Значение башмака возросло и, как убедишься далее, достигло зенита. Ныне он носитель механической красоты, и разбор этой красоты займёт меня, прежде чем я буду говорить о его смысле. К тому же в ней обоснование новых искусств и гибель красоты земли. В прошлом году я как-то утверждал, что современный башмак прекрасней Венеры Милосской301. Можете себе представить, сколько негодования и бешенства вызвало обнародование этой истины. Как друзья, так и враги ополчились на меня, заподозрили в желании оскорбить невинность Венеры, называли варваром, насильником, разрушителем культуры, тогда как я именно стоял за культуру. Так вот. В состав человеческого сознания входят особые переживания, именуемые эстетическими, и то, что вызывает их, положительно красиво, что отрицательно – безобразно. Рассмотрение их обнаруживает, что возникают они по адресу множества предметов, но всегда по адресу формы, т. е. соотношения частей данного предмета, по адресу его согласованной конструкции. Эстетика имеет в виду примирённость составляющих, насыщенность или их композицию. Теперь вспомни, что <до> последнего времени природа считалась не только не глупым, но даже мудрейшим зодчим. Я бы сказал, до того дня, как Гельмгольц заметил, что человеческий глаз сделан так скверно, что может быть сочтён за изделие неряшливого и глупого оптика302. Из признания природы мудрым зодчим следствие – природа красива. Но это признание подразделялось: с одной стороны – красива сама природа, пейзаж, с другой – её создание, человеческое тело. Эти мнения вообще чередовались в истории. В древности ценили тело и отрицали красоту природы, красота природы была неведома древним до Авзония303. В эпоху расцвета Голландии ценился пейзаж. В последнее время вернулись к телу, и знаменательны слова И.Ф. Анненского – красота для поэта женщина или как женщина304. Искусство мы оставим в стороне. Важно одно, что до нас вся красота заключалась в теле и природе. Но вот появляется машина, построенная по принципу целесообразности, и сработанные ей механические вещи. Построенная иначе, чем тело и пейзаж, она стала синонимом уродства. Машина убила красоту – вот мнение слюнтяев символистов, конечно, знакомое вам. Но вдруг открыли, что машина красива. И увлечение ей начало расти. Сначала бессознательно. Потом Маринетти провозгласил: automobile est plus belle que la Victoire de Samofrace305 – и погибло увлечение природой. Красота пейзажа умерла. Это, прежде всего, обнаружила живопись. Красота тела умерла. Это тоже обнаружили живописцы. Им на смену пришло признание красоты за механическим. Она несёт свободу от земли и потому победит.
Сверля в поезде пространство, я, скучая, сижу у окна, чтобы не было за ним – равнина, скаты холмов или неряшливо накиданные горы, меж которыми елозит река, ежеминутно пересекая, пока, ради этого я только и сижу, – не мелькнёт <ли> пост, семафор или локомотив. На улицах городов влекут витрины технических контор, обувных магазинов, трамваи окрыляют, а минуя автомобили, стоящие у подъездов нетерпеливо, нехотя я останавливаюсь погладить глазами и рукой их изумительную кожу, подобно тому, как мужчины уходящего дня оглядывают и гладят тех, кого готовы любить. Механическая красота безраздельно царит во мне, и мне кажется глупым и бездарным вопрос, красива ли женщина, ибо так можно спрашивать только об автомобилях и башмаках. Нет людей, на которых <механическая красота> не простёрла очарование. Даже тот, кто не неистовствовал за рулём, кто не путешествовал, не слонялся по фабрикам, не работал на заводах, кто ведёт праздную жизнь гниющих магнолий, комнатную и безвольную, не мог избежать её очарования. Да здравствует механическая красота, всецело наша, и человек да станет сам машиной. И механической сделает вселенную.
Современный башмак красив подобно автомобилям и двигателям. Но будучи связан с идеями, о которых я говорил, – влечёт особенно. Вот почему – признанье красоты за ним, явилось раньше признания механического вообще. Вот почему я повторяю, что современные искания в области эстетики – начиная от Гамана306 и кончая английскими проповедниками целесообразности, эстетика новых поэтических и живописных течений – заключена в башмаке.
Утверждение, что современный башмак красивей лучшей из женщин – не фраза, это факт сознания моего и многих со мной, и я уверен, что далеко не все, переживающие красоту башмака, переживали красоту Венеры. Ведь очевидно, что американский Башмак сделан лучше Венеры Милосской.
Ты понимаешь теперь, сколь почтенная профессия башмачников и сколько красоты в течение жизни отразилось в моих глазах. Только поэтому они так велики. Но пойдём дальше и поговорим о моей профессии. Ты понимаешь, что земля не может простить человеку обуви, знаменующей его независимость, и всё негодование, злобу покинутой любовницы обращает на башмак. Она стирает каблук и тончит подмётку, пробираясь до кожи, как я говорил тебе. Но прежде всего облегает, грязнит и пылит. Человек пытается избежать. Посмотри – разве тротуары, мостовые и поливки, прежде всего, не для того, чтобы не грязнился башмак. Но предохранения напрасны, и вот на сцену выхожу я, чистильщик обуви.
