Возможно, что в суете первых военных дней ополченцев вообще обошла стороной эта весьма почётная формальность, а уже потом Абрамову, не щадившему своей жизни в боях за Ленинград, после двух ранений присягать на верность Родине уже никто и не посмел предложить. Его преданность Родине уже была проверена.
И всё же при поступлении на службу в Смерш военная присяга была уже не просто формальностью.
Чуть больше трёх месяцев молодой «особист» Фёдор Абрамов пробыл в резерве. Ещё не имея своего личного кабинета и не представляя в полной мере будущей работы следователя, но хорошо осознавая специфику того места, где ему предстояло работать, Абрамов поначалу выполнял обычную черновую работу, которую могли поручить новичку. Что входило в его обязанности, мы вновь узнаём из черновиков повести «Кто он?» в записях от 16 ноября 1976 года: «…Первые месяцы работы разочаровали». «Всё скучно», однообразно, «героических дел ждал. Романтики. А на деле…» никакой романтики – «унылая проза»: работа с картотекой, «ловля дезертиров» («по помойкам, по дворам»), «переписывание чужих неграмотных протоколов». Вероятнее всего, ему приходилось и конвоировать доставляемых в отдел, и сопровождать их после допросов и иных следственных действий до места содержания. Ну что ж, обычная работа для сержанта НКВД. Эта механическая работа, как потом признается сам Абрамов, не приносила ему удовлетворения и не соответствовала его характеру.
Зарекомендовать себя, показать с положительной стороны… Предпринимал ли Абрамов на этот счёт какие-либо действия? Верил ли в свои силы, в то, что и без этой ненужной показухи справится? И вот ещё, явно о себе: «…Рост маленький? Физические данные не те? Почему я всегда раздвоен? Почему я мучаюсь? Эта моя неполноценность угнетала меня» (из записи к повести от 9 декабря 1964 года к образу главного героя – следователя Малышкина). Что это? Мучительные сомнения в верности поступления в контрразведку? Так не сам, призвали! Комплекс в том, что не такой, как все? А может быть, это попытка посмотреть на себя со стороны и постараться сломать свой сложный характер, став таким, как все? Но вот уже совсем другое: «…Умный, но застенчивый парень, стоявший намного выше своих товарищей» (из записи 1976 года). И тут можно добавить: наивно пытавшийся привнести свою «правду» в отдел. Именно эта абрамовская правда и поставила Абрамова особнячком среди своих сослуживцев, сделав предметом шуток, а порой и язвительных, обидных насмешек. Он, израненный, воочию видевший войну, хотя большинство его сослуживцев по отделу и вовсе не нюхали пороху, должен был подстраиваться под их нравы? Абрамов, со своим уже сформировавшимся, сложным, резким и прямолинейным характером. Не терпящий фальши во всём, абсолютно не умевший молчать в ответ на зло, уже в дни испытательного срока вступал в частые противоречия с сослуживцами в отношении работы. Об этом Абрамов, не скрывая, сам упоминал в своих набросках и явно готовился отметить эти автобиографические штрихи в повести. Вот, к примеру, один из них: «…Меня совершенно возненавидел Васильев», – будет вспоминать Абрамов о своих взаимоотношениях с непосредственным руководителем отдела.
Фрагмент рукописи незаконченной повести «Кто он?». 1958 г.
Алексей Васильевич Васильев, полковник Отдела контрразведки «Смерш» НКВД, – реально существовавшее лицо из окружения Абрамова во время его службы в контрразведке. Дослужившись до столь солидного чина, он в 1949 году будет уволен из структуры госбезопасности, как выяснится позже, за сокрытие своего «кулацкого» происхождения. В своих черновых записях к повести Абрамов даже не изменил его фамилии, как, впрочем, и фамилии других своих сослуживцев – Перова, Кошкарёва, Перепелицу, Буева, Тропникова…
Испытательный срок прошёл для Абрамова пусть и не совсем гладко, но достойно, и период скитания «по помойкам» в поисках дезертиров и исправления безграмотно написанных следственных документов закончился, сменившись следственной работой.
18 июля 1943 года приказом № 50/сш Главного управления контрразведки «Смерш» Наркомата обороны (НКО) Фёдору Абрамову было присвоено офицерское звание – младший лейтенант, и уже 4 августа на основании приказа № 107 он был определён на должность следователя, и ему было вручено служебное удостоверение № 1879. А уже менее чем через год ему присваивается звание лейтенанта, и в ноябре 1944 года Абрамов получает должность старшего следователя.
Слух о том, что Фёдор Абрамов служит в НКВД, вскоре докатился до Карпогор и до родной Верколы. О своей новой службе он писал Ульяне Абрамовой, сообщал в письмах братьям, а те, в свою очередь, писали об этом на родину, в семьи: «…Брат Федя служит в Арх-ке в НКВД, он лейтенант…» – сообщит в одном из писем домой брат Николай.
Следователю уже был положен отдельный кабинет. По всей видимости, за время своей работы следователь Фёдор Абрамов сменил по меньшей мере два кабинета, и первый год его рабочее место располагалось на первом этаже и было весьма «не просторно». Из черновиков к повести о следователе узнаём: «Я никогда не жил в подвале, но я всегда, когда читал об этом, представлял себе мой кабинет. Длинный, как гроб, с одним окном. Летом окна не выставляли – запрещено. 1-й этаж. Зимой темно, летом тоже. Пыль…»
С первых дней работы следователем руководство, зная упористый характер Абрамова, по всей видимости, подбрасывало ему дела весьма непростые и уже побывавшие в работе у других следователей. «Меня страшно огорчало: я доводитель, особенно те дела, которые шли на особое совещание. Случалось, что я целые дела заново переписывал. И тут доводить дали. Боже, что это были за протоколы. Потому-то и кабинет у меня такой был – в подвале. Надо мной посмеивались. Офицеры не очень-то придавали значение грамоте».
Возможно, это были совсем «хилые» с точки зрения доказательной базы дела или вовсе нераскрытые «висяки», но находящиеся под особым контролем, как, к примеру, дело о гибели партизанского отряда на Брянщине, стоявшее на особом контроле в Главном управлении контрразведки «Смерш» НКО, которое в июле 1944 года Абрамов получил на стадии распутывания связей и доказательства вины уже определённых подозреваемых. Это запутанное дело было начато ещё в Вологде и, побывав не в одних следственных руках, в конечном счёте осело в ОКР «Смерш» Архангельского военного округа у Абрамова. Почему дело было направлено в Архангельск? И почему было поручено расследование следователю Фёдору Абрамову, ещё совсем молодому особисту? Почему не передали следователю с бо́льшим стажем?
Известно, что и в случайностях есть свои закономерности! Можем предположить, что дело поступило Абрамову по рекомендации начальника ОКР «Смерш» Архангельского военного округа генерал-лейтенанта Ильи Ивановича Головлёва, ценившего деловые качества молодого следователя и верившего в верный исход расследования. Всего за несколько дней до порученияанию дела о гибели партизанского отряда Головлёвым был подписан приказ № 77 от 27 июня 1944 года о награждении Фёдора Абрамова наручными часами марки «Звезда», как следует из текста документа, «за лучшие показатели в следственной работе».
Момент передачи «Дела» Абрамов подробно отразил в своих черновиках к повести:
«…К генералу вызывали редко – первая реакция: зачем?..
Я не боялся генерала. Мысленно проверил, какие у меня проступки. Вроде бы не было…
Я постучал в дверь. И не ожидая, что ответят, вошёл. Вытянулся.
– Садись, Абрамов, – сказал генерал. Я сел. – Видишь дело? – Я пожал плечами.
– В этом деле лежит твой орден.
Алексей Иванович (правильно – Алексей Васильевич Васильев. Абрамов изменил отчество Васильева с Васильевича на Ивановича. – О. Т.) в знак согласия медленно помотал головой.
– В общем, так, мы вот посоветовались с Алексеем Ивановичем и решили поручить тебе дело. Дело это важное, Абрамов, вот почему я и говорю, что в этом деле лежит твой орден. А может, и не один твой…»
И генерал Головлёв с выбором следователя попал в точку. И не ошибся.
Свыше явно торопили с завершением следствия, но Абрамов и тут шёл своим путём. В черновиках к повести «Кто он?», в основе которой должно было быть это «Дело», есть и такая абрамовская запись: «…Дело меня захватило…» Отбросив правило «сразу же вызвать в себе ненависть к подследственному», высказанное ему однажды следователем Буевым, он стал досконально изучать дело.
Сколько дум, сколько тревожных ожиданий и сомнений пришлось пропустить Абрамову через себя. Сколько тревожных и бессонных ночей в раздумьях о судьбе подозреваемых, уже фактически обречённых на высшую меру наказания, провёл Абрамов за эти месяцы следствия! Но чем больше он вникал в суть обвинения, тем больше и больше охватывали сомнения в вине арестованных.
«…Страшное дело. Я уже стал искать пути для доказательства их невиновности. Но это ещё ничего. А как доказать? Запросить штаб, район, откуда оно?
Вся нелепость в том, что даже если перед тобой совершенно невиновный человек, то его всё равно нельзя выпустить. Нужны бумажки. И мне – я боялся признаться в этом – надо было опровергнуть обвинение. Из следователя я превращался в адвоката», – указывает Абрамов в дневниковой записи от 28 февраля 1968 года.
Не понимать того, что он рушит уже собранные по делу доказательства, Абрамов не мог. Более того, он прекрасно осознавал, что́ из этого может выйти.
В конечном итоге тот, кто навёл немецких карателей на партизанский отряд, будет найден и невиновные будут освобождены. Это была личная победа Фёдора Абрамова над системой, над самим собой, торжество собственной совести!
Всего пять с небольшим месяцев потребовалось следователю Фёдору Абрамову для того, чтобы поставить точку в этом непростом деле. А что было потом? «Месяц я ходил в ужасном состоянии. Меня никуда не вызывали. Мне ничего не давали. И я подолгу сидел в кабинете. Ко мне даже вахтёры [охрана] изменили отношение… Кабинет холодный. Плитку от меня унесли. И я сидел в этом кабинете и чувствовал себя будто заживо погребённым…» Вряд ли Фёдор Александрович сгустил краски в этом фрагменте наброск