Мафарка без страха нащупал чудовищных жаб, покрытых светящимися волдырями и вдруг когти расцарапали ему лицо. Он сразу выпрямился и замахал руками, раскидывая могучие удары ног в скрежет невидимых челюстей. Злоба обновляла его силы и инстинктивно ориентируясь во мраке, он бросился против скрипящего стада безобразных животных, которые удирали, жуя сажу мрака и уплетая за обе щеки лакомые икры быстроты.
Бред, невидимая сила охватили вдруг Мафарку и подняли ему голову, чтобы заставить его остановиться.
Его руки машинально шарили повсюду, наудачу, по стенам и по земле.
Он нашел; наконец он нашел. Это было как раз вовремя, потому что волнение душило его.
– О, хоть бы мог, я крепко прижать к сердцу кроткую мумию матери!..
Форма саркофага тихо скользнула к нему на грудь и он крепко сжал ее руками. Потом, подняв почетный груз, на вытянутых руках, над головой, он бросился вперед, ища света.
Там в глубине галереи, он заметил первый проблеск света. Это была едкая заря, смутно улыбавшаяся вдали. Робкая краска смущения молодой девушки, купающейся голою под прикрытием скал и вздрагивающей от опасения быть внезапно застигнутой нескромными глазами и потому бегло осматривающейся!
Мафарка почувствовал себя легче листка на ветре энтузиазма, влекущего его по длинным кулуарам к черным пещерам.
Когда несколько минут спустя Мафарка вышел из Подземелий, он медленно двигался, выпрямляя стан и дыша полной грудью.
Ослепительное счастье озаряло его лицо, между поднятыми руками, высоко несущими черный саркофаг; так несут корзинку, переполненную безумными розами!
И он пел:
– Лангурама!.. Лангурама!.. Иди скорей и посмотри на моего сына!.. Он прекрасен, он прекраснее и сильнее Магамала!.. Ты плачешь от радости!.. О, твои слезы отныне наполнят твое сердце прохладой!..
О, не бойся, мамочка!.. Ветры не смогут ничего ему сделать!.. Небо будет только спокойным озером под его спокойными ногами, несмотря на предательские теченья, которые карабкаются под облаками с длинными веревками, чтобы мешать полету орлов!.. Газурмах одним своим взглядом обратит их в бегство!.. Вот он!.. О, его крылья!.. Его огромные крылья!
И Мафарка спустившийся до шаловливого мерцания волн, качал пальмы своего мечтательного, томного голоса.
Но его окутал исподтишка вздох, вздох такой же смутный, нежный и меланхолический, как воспоминание о былом аромате среди сегодняшних задорных зловоний.
Это его мать жалобно шептала:
– Укачай меня, дитя мое, как некогда я укачивала тебя!.. При этих словах Мафарка почувствовал, что у него подкашиваются ноги:
– Да, да! Любимая мама!.. Я буду укачивать тебя без конца, чтобы усыпить тебя! Я вторично закрою долгими поцелуями твои глаза!.. Ибо час настал!.. О, мать моя, поцелуй меня в лоб, как когда-то, когда ты приходила и садилась между моей постелью и постелью брата… И ты сидела, затаив дыхание, чтобы не разбудить нас!.. Я совсем маленький, о, мама!.. И мне страшно, как ребенку, когда ветер пустыни в грозовые ночи вдруг открывает для смерти дверь!.. Будь счастлива! Забудь меня!..
– О, Мафарка!.. Я протягиваю губы сквозь дерево саркофага!.. Да, да! Я чувствую теплоту твоих губ!..
– Мать, мать!.. Я люблю тебя больше, чем свою молодость!..
– Мафарка! Поцелуй и за меня твоего сына прямо в губы!.. О, не забудь это исполнить!..
Крик радости потряс грудь Мафарки. Он бросился вперед, туда, к сыну, как струя фонтана, запев:
– Газурмах! Газурмах! Вот близ тебя священное лицо моей матери!.. Моя мать, моя мать здесь на берегу и смотрит на тебя!.. Вот доблесть твоей крови! Вот чистая сила, которая уравновесит твои энергии, когда ты будешь летать над прыгающим животом моря-балерины, не поранив себя о красные кинжалы ее грудей, не запутавшись в ее шевелюре из водорослей, не упав в ее хриплое горло куртизанки!..
Но он заторопился, видя как скользит со скалы на скалу дрожащая тревога зари.
Вскарабкавшись до вершины огромной клетки, он почувствовал себя легче мыльного пузыря и словно невидимое дыхание уносило его к небу.
– О, ласковое дыхание моей матери, ты толкаешь меня в объятия к моему сыну!.. Я повинуюсь!.. Я спешу!.. Ты велишь мне уничтожить мое тело, давая жизнь сыну!..
Я повинуюсь!.. Я спешу!..
Потом усевшись на узел протянутых канатов, привязывавших два огромных охровых крыла, он в последний раз обратился к Газурмаху:
– О, мой сын! О, мой господин! Я все отдал тебе! Постами, кровавыми жертвами я предохранил свою волю от того, чтобы она зависела от напитка, от ослепительной краски или от женского аромата!..
«Я вновь ухватил свои нервы, волочившиеся как вожжи во мраке бури… Я прибил свою душу и поверг ее во прах… Потом я потащил ее за волосы, как воровку, по всем темным и отчаянным дорогам, в ужасные пустыни, под свет звезд, приводящих в уныние и внушающих мысль о самоубийстве!
