Входил ли Фёдор Абрамов в число «проработчиков», мы не знаем, но отказаться от выступлений, да и вообще от участия в таких судах ему, коммунисту, парторгу группы, было просто невозможно. Что конