!.. Никогда, никогда я не услышу больше твой голос, устилавший воздух коврами жасминов!.. Габиби!.. Люба!.. Маленькие, счастливые девчурки!.. Почему вы вдруг стали грустными?.. Около меня всегда должно смеяться, смеяться!.. Твои груди, Габиби, прямые и твердые, словно говорящие дерзости всему миру, пылают и смеются!.. Ты тоже разденься, Люба!.. Открой свой красивый живот!.. Нет, подожди!.. Я хочу сам раздеть тебя!.. Не мешай!.. [Я люблю скользить рукой меж твоих бёдер, тёплых и гладких… О! Твой живот под моей открытой рукой, какой он славненький, детский, скромный и верный как служанка, как вкусный теплый хлеб, как солнце в руке Бога! И твоя маленькая вульва! О! Она прячется, крошка, как маленький зверек, который хочет и не хочет одновременно! Как крабы, когда волна схлынет… схлынет, и после быстро шлёп! в воду, или тсс! в отверстие! Я хочу тебя! Я поймаю тебя, маленькая вульва!]
И смеясь сквозь слезы, он схватил Габиби за талию.
[Он набросился на нее и повалил на скалу сильными ударами чресел… И его голова, появляясь из-за плеча девушки, погружалась в рассыпавшиеся из корзины фрукты.
При этом Люба облизывала его чресла сверху вниз с искусным изяществом и скрупулезностью.
Габиби, лежащая под Мафаркой, временами улыбалась, чтобы ему нравиться, потом становилась вновь серьезной, ее лицо делалось отрешенным, искажалось порывистыми спазмами, умытым мучительной и грубой негой. Ее рот тяжело дышал, забитый сочным удовольствием, что рассылало волны теплого блаженства по всем ее членам. Наконец Мафарка поднялся, держа во рту банан, улыбаясь глазами и влажными губами.
– Теперь ты, Люба, – сказал он, схватив ее за талию.
И они покатились друг через дружку. Мафарка вновь провалился в удовольствие, скрученный неистовством бесконечного спаривания, и вдруг его голова, сдавленная мощным спазмом, рухнула на плечо женщины.]
Но, сразу вскочив, он усмирил свои нервы и, выпрямившись во весь рост, закричал:
– Довольно!.. Вон!.. Уходите!.. Довольно с меня!.. Нет, нет, маленькая, вот ты уже плачешь!.. Почему ты такая грустная?.. Ты меня любишь?.. О, зачем так любить меня?.. Это безумие – любить меня?.. Ты же знала, что не можешь дать мне радость!.. Да и кроме того, что мне делать с этой радостью, если у меня в сердце всегда его лицо!.. Лицо моего любимого брата! Я не могу позабыть его!.. Я всегда вижу его голубую улыбку!.. И потом его тело, внезапно съежившееся в клубке и ставшее более отвратительным, чем труп обезьяны!.. Ах, нет, нет. Это ужасно! Уходите!.. Ваша страсть, как гамен, старается потрясти ствол моей души, чтобы достать плоды!.. Но у меня нет фруктов для вас!.. Уходите!.. Я хочу все свои соки и силы сберечь для сына, который расцвел на высокой ветке моего духа!.. Он отделится от меня только с моею смертью!.. Ваши губы слишком любят меня!.. Вы слишком жаждете моего тела!.. Уходите!.. Или нет!.. Лучше оставайтесь здесь и будьте паиньками; а я расскажу вам сказку…
Я знавал некогда строителя кораблей, который потратил всю свою жизнь на то, чтобы построить огромный и великолепный корабль. И каждый вечер женщины приходили и предлагали ему губы, чтобы скрасить его одиночество… Но понемногу он старел, а корабль еще был далеко не окончен!.. Страх умереть раньше окончания работы нападал на строителя. Однажды, в теплую лунную ночь, предавшись меланхолическому сладострастью, он внезапно был разбужен тем, что его длинная белая борода была защемлена телом последней любовницы. Он хотел высвободиться, но любовница спала, как убитая. Строитель в отчаянии и в отвращении пресыщения, внезапным прыжком, вскочил на ноги, разрывая щеки и оставляя оторванную бороду под туловищем женщины… С его подбородка струилась кровь, но, посмотревши в перламутровую от луны воду, строитель вскрикнул от изумления: он увидал себя в воде помолодевшим на тридцать лет и пьяным от весны и мощи. Его тело снова зацветало. Одного взгляда было достаточно, чтобы окончить постройку корабля…
Но зачем я рассказываю вам эти глупости?.. Пошли вон!.. Я больше не хочу ни пить, ни есть!.. Довольно!.. Довольно!.. Я хочу умереть!..
Он поднял голову. Девушки ушли и он был один.
– Умереть?.. Завтра! Завтра!.. Да, завтра я умру!.. Он потер себе лицо, отгоняя мошек сна.
В темноте продолжался беспрестанный стук молотков рабочих между розовыми и прозрачными облаками, рассыпавшими острые ароматы и фиолетовую свежесть на море. Под охровыми пластинками заходящего солнца высокие утесы чернели, рождаясь во сне, как колоссальные мумии.
Вдруг страшный шум разбитых и хмельных голосов потряс их мрачные фасады. Это было там, вокруг больших крыльев Газурмаха. Что же случилось.
Но море отняло у земли и неба весь их свет, чтобы обогатить свои разноцветные гамаки, развешенные вдоль уже потемневшего морского берега.
И Мафарка мог только различить сильную и кругообразную жестикуляцию вокруг огромной клетки. Словно тысячи обезьян старались влезть на сплетение леса из лиан, или пленники, с отчаянием повисшие на окнах темницы. Мафарка с ужасом подумал о непредвиденном действии прилива, который мог затопить скалы бассейна, приподнять и унести сваи…
Нет, нет! Тут было нечто другое! И гораздо худшее! Продвигаясь среди бури раздирающих криков, Мафарка увидал, что между строившими рабочими возникла ужасная драка.
Попав в самую толчею рукопашной, Мафарка почувствовал, что его приподняли на воздух, что он закружился во власти протянутых кулаков, под свистящим полетом топоров, косивших людей, как колосья. Ветер гнева и злости валил вокруг людей с геркулесовским видом, и они перегибалась вдвое под грозной, разящей молнией лезвия.
Смерть циркулировала в этой фантастической оргии, где было около тысячи чаш крови, переливающейся через край. Легкая смерть проходила эластичной походкой негритянского виночерпия, покачивая черной головой, пронзенной белым смехом, который расплывается, и курчавым париком, оперенным блуждающими огоньками, словно кладбище ночью.
Она поочередно проливала во все глаза черное масло ненависти, чтобы снова зажечь их; а в уста, как в пиршественные вазы, вливала потоки хриплого вина мести.
Мафарка схватил кнут, могуче завертел его над головой и стегнул толпу, как круп строптивой, норовистой клячи. Толпа кинула вскрики, как брыкания, к небу и упала на передние ноги, кусая сваи.
– Перестаньте же, канальи!.. Скоты!.. Вы думаете, что мне интересно смотреть на вашу гнусную резню?.. Так-то вы благодарите меня за то, что я допустил вас к великому, чудному делу?.. Вы хотите окрасить вашей кровью чудные крылья моего сына?.. Брр!.. А я не хочу!.. Замолчите!.. Я знаю, знаю про вашу ненависть, разделяющую вас на два лагеря. Вы, кузнецы из Мильмиллаха, труженики, с руками могучими, как рычаги, с бычачьей грудью, с ногами, похожими на колонны, вам грустно от того, что я допустил к работе ткачей из Лагахурзо, которых вы презираете со всей силою своих мускулов, со всей слабостью вашего разума!.. То, что сделали вы, никто не мог бы сделать лучше вас!.. Я знаю это и благодарю вас за то, что вы выковали прутья клетки, где спит мой сын!.. Это ваше творение!.. И слава навсегда озарит раздувальные меха ваших грудей!..
Глубокое сопение удовольствия прервало Мафарку, который с ловкостью тигра вертелся среди шума столпившихся кузнецов:
– Слава Мафарке! Мы целуем твои колени и образуем у ног твоих ковер твоего безопасного сна… Но, Мафарка, Мафарка! избавь нас от этих посторонних!..