<-то> игравшие роль при дворе, люди высокой культуры, но потом попавшие в опалу и вынуждено удалённые от дел. Однообразие семейной обстановки, мир сказок и песен, какая-то чуть-чуть осязаемая надломленность души, поля, леса, сельчане – вот фундамент, на котором выросло её мастерство. По вечерам, когда солнце садилось и кричали заводские гудки и шныряли летучие мыши, разрывая сумрак, в дом Гончаровых приезжали именитые купцы из дальних стран, привозили сокровища из Индии и шитые ткани. Один из них подарил Наташе индийские бронзы, ставшие самыми любимыми вещами девочки. Постоянные гости и притом чужеземцы развивали её любознательность и позволили усвоить чужеземные языки. Отец Наталии Сергеевны любил диковинных животных и обладал маленьким зверинцем, где у дочери были четвероногие друзья, с которых она делала первые рисунки. Так до четырнадцати лет текла её жизнь в деревне, то весёлая, то печальная, полная мыслей о мире, что за пределами полей и лесов, откуда приезжают гости. Но традиции дома уже выработали в ней стойкую и убеждённую натуру, и уже девочкой она отличалась фанатическим упорством во мнениях, близких по внешности к упрямству. Когда же ей минуло четырнадцать лет, родители отвезли её в город Убожества, неприятно поразивший её своей маскарадностью и несоответствием формы и содержания. Как так – много храмов, подобно их деревенскому, где служат Суровому Богу, а в храмах пусто и каменные строения некрасивы и <у> кондуктора городского трамвая убогое, убогое лицо. Но это было первое время. Она замечала, что город на её глазах менялся, и менялся с удивительной быстротой, и храмы стали подобны деревенским. Шло ученье. Учителей много было, все разные, но особенно привлекали два – Закона Божьего и истории. Поучения первого производили сильное впечатление на Гончарову, весьма религиозную, второй <рассказывал> о том, как слагалось родное государство, какие были цари, о войнах и народных бунтах. Окончив школу, Наталия Сергеевна уезжает в Париж, где знакомится с Роденом, Моне и Ренуаром, работает под их руководством, потом под руководством Ван Гога, во время обитания последнего в Арле216. Количество парижских работ весьма велико – это скульптура и живопись, первоначально пастели, потом масло, весьма добросовестно исполненные и свидетельствующие об отличном понимании мастерства учителей. Не удовлетворяясь Моне и Ван Гогом и покидая импрессионизм217, Наталия Сергеевна уезжает на острова св. Доминика, где доживал свой век Гоген, в Таити и возвращается назад во Францию. Гоген разочаровал её. Экс-кий отшельник – вот мечта и увлечение. Я сожалею, что не имею возможности передать содержание бесед и последующей переписки Гончаровой с Сезанном218. Сезанн – определил поворотный пункт её мастерства и указал ей на пути, по которым она пошла. Гончарова возвращается в Россию, поселяется в одном из монастырей и пишет религиозные композиции и картины крестьянского быта. Её удивительная доброта и ум составляет ей славу, разнёсшуюся по окрестным местам, – к ней приходят сельчане беседовать, идут споры на религиозные темы ит. и. Она работает в полях и огородах, вбирая как бы силу земли, искусством занимается подвижнически и упорно219. К влиянию Сезанна, благодаря которому она разрабатывает разложение плоскостей, присоединяется учительство иконописцев московского двора, с которыми ей приходилось встречаться. Но это монастырское спокойствие продолжалось недолго. В 1908 году Наталия Сергеевна отправляется путешествовать220. Она едет в Африку, посещает Бенин, у бушменов собирает предметы художественного творчества, богатая коллекция которых у ней и сейчас, на Мадагаскаре вместе с экспедицией Пенсильванского университета руководит раскопками и изучает деревянную скульптуру221. С Мадагаскара в Индию, Персию, потом в Китай и Японию, всегда мятущаяся ищущая и упорно работающая. Из Японии назад в Персию и на Кавказ. На Кавказе живёт в Атенском ущелье в селе Атени близ прекрасного атенского храма, среди виноградников, краснеющих и золотеющих осенью222. В Армении, после изучения храмов, определённо убеждается в могущественном влиянии Кавказа на Византию и происхождении оттуда мавританского стиля. Из Армении в Месопотамию. Оттуда, поражённая величием Вавилона, писала одному поэту – как жаль, что Вавилон доходит до нас через чужие руки. На основании очень ценной вещи его ученики делают менее ценную и пускают её в народ, она в качестве хорошего малого с большой приспособляемостью и доступностью садится на место царя, ест из его посуды, спит на его постели, к ней обращаются за решением спорных вопросов, и когда царь вернётся, ещё неизвестно, попадёт ли он на своё место223. Престола отцов в смысле общего поклонения мы, конечно, не завоюем, но будет совершенно достаточно, если каждый из нас в конце жизни будет знать, что он поступал всегда как царь и сделал вещи достойные царского престола. Это письмо достаточно выразительно и прибавить к нему нечего.