Чистить башмак – значит возрождать знания человеческой свободы и идею свободы от земли. Чистить башмак – значит указывать, что минутное торжество земли напрасно, упавший встанет и будет продолжать изумительный путь. Значит, верить в человека опять и опять, несмотря на набегающий туман, проповедовать вечное возрождение, движение и вечную победительность человека. Вот почему законно требовать от людей обуви чистой или новой. Это не только хороший тон, но и солидарность с человечеством. И как только человек опускается, забывает подвиги и героизм, погружаясь в ленивую жизнь – прежде всего его обувь говорит об этом, о том, что они сдались земле. Однако Паллада как-то в ответ на эти высказанные мною ей положения заметила, что женщины влюбляются только в тех, у кого блестяще вычищена обувь. Паллада права, но любить за верность символу свободы от земли, т. е. от любви – противоречие, которого не понять до конца дней. Впрочем, в наш век все противоречивы.
И создался класс людей, посвятивших себя возрождению башмака, и я посреди них. Пришли жрецы новой религии – освобождённого от земли человека. Вот почему я настаиваю, что чистка башмаков самая почтенная профессия сегодня. Зову к ней. И обращаясь к художникам и поэтам, к симультанистам, футуристам, кубистам, к Цеху поэтов, Мезонину Поэзии и Гилее, к Союзу молодёжи, Бубновому Валету и другим – говорю: идите, господа, на перекрёстки улиц чистить обувь – это лучшее, на что вы способны. Я не смеюсь, я говорю совершенно серьёзно. Берите с меня пример. Мой друг, твоя обувь грязна, позволь почистить её.
Вот я пережил величие священнодействующего и продолжаю разговор. Ты понимаешь теперь, почему я утверждаю, что башмак останется в веках символом сегодня.
Но душу укутывает печаль, и рыдания подступают к горлу. Послушай, ведь человек вырос и покидает землю. Человек уже летает и быстр по следам Блерио и Пегу307. В тот час, когда башмак получил наибольший смысл, когда, сочетаясь с механической красотой, расцвела его идея и пришли обувочисты – башмак готов потерять значение. Человек уже летает, а я становлюсь лишним и должен умереть. Во мне противоречия, и вдруг я молюсь судьбе, чтобы человек остановился на пути, не покинул земли, а я мог постоянно выполнять моё дело. Но я не должен так поступать. Я рад, что человек обрёл свободу, ради которой я жил. Пусть только свободный, покинувший землю, сверлящий пространство, забывший любовь, сильный, выносливый, машинный, пусть механический человек не забудет меня и знает, что в его свободе немало моего кровавого пота и кровавых слез. Впрочем, зачем. Пусть его разум будет свободен от моего имени. Вы же, господа, проходя мимо чистильщиков обуви и глядя на башмак, вспоминайте о свободе от земли и неустанно стремитесь к ней. Дома, в ресторанах, на улицах, в часы удовольствий и дел вспоминайте о том, к чему обязывает вас судьба человека. Слава же чистильщикам обуви, незаметным, но великим, ибо, совершая маленькое, но большое дело, они приготовили путь. Слава башмаку – хоругви и святому, и минуя магазины обуви, не забудьте отныне быть воспитанными и снимайте шляпы, господа.
Во, что хотел я сказать, мой друг. Ты понимаешь теперь, почему прожив бедно жизнь, я доволен и горд, и окрылённая безбоязненно трепещет у ворот вечности. Я был чистильщиком обуви на земле.
А, мм., гг., вы ещё здесь, вы сидели, пока я спал. Ну что же, сидите, сидите, коли охота. Ведь это свидетельствует только о том, что вы не очень умны. Но мне пора за работу. Прощайте, господа.
MV. Многовая поэзияМанифест всёчества
Ракета готова, жгём фитиль, счастливой дороги пока не станем врагом.
отнят новый элемент – многовая поэзия (MV) – не у солнца, не у редких солей но у уличных руд. Смешав сутолку с углём честности и накалив смесь в электрических печах всёчества мы добыли метал твёрдый, вязкий, мало-растворимый во времени и удел’ного веса 22
литые из нево орудия кряхтя и выпятив зады заплюют верных поэзии одного рта моторы закартавят улепётывая наконец от стоянок колбы приутят взрывы слов плуги вспорют брюхо ремесла чтобы можно было вынут’ бешеный урожай
поэзия одново рта одна не занимает нас сдуваемый ветром обломок скатываясь на дорогу глохнет за урчан’ем и шыпами но прыгнуло извержение скалы парят город уснул под стёганым одеялом обвала что ныне покроет блеян’е каменых отар.
Ощэлёный фагот не в силах вместит’ распустившую слюни бурю хрипит перед кончиной, да придут наследоват’ ему тысячерукие трубы тоннели, щупальцами обволокут ухо и проглотят мятежы.
Но сифилитики довольствуются фаготом ибо уд не плодит и прогрессивный паралич подкосив прыжок через проволочные заграждения привычки развесил тело на колюч’ ях