Быстро, в трудах и заботах пролетело последнее предгрозовое лето. Оно действительно могло стать для Фёдора Абрамова последним в полном смысле этого слова – «студенческие каникулы» 1941 года он уже встретит в окопах под Ленинградом.
Рассказывая о предвоенном годе в жизни Фёдора Абрамова, остановимся ещё на одном случившемся тогда событии. Он влюбился. Нет, речь идёт вовсе не о Нине Гурьевой, но, как это ни парадоксально, его любимой вновь стала… Нина. В раннем, ещё военном дневнике Абрамов заметит будто бы в шутку, а может, и сожалея: «…ох, и везёт мне на Нинок», – и, наверное, будет по-своему прав. Заглядывая вперёд, это можно назвать пророчеством.
Нина Левкович. Коренная ленинградка с Большой Московской. Она жила с матерью Яникой Леонтьевной Левкович в доме 11, в обычной тесной ленинградской коммуналке, в квартире под номером 6. Были ли у неё братья, сёстры, кто её отец, мы не знаем. Но имя Нины Левкович Фёдор Абрамов не единожды упоминает в дневнике, например в записи от 10 мая 1945 года.
Знакомство с Ниной, вероятнее всего, произошло на одном из студенческих вечеров, куда она могла прийти, скажем, вместе с подругой. А почему бы и нет? По крайней мере где и как они встретились, документальных сведений нет, впрочем, не существует и их «обильной» довоенной переписки, которой, может быть, и не было. Они жили тогда в одном городе и могли довольно часто видеться.
Чем она понравилась Фёдору и чем её очаровал с виду мрачновато-серьёзный, не особо разговорчивый студент – неизвестно. Она даже не была студенткой университета, училась в каком-то техникуме и, по всей видимости, как и Фёдор, в компании не блистала. Может быть, этим и взяла! Скромностью и простотой, ненавязчивостью в общении, пониманием. Только молодые люди, быстро познакомившись, уже не отпускали друг друга из виду. Вскоре Нина познакомила его и со своей мамой. Затем о существовании Нины Левкович узнали и близкие Фёдора.
Как сложились бы их отношения, если бы не война, гадать не будем. Вот только именно она – Нина Левкович в июле 1941 года проводит Фёдора Абрамова в народное ополчение и в сентябре этого же года получит от него последнюю фронтовую весточку. Фёдор, предчувствуя, что, вероятнее всего, погибнет в предстоящем бою, трогательно попрощается с ней, уже не надеясь получить ответа. Это будет обычная почтовая открытка, отправленная Абрамовым на имя Нининой матери на их домашний адрес, где на обороте карандашом уверенным абрамовским почерком будет написано:
«Дорогая Нина!
Это, вероятно, моё последнее письмо.
На днях начнём решающую операцию. Я нахожусь на самом серьёзном участке фронта. Живётся очень скверно: не говоря уже о самом положении, у меня нет ни одного товарища, с кем бы можно было отвести хоть душу. Однако я по-прежнему придерживаюсь старых взглядов – моё место на фронте!
Мне хотелось бы о многом поговорить с тобой, но всё, всё решительно перепуталось. Война гудит, будто гром по мне. Но помни, будете праздновать победу, вспомните тогда нас. Мы были уж не так плохи. Передай мой привет Мике Кагану. О Володьке ничего не знаю. Жив ли он? Скверно. Напиши пару слов моим родным.
Прощай, голубоглазая!
Федя».
На открытке оттиск штампа полевой почты с датой «28.11.41» (именно в этот день Фёдор Абрамов получит второе, тяжёлое ранение. – О. Т.), а на штампе почтового отделения в Ленинграде, куда была доставлена открытка, – «30.11.1941».
Мика Каган, которого упоминает Абрамов в письме, по всей видимости, есть Моисей Каган, однополчанин Абрамова, и он, судя по всему, хорошо знал Нину Левкович.
Возможно, что Нина навещала Фёдора в госпитале после его первого ранения, куда он попал вместе с Микой Каганом. Кто знает? Ведь ни прямых, ни косвенных подтверждений этому нет, но и опровергнуть данное предположение, судя по написанному Абрамовым Нине, мы также не можем.
После второго ранения связь Фёдора Абрамова с Ниной прервётся, но он о ней не забывал и ждал встречи. Будучи офицером Смерша, очутившись по службе в блокадном Ленинграде поздней осенью 1943 года, Абрамов помчится на Большую Московскую, 11, но дверь ему никто не откроет. У Нины Левкович с её мамой уже будет другой адрес…
Тогда, стоя у подъезда дома, где жила Нина Левкович, Абрамов не знал, что её и Янику Леонтьевну, как и его самого, зимой 1942 года эвакуировали из осаждённого врагом города. Не исключено, что Нину с Фёдором вывозили в одной колонне блокадников.
Часть 2. «Моё место на фронте…»: 1941–1945
Ополченец – рядовой – курсант
Каким бы стал Фёдор Абрамов, если бы не война? Конечно – другим. И как личность, и по характеру. Но если так, то почему он, фронтовик, воочию видевший весь ужас войны, её суровую правду, так ничтожно мало о ней написал? Почему не раскрыл «окопную правду» рядового солдата-ополченца? И вот вам, пожалуйста, опять новые «почему» в биографии писателя. Не много ли тех необъяснимых фактов его суровой жизни, которые мы до сей поры разгадать не можем?
А ведь тема «окопной» войны мучила, терзала его всю жизнь, с каждым годом всё больше и больше обостряя чувство глубокой боли за тех, кто остался там, на полях сражений. Он словно корил себя за то, что вопреки всему остался жив, и уже потом, всю свою жизнь, пытался оправдать этот «поступок», не зная, как выложить это оправдание на чистый лист бумаги. Но его война не вписывалась в бытовавшую тогда официальную правду о Великой Отечественной, а написать иначе, вопреки своей совести, он не мог. И даже то немногое о войне, что Фёдор Абрамов создавал в течение всего периода творчества, так и осталось незавершённым и при жизни неопубликованным.
Но Фёдор Абрамов показал нам другую войну. Война в его произведениях – в судьбах и душах людей, «ковавших» победу. Да, на страницах его книг не рвутся снаряды, не кипят рукопашные бои, не горят города и сёла. Но война где-то рядом, совсем близко, в скупых письмах – весточках с фронта, в похоронках, «заваливших» стариков, жён и детей, в изнуряющем труде ради Великой Победы.
Абрамов не делил войну на передовую и тыл, она была для него одна, была единым целым: и солдаты в окопах, и «бабья, подростковая и стариковская война в тылу». И вот эта война в тылу «была не менее страшной и героической, чем война на фронте». «Так можно ли говорить, что я не писал о войне?» – твёрдо заявит Абрамов в своём очерке «Ответ читателям».
Но ведь именно война и «дала» Абрамова литературе, «подсказала» тему и… сохранила его жизнь. Именно сохранила! Не получи он второго ранения, не будь «списанным» на время с воинской службы, он наверняка, да что там наверняка, точно бы погиб в тех жестоких, наполненных сущим адом боях за Ленинград. А если бы и выжил, кто знает, дошёл ли до победного Мая 1945 года…
Ныне в его родной Верколе едва ли не каждый дом отмечен солдатской звёздочкой, а на некоторых и по три, а то и по четыре пятиконечные звезды – по числу ушедших на фронт. Из 143 ушедших на фронт веркольцев в свои дома возвратились лишь шестьдесят восемь, остальные полегли на полях сражений. Из тридцати восьми жителей, носивших фамилию Абрамов и ушедших на фронт, семнадцать не дожили до Великой Победы.
«В первый же день войны я записался в народное ополчение и в течение лета и осени 1941 года участвовал в боях за Ленинград», – собственноручно укажет Фёдор Абрамов в своей анкете, заполненной в день подачи заявления о вступлении в Ленинградское отделение Союза писателей 26 марта 1959 года{31}.
В тот воскресный день, 22 июня 1941 года, известие о начавшейся войне застало Федю Абрамова на улице. Июнь – горячая студенческая пора, сессия в самом разгаре: подготовка к экзаменам и, конечно же, думы о скорых каникулах. Абрамов «на пороге» четвёртого курса. Половина лет обучения уже за плечами. «…Подходил к общежитию. Или вышел из читалки…» – запишет Абрамов много лет спустя в своих многочисленных набросках, раздумьях к «Белой лошади», воскрешая в памяти события того рокового дня. Наверняка он, как и все, тем полднем (выступление по радио заместителя председателя Совета народных комиссаров и народного комиссара иностранных дел СССР Вячеслава Михайловича Молотова передавалось ровно в полдень 22 июня 1941 года) стоял под репродуктором и слушал страшную весть.
О неизбежности войны говорили много, и всё равно известие о ней было поистине громом среди ясного неба. Вмиг всё стало иным – и день, и город, и люди.
Какие мысли роились тогда в голове Феди Абрамова, нам неведомо, но точно знаем, что уже через день его первым оружием в борьбе с врагом станут лопата и тачка, и он в числе сотен таких же, как и он, студентов будет копать противотанковые рвы на Карельском перешейке. «Я спокойно взялся за лопату… и таскать носилки и тачку с песком – привычное для меня дело. Разве косьбу ручную с этим сравнишь или лесоповал – летом, в жару, на оводах?» – вспомнит потом Фёдор Абрамов о тех днях.
Студентов разместили в землянках, разбили на группы, и Фёдю Абрамова определили старшим в одной из таких групп, в которой были его же сокурсники с филфака. И этот выбор был весьма не случайным! Видимо, тот, кто делал это «назначение», знал твёрдость натуры Фёдора. Такой, как он, подвести просто не мог. Наверное, за все эти три года его пребывания в университетской студенческой среде его лидерская жилка не раскрывалась так, как в эти первые суровые дни войны.
Сколько дней пробыл Фёдор Абрамов на строительстве оборонительных укреплений, точно не установлено. По одним сведениям, всего лишь два дня, по другим – намного дольше. Сам же он, выступая на филфаке ЛГУ 7 мая 1965 года, говорил так: «Первую неделю мы работали на Карельском перешейке. Рыли противотанковые рвы… И вот когда я вернулся с Карельского перешейка, я первым делом записался в народное ополчение…» И если следовать этому абрамовскому пояснению, то он ещё некоторое время пребывал на строительстве оборонных укреплений, после чего вернулся в город. Если это так, именно на Карельском перешейке Фёдора Абрамова застало и первое с начала войны выступление Иосифа Сталина, прозвучавшее 3 июля: «Товарищи! Граждане! Братья и сёстры!..» Это был не просто призыв подняться всей страной на борьбу с врагом, по сути это было поклонение вождя народу, в котором слышалась глубокая надежда, что победа будет за нами.