Огромный город, храм Э-сагиль в честь покровителя бога Мардука, колодцы, водопроводы, сады, парки, сложная и культурная жизнь весьма влекли её. У меня есть несколько писем оттуда, но я не буду приводить <их>. Из Вавилона Наталия Сергеевна уехала в Тир, где серьёзно простудилась и проболела, затем на кораблях посольства направилась в Египет. «Право, – писала она, – здесь отлично делают, что ввели обычай держать покойников дома. Обитатели Фаюма вставляют в гробы, в том месте, где лицо, плоскую доску, на которой греческие живописцы рисуют покойного. Если бы мы интересовались чем-либо кроме доморощенных соотечественников, то нашли бы много поучительного в этих портретах и нынешнем египетском искусстве. Статуя Птоломея Филадельфа свидетельствует о том, как синтез искусств вернул упадочным грекам достоинства этистов224». Эти путешествия по Востоку, по местам, откуда часто приезжали в детстве к её отцу, убеждают Гончарову в величии Востока, а сопоставление с Европой приводит к выводу, что Европа – воровка-рецидивистка. Зачем же обращаться к ней, когда можно, оставаясь у себя дома, получать всё из первых рук и притом лучшее. Но всё же из Египта и Нубии она снова <едет> в Париж. Там возник футуризм, и Маринетти читает доклады в Парижской студенческой Ассоциации225. Интерес к футуризму влечёт её в Италию в общество Боччони и Северини. Однако усвоив их манеру, она отнюдь не пишет одного футуризма на своём знамени. Даря одному футуристу одну из иллюстрированных ею книг, она делает такую надпись – «Пусть в течение суток светят солнце, луна и электричество, но было бы скучно, если бы всё свелось к электрическому фонарю. Маринетти неоромантик – смесь почтенного римского гражданина, фиваидского пустынника, парижского апаша и праздного мечтателя. Да здравствует футуризм как один из приёмов передачи движения! Да здравствует Азия, из которой, между прочим, вышли и европейцы»226. А несколько ранее в одной из газет осуждает кубизм и проблемы о ненужности сюжета227. Вот Гончарова в Москве – каждое воскресенье она ходит на Сухаревку, покупает лубки и ткани. Со всех концов земли ей почитатели и друзья шлют подарки – материи и произведения искусства. Устраивая выставки, рисуя декорации, иллюстрируя книги, она часто ездит на юг, где живёт среди евреев, проникаясь их многовековой тоской по обетованном не пришедшем Мессии. За время своей деятельности она участвует в 26 выставках, расписывает дворец в Шуфпур-Лагаше, изображает царей в Гелатском монастыре, несколько домов монархов в Верхнем Египте, иллюстрирует серии книг и рукописей и составляет наброски для начертания на стенах Карнака условий мира Рамзеса второго с Хаттушилем III. На её нынешней выставке 761 работа228, но это далеко не всё, многое погибло от времени, а многое не может <быть> доставлено. Укажите мне на другого мастера такой плодовитости. И это множество работ объясняется не только тем, что Гончарова честна в мастерстве, но и богатством её духовной культуры и учителей. «Ослиный хвост»229 был началом пути, который привёл к убийству времени и пространства, к их покорению. Выставка постимпрессионистов удивила заморских англичан именно в силу присутствия Гончаровой, и практичные люди долго ломали головы, откуда могло прийти такое искусство230. А в мою бытность в Нехеббе мне сам Имхотеп отзывался с чрезвычайным уважением о её работах и заявлял, что он умрёт спокойно, раз есть хранители традиций искусства. И только на далёком Севере в Москве, обнищавшая и забывшая прежнее величие публика не поняла Гончаровой и прошла мимо неё. Оскорблений и глумлений я не буду перечислять. Но весной на диспуте Мишени этому озверелому потоку она сказала три правдивых слова – вы стадо баранов231. Да останутся они клеймом вашей стадности и слепоты. Ибо вы идёте за бездарными и продажными козлами, глупыми и непонимающими. Эту кличку вы будете носить доколе останетесь такими же. Но мы не хотим молчать и глядеть на глупых вожаков. За рога их и по хлевам – борьба за искусство единственная, которую мы знаем, и в этой борьбе стаду нас не обойти.
Мы изложили внешнюю биографию Гончаровой так, чтоб это [вам] было наиболее приемлемо. Феерические каскады её мастерства породили такую жизнь. Мы не будем приводить отдельных фактов и подробностей, мы рассмотрим её мастерство в процессе восхождения, раньше чем перейти к её всёчеству232.
О Наталии Гончаровой
М<едам и> м<есье>,
прежде всего вы извините мне, если мой голос будет недостаточно чист и громок, т. к. я простудился, гуляя вчера по мокру без калош.
Моё сегодняшнее выступление, преследуя мирные цели прежде всего, рецензия о выставке Наталии Сергеевны Гончаровой, помещавшейся в Москве в Художественном салоне в октябре прошлого года и ныне открытой в бюро на Мойке. Так как эта выставка – событие, чреватое важными последствиями, весьма многоречивая веха на нашем пути, обстоятельное резюме наших чаяний и борьбы – я займусь прежде всего её идеологическим значением, идейной подкладкой работ Гончаровой и уведу вас на те строения, где вырос наш мастер и во имя которой объявлена война – словом – я буду учить всёчеству.