«Наконец, я увидел, что в ней не бьется ни сожаление о потерянном, ни мечта о желанном. Вот тогда я почувствовал, как ты, о, сын мой, возникаешь в моем сердце!.. Я создал тебя со всей силой моего отчаяния, потому что интенсивность созидающей энергии измеряется величиною отчаяния, которое ее порождает!.. Так моя воля, охватив всю мою душу, оплодотворила ее и освободила от зародыша…
«Помни, что ты должен любить себя самого больше всего на свете!.. Сохрани навсегда свое великолепие не для будущих радостей, но для блеска настоящего момента!.. Люби себя настолько глубоко, чтобы быть в состоянии отдаться смерти, чтобы быть в состоянии одним движением окраситься в более яркую краску!.. Люби себя так, чтобы ты был в состоянии отдаться первому попавшемуся спазму и убить прошлое и сделать бесполезным ожидание будущего, которое ты должен превзойти!.. Сделай так, чтобы реальность сегодняшнего дня была бы прекрасней реализованной мечты завтрашнего!..»
Мафарка умолк. Кто же кусал его в затылок зубами скоротечной лавы?
Он обернулся. Далеко, там, на крайней линии горизонта, солнце, раскаленная змея, протыкало ядовитым золотым языком белое пространство.
Тогда в полукруге грандиозных скал, под охватывавшей их солнечной лаской трепетавших, ярость из яростей сжала горло Мафарки, и он трижды вскричал:
– Газурмах! Газурмах! Газурмах! Вот моя душа!.. Протяни мне губы и открой уста для моего поцелуя!..
Он бросился на шею к сыну и прильнул ртом к изваянным устам.
Огромное тело Газурмаха тотчас же сильно отпрыгнуло, и могучие крылья затрепыхались, разбивая перегородки клетки. Как боевая лошадь стряхивает стрелы, засевшие в ее круп, как мнимый хромой далеко отбрасывает, выйдя из города, костыли, – так прекраснейшая в мире птица освободилась от заключавшей ее клетки. Но Газурмах не мог ринуться вперед, потому что отец висел у него на шее, как тяжелое ожерелье нежности.
Наконец Мафарка оторвал губы от губ сына. И он смеялся от радости при виде того, как смягчаются и трепещут прекрасные губы из дерева, окрашиваясь багряной кровью. Он чувствовал, как грудь сына могуче вздымается под его грудью, как волна под животом пловца.
– О, мой сын! Еще один поцелуй, чтобы я весь перелился в тебя!.. Ах, не отталкивай меня так! Разве я надоел тебе, как узкая одежда, которую сбрасывают, собираясь нырнуть!..
Помни о моих советах! Но поскорее забудь черты моего лица!.. Придет день, увы! когда ты будешь тщетно стараться вызвать в памяти очертание моего тела, мой любимый жест, цвет моих глаз!.. И ты будешь страдать оттого, что недостаточно любил меня и недостаточно целовал мое лицо!.. О, не плачь тогда!.. Или по крайней мере скорее осуши слезы, вырвавшиеся из-под твоих век!.. Ты должен сохранить твое неиссякающее веселие!.. Но твоя красота оскорбляет, давит и ослепляет меня. Ты убиваешь меня, дитя мое, ты меня убиваешь и я умираю от ревности!..
Подлый ужас зазмеился внутри Мафарки. Зачем он должен покинуть свое любимое произведение, отдавая таким образом его темному будущему?
– Остаться с тобою, мое любимое дитя, еще минутку!.. Нет, нет!..
И вдруг желание убийства заставило его открыть челюсти, чтобы укусить Газурмаха в щеку!.. Воля отца поколебалась!.. Он продолжал неподвижно висеть на шее сына, которого он омывал мучительным и нежным поцелуем, увековечившим безграничную нежность. Но Газурмах не сдерживал больше возмутившегося сердца, нетерпеливо скакавшего в обширной груди. Внезапно он качнулся туда-сюда, и далеко отбросил отца, подобно тому, как яростный бык сбрасывает ярмо.
Мафарка неподвижно упал на скалы, сплющившись, как мокрое белье.
Тогда огромные оранжевые крылья шумно раскрылись, как двери храма, в огромном полукруге скал. Газурмах бросился вперед между лопнувшими челюстями клетки. Его могучие ноги топтали покрытые водорослями края огромного каменного основания; потом его грудь резко прорвала волнистый и переменчивый шелк моря. Большой всплеск пены обрызгал ему лицо, и он одним прыжком унесся в пространство.
Вдали, в заливе, блестящем от разноцветных отблесков, как громадный амфитеатр, битком набитый пышными зрителями, черные корабли, распятые и дрожащие на остриях скал, умирали во власти сонливых волн, машинально кусавших их ноги.
Когда Газурмах достиг Южного мыса, он увидел разбитый бриг, килем кверху; бриг еще хрипел подпрыгивая и треща; передние ноги его попали в его внутренности, и он напоминал оленя с разорванным животом. Он протягивал к заре угрожающие и бесполезные рога бушприта, стряхивая с боков утопающих, зеленоватых и кусающихся, как мухи; его хвост из пловучих снастей не мог больше прогнать этих мух. Некоторые утопающие цеплялись за спасательную сетку, и подводную часть руками, скорченными смертью.
Большой белый полет жалобных чаек, вертевшихся гибким венком на ленивых качелях, качаемых морем, темной кормилицей!.. кормилицей!
При перемене ветра трупы подняли зараз ноги и руки, столкнувшиеся чтоб зааплодировать.
И Газурмах подвигался среди этих зловещих аплодисментов. Вдруг ветры-жонглеры с безумными глазами бросились в вихрь светлых волос, карабкаясь с ловкостью обезьян к зениту, с луга на луг, как по желтым ступеням. Видно было, как они трясли разноцветные отблески и с радостными криками разворачивали их, строя радуги победы; и они высоко развалились опьяняясь светом среди суматохи серебряных облаков.