Это был весьма смелый доклад, чтобы решиться его написать и с ним выступить, нужно было иметь не только своё видение литературного процесса того времени, но и прежде всего смелый характер, ведь можно было угодить под каток «проработчиков» и оказаться исключённым из университета.
В выступлении под абрамовский прицел попал целый пласт литературы о войне – первые произведения о суровом времени, события которого были ещё свежи в памяти, лишь едва прикрыты менее чем двумя послевоенными годами. «В окопах Сталинграда» Виктора Некрасова, «Дни и ночи» Константина Симонова, «Марья» Григория Медынского, «Люди с чистой совестью» Петра Вершигоры, «Повесть о настоящем человеке» Бориса Полевого… Произведения, которые ныне составляют классику отечественной литературы, были тогда «разложены» Фёдором Абрамовым до мелочей, до всех плюсов и минусов, в присущей ему манере ревнивого изыскателя в слове и в правдивости подачи материала.
По окончании конференции университетская многотиражка «Ленинградский университет», живо откликнувшись в своём апрельском номере на студенческое мероприятие статьёй «Обсуждаем произведения советских писателей», отметила, что студент Фёдор Абрамов «…дал в своём докладе глубокий и обстоятельный анализ важнейших литературных произведений 1946 года».
В сентябре 1947 года Абрамов приступает к обучению на пятом курсе филфака. Впереди ещё один год учёбы и сдача государственных экзаменов с защитой диплома.
Тему предстоящей дипломной работы Фёдор Абрамов определил ещё в конце четвёртого курса: «“Поднятая целина” Михаила Шолохова» – именно так будет записано в выписке-приложении к диплому № 035112 от 1 июля 1948 года{34}. И выбор тема, скорее всего, не был случайным. Конечно, сам Абрамов не оставил каких-либо комментариев на сей счёт, но тема крестьянской жизни, быта людей, работающих на земле, их взаимоотношений, культуры, формировавшейся веками, и именно так, как это раскрыл Шолохов, не могла не волновать Абрамова. Творчество Шолохова влекло Абрамова ещё со школьной скамьи, и в этом нетрудно убедиться, полистав его тетради по литературе за старшие классы. Выбор данной темы для Абрамова был не только уважением к силе и чистоте шолоховского слова, но и результатом незримой, идущей из глубины абрамовской сущности связи с миром русской деревни.
Скорее всего, благодаря мощи литературного языка Михаила Шолохова Фёдор Абрамов ещё острее и тоньше чувствовал крестьянский мир, филигранно выраженный в художественном слове, и, может быть, усаживаясь за написание дипломной работы, он образно и достаточно ярко сопоставлял шолоховский Гремячий Лог из «Поднятой целины» и свою Верколу. Шолоховские и абрамовские родные места были уже одним целым, единым воплощением мира, в котором они оба выросли. Скорее всего, именно поэтому Фёдор Абрамов будет всю свою жизнь следовать шолоховской теме, и о шолоховском «золотом ключике» в прозе Абрамова в этой книге будет сказано ещё не единожды.
Аспирант
В 1948 году Фёдор Абрамов с успехом оканчивает университет. Его диплом филолога-русиста (литературоведа) всего лишь с двумя четвёрками – по первой части политической экономии и старославянскому языку – давал право беспрепятственного поступления в аспирантуру без сдачи вступительных экзаменов. В какой-то момент, вопреки прежнему порыву поехать после окончания университета в деревню «преподавать детишкам в школе русский язык», он всё же решается связать свою жизнь с наукой.
Нельзя сказать, что Фёдор Абрамов с огромным желанием стремился остаться в Ленинграде. Главным фактором в принятии решения об аспирантуре была материальная сторона дела. По крайней мере этого не утаивал и сам Абрамов. 6 июня 1978 года, выступая в Ленинградском доме журналиста[5], он откровенно признался, что его привлекла карьера литератора. «…Путь мой в писательстве был нелёгким, надо было кормить семьи братьев: один брат погиб, другой брат – колхозник, надо учить его детей. И ещё платить налоги старшего брата – брата, который был мне отцом. Да-да, после войны в деревне было очень тяжело! Вы знаете постановление ЦК о нарушении материальной заинтересованности. А практически что это означало? В течение многих лет колхозникам не платили или платили считаные гроши. Короче, бремя старшего брата легло на мои плечи… пришлось искать пути реального добывания денег. Я пошёл в аспирантуру. Был спокойный расчёт: бог знает, будет ли из меня писатель, ведь я уже не мальчик, мне двадцать восемь, когда окончил университет, а тут – быстрая отдача. Так я стал аспирантом: в 1951 году защитил диссертацию, и много лет все мои основные деньги уходили в деревню – на старшего брата… чтобы учить его детей, чтобы учить сестру и тащить семью погибшего брата…»
Ответственность за близких ему людей, когда-либо поддержавших его в трудную минуту, в данном случае речь идёт о старшем брате Михаиле, была у Фёдора Абрамова просто феноменальной. Казалось, что он мог отдать последнее, по сути так и было, лишь бы как-то смягчить жизнь бедно живущей семьи Михаила и едва сводящей концы с концами семьи погибшего на фронте Николая. Это было даже не обязательство в прямом смысле этого слова, а стиль его жизни с глубоким понятием братской чести и взаимовыручки, которая всегда была присуща их семье. Поистине, он жил так всегда и иначе не мог.
Уже после смерти Фёдора Абрамова о щедрости его души будут вспоминать многие, кто его знал и кто был свидетелем его доброго отношения к людям. Будучи уже известным писателем, он не раз откликался на письма попавших в беду абсолютно незнакомых ему людей и безвозмездно высылал нужную денежную сумму. И конечно же, получатели абрамовских «подарков» отвечали письмами благодарности. Их в архиве писателя достаточно много. И эта абрамовская отзывчивость словно бы диссонировала с суровой внешностью, подчас хмурым и угрюмым лицом, не располагающим к близкому общению, с его сложным тяжёлым характером, который, как мне думается, порой крепко мешал ему жить.
В том, что научная деятельность, на которую он решился летом 1948 года, всё же не стала для него любимым делом, Фёдор Абрамов открыто признается в мае 1951 года, ещё задолго до защиты кандидатской диссертации, в письме близкому знакомому Леониду Резникову в Минск:
«…Поймите: наступающий год – решающий в моей жизни. Либо я войду в литературу, либо я буду болтаться в чуждой для меня сфере ещё много лет. В предстоящем году мне необходимо во что бы то ни стало что-то написать и опубликовать».
И в этом же письме – тревожные сомнения: «…Предположим, что моё бумагомарание ничего не даст, что на этом пути, как это ни грустно, ожидает меня полнейший провал. Само собой, тогда придётся переключиться на науку…»
После небольшого отступления вернёмся к трём аспирантским годам Фёдора Абрамова, пусть и к короткому, но весьма непростому периоду его жизни. В первую очередь это было время поиска самого себя, утверждения гражданской позиции. Именно в эти годы Абрамов, по выражению Дмитрия Лихачёва, не успев «разобраться в делах государственной идеологии», втянул себя в борьбу со «смотрящими» на Запад «космополитами». В этот момент в нём заговорил тот самый бескомпромиссный Абрамов-критик, Абрамов-коммунист (с первого года обучения в аспирантуре на партийном собрании он был выбран парторгом курса). По выражению его близкого друга Александра Рубашкина, студента филфаковского отделения журналистики, ярый и упористый Абрамов был «категоричным максималистом». Его бескомпромиссность и проявилась в той самой пресловутой борьбе с «космополитизмом», смерчем накрывшей с осени 1948 года всю страну и достигшей апогея в 1949-м.
Теория космополитизма была очень удобна для всякого рода проработок, поиска инакомыслия, идущего вразрез с линией партии. И поэтому космополитизм, прославлявший стирание границ и культур, объединение мира в одно единое государственное пространство, рассматривался как враждебная буржуазная идеология, чуждая советскому обществу. К тому же его понятие, менявшееся на протяжении многих веков от Сократа до Иммануила Канта, давало «проработчикам» поистине непаханое поле вариантов обвинений в отношении тех, кто якобы отрицал или недооценивал роль советской культуры в мировой цивилизации. Недаром почти сразу эта борьба против низкопоклонства перед Западом приобрела явно антисемитский характер: еврей – значит, космополит.
Для публичной травли космополитов в учреждениях были созданы «суды чести», по сути, явившиеся верхом цинизма по отношению к видным деятелям культуры, так как именно они первыми главным образом попали под удар. Существуют неоспоримые свидетельства, что создание «судов чести» было инициировано при непосредственном участии самого Сталина. Именно «суды чести» должны были взять на себя контроль над интеллектуальной жизнью страны.
В марте 1948 года в одной из центральных газет ЦК ВКП(б) «Культура и жизнь» была напечатана статья под заголовком «Против буржуазного либерализма в литературоведении», явно определяющая основные направления в борьбе с инакомыслием в филологии. В частности, в ней указывалось, что «…с некоторых пор в изданиях Академии наук СССР, Московского и Ленинградского университетов начали появляться статьи, в которых превозносятся заслуги представителей буржуазной науки о литературе…», и весьма с нелестной стороны фигурировала персона профессора Ленинградского университета, академика словесности Виктора Максимовича Жирмунского. Эта публикация стала своего рода затравкой к последующим, целенаправленным действиям в борьбе с «буржуазным либерализмом в литературе» и в советской культуре в целом. И отклики на данную статью в вузовских малотиражках по всей стране не заставили себя долго ждать. Отреагировал и Ленинградский университет, поместив в газете «Ленинградский университет» № 13 осуждающую статью, пролившую свет на космополитическую идеологию, существовавшую в недрах университета. На курсах начались осуждающие университетских профессоров-«космополитов» собрания, проводимые под присмотром «суда чести».