После внимания к цвету, форме, материалу и композиции появляется интерес к фактуре, уже вполне выражающийся в деревенском и религиозном циклах. Тут встречаемся с явлением вполне самобытным и столь отличающим Гончарову от других мастеров. Я не нахожу нужным говорить о фактуре и приводить названий – фактура – состояние поверхности картины – единственное, чего не может передать никакая репродукция, и в то же время одна из главных областей современной живописи Гончаровой и её единомышленников, к которой они приходят верные всёчеству – нужно использовать все средства передачи. Стремление к покрыванию краской больших плоскостей, примитивизация раскраски приводят Гончарову к плакатному стилю «Сбора винограда», «Жатвы»249 и некоторых иных вещей. Будучи сама по себе чрезвычайно ценной, эта манера для картины бесполезна и даже вредна, и Гончарова оставляет её, как и кубизм.
Влияние Матисса и влияние Пикассо и применение дивизионизма последнее, что Гончарова берёт у Запада. Уже в деревне много взято у Востока – лубков, вывесок, подносной живописи и материй. Сбор хвороста зимой250 – причудливая по цветущему белыми цветами дереву картина – говорит о японцах. Также и некоторые рисунки. Религиозные композиции, совершенные и оправдывающие наши слова о религиозном искусстве, ясно отмечают паломничество на Восток. Но предаваясь первоисточникам и ратуя за Азию Гончарова, иначе она не была бы всёком, продолжает «всегда пользоваться всеми современными завоеваниями и открытиями в искусстве», как говорит она в предисловии к каталогу московской выставки251. Она вводит футуристическую, орфическую манеру письма. Футуризм в живописи имеет в виду прежде всего передачу динамики вещей посредством дивизионизма, дробления формы. Но дивизионизм в целях передачи движения есть реализм, импрессионизм и в отдельности заслуживает их судьбы. Гончарова вводит дивизионизм и в статику, пользуясь им в целях композиции. Футуристом в живописи Гончарова была меньше всего, правильней, Гончарова никогда не была живописцем футуристом, а лишь дала несколько дивизионистских вещей. Никогда не была футуристом, а лишь сотрудничала с футуризмом – я подчёркиваю это.
Орфизм, симультанизм252 имеют в виду краску, причём и тот и другой с Востока и о них не будем распространяться.
Мы указали, что ещё во время крестьянского периода – я бы сказал периода передвижнического – внешне у Гончаровой проявляется внимание к такой чисто живописной вещи, к такой чистой форме, к<ак> фактура. Разрабатывая и пробуя её, Гончарова часто применяет на одной картине по несколько фактур. Любопытной работой в этом отношении является № 63 В церкви253. Справа лик Богоматери имеет (совершенно) гладкую матовую фактуру, середину занимает фактура уже более сложная – фигура женщины, стёкла же окна написаны занозистой фактурой, почти лучистой манерой. В данном случае фактуры плохо связаны, о чём можно пожалеть. Применение занозистой фактуры весьма многочисленно. Она встречается и в «Евангелистах» и в «Евреях» и в «Белках» (№ 6) 254. Эту же фактуру проводит Ларионов, и через неё и протекающую раскраску приходит к лучизму, который воспринимается и Гончаровой. Лучизм имеет в виду самодовлеющую живопись, отводит фактуре и структуре много места и с этой точки зрения и с точки зрения его обращения с формой является ценным вкладом в живопись. В нём Гончарова освобождается окончательно от самодовлеющей сюжетности.
Лучизм – последняя стадия Гончаровского творчества. Параллельно с изучением всех средств передачи Наталия Сергеевна обращается к стилям и пишет «художественные возможности по поводу Павлина» – павлина китайского лубочного, вышивок, футуристичного, кубистского, египетского и т. п.255 – решительное торжество всёчества и всестильности – следуя положению своего письма – «я утверждаю, что у всякого предмета может быть множество форм выражения и все они могут быть одинаково прекрасными, независимо от того, какие теории с ними совпадут»256.
Взгляд на путь, пройденный Гончаровой, заставляет утверждать: Гончарова не была ни импрессионистом, ни примитивистом, ни футуристом, ни орфистом, она не лучист, но работала в духе импрессионизма, примитивизма, кубизма, футуризма, орфизма, лучизма – никто не владел столькими манерами – принимая от каждого направления то, что оно давало ценного в смысле использования живописных средств.
Гончарова живописный хамелеон, также как хамелеон Пикассо и др. Но она не эклектик, как пытались утверждать некоторые слюнтяи. Быть эклектиком значит заимствовать форму внешне, не понимая построения и тем самым давать плохое. Гончарова брала у каждого направления ценное, потому что она слишком понимает живопись, и это её понимание, влекущее к много дикости бельмо в глазу тех уродов, которые глядят на мир сквозь единственное окно своего стиля, [уродов, мнящих, что красота одна, бельмо в глазу] всевозможных [импрессионистов, передвижников, кубистов, футуристов и прочих недоумников].
Гончарова – всёк, и если её и её единомышленников зовут футуристами и поныне, когда они уже перестали заниматься футуризмом – это печальное недомыслие критиков и толпы. И настоящая выставка убеждает в том, что Гончарова только вот кончает идти ощупью, пробуя, приспособляясь, и сильная начинает творить. [Вы удивляющиеся и негодующие, враги и друзья, вы ещё только в начале пира, который мы готовим Земле. Лакеи только что приготовили стол и поставили приборы. Лучизм(а) – он наши цветы. Мы вам подадим блюда, каких вы не знаете. То, что вы видели, несмотря на всю значительность – <это> только разбеги, господа. Аэроплан <ещё> только что скользил по полю и вот прощай глупая земля. [Он только что отделился, господа.]
<На полях крупно красным карандашом: КАРТИНЫ>
[Таково искусство Гончаровой. Мы, кажется, прошли все залы. Но] Все залы пройдены. Вы готовы вернуться на улицу, полную криками, всползающими по водосточным трубам и оттуда харкающими на нас. Вы готовы вернуться на улицу, заволочённую ненавистью и грызней, подвластную грязному оплоту, сгрудившему<ся> вокруг нашей добычи. Вы – частицы этого оплота, и мне не забыть, что вы [наши] враги.
В течение ряда лет вы изощряли всё ваше скудное остроумие, чтобы осмеять новаторов, в том числе и Гончарову, и сбить их с пути. Что удалось? Съели? Разве эта выставка не говорит о том, что Гончарова, пройдя сквозь строй, жива и ещё сильней. Разве эта выставка не говорит, что уставшая от долгого пережёвывания жизнь рванулась и раскрыла неожиданные плоды. Что вы теперь скажете? [Или вы повторите слова того хама, который [обойдя комнаты], осмотрев картины, подошёл к устроительнице выставки и спросил: скажите, у вас имеется доктор на случай истерик и преждевременных родов? Вы уже боитесь преждевременных родов вашего поражения, хотя на наш взгляд давно пора.]
И на помощь вам пришла критика, гиены, питающиеся падалью, ни одного отзыва которой я не привёл и не приведу. Весь тот сумбур, который выжали из себя эти пятачковострочные недоумники, слишком отталкивающ, чтобы его можно было касаться. Там тоже изощрение остроумия вплоть до провокации и призыва властей бороться с молодёжью. [Один находит, что рисунки детские, другой – Гончарова слишком плакатна, третий, четвёртый, сотый ругаются и смердят.] Ибо Гончарова – мастер на гибель им и старому царству распутства. Гончарова – мастер и боец за искусство. Могли ли понять они, непонимающие, чем чреват наш день и наше дело. Вихрем кинулись мастера на нови строить. И вот вслед за крайними усилиями приходит самодовлеющее всёчество, чья вневременность и прыжок вперёд и возврат и бесконечность. Стыдитесь же [претендующие] притязающие на имя мастеров и судей убожники, если вы ещё не потеряли стыда. На ваши торжища пришли люди с богатствами и сильные, и в городах, обесчещенных вашим хамским хихиканьем, строят дворцы. Кричите [все вместе, вам всё равно], не перекричать нас. Или вы предпочитаете делать вид скучающих. Отлично, [пускай]. [Нам] Всё равно приходится плевать на вас, ибо вы тротуар, по которому мы снуём. Разрушителями зовёте пришельцев, но разметают они лишь ваше убожество. Борясь же за искусство, они хотят не сузить его, но «сделать всеобъемлющим и мировым»257.
Маринетти и Россия
Нас совершенно не занимает успех Маринетти в аудиториях, то, что в каждой газете в то время стояло – ца-цум. Этот успех нуль, ничего не значит и заранее был понятен. Нас не занимает, как отразился приём, приветствия и оппозиция – на взглядах самого Маринетти. Наше внимание к самой оппозиции и ряду дешёвых анекдотов, разыгравшихся вокруг Маринетти. Их смысл глубок и важен.
М<едам и> М<есье>
Мы, художники и поэты, в ответ на речи Маринетти считаем долгом прочесть следующий манифест.
Мы полагаем – прибытие Маринетти в Россию важно для дела, за которое мы боремся, наш голос должен покрыть хор голосов, кричащих о футуризме. Искусство обязывает нас. Мы утверждаем, что мастер прежде всего мастер, а потом человек. Надо постоянно нести за открытиями открытия. Искусство – хамелеон.
Футуризм как Маринеттизм, как замкнутая форма – один из обликов и облик превзойдённый. Проповедовать его значит сеять пошлость. Толпы приветствовали Маринетти, обрадовались отдыху его от бега, ибо у них порок сердца, мигрень и прогрессивный паралич. Вот почему Маринетти заслуживает от нас чернил и тухлых яиц.
Ход искусства вынуждает нас изменить футуризму, перейти к всёчеству. Идеология всёчества – искусство рассматривается вне времени и места, нет ни нового, ни старого, [а лишь хорошее и дурное]. Искусство – камень, не нуждающийся в оправе из прилагательных. Нужно использовать все средства и изобретения, что<бы> создать совершенное. Проявление всёчества – оркестровая поэзия и действие над звуками, приёмы письма передачи массовой динамики, открывающие возможности суммирования и изобретения звуков. Проявление всёчества – живописный лучизм, приём письма, освобождающий живопись от предметности и выдвигающий вслед за формой, материалом, цветом и линейной конструкцией – фактуру и структуру. Приёмы общеклассического футуризма превзойдены. Старый академизм – верность чужому – душил искусство. Но есть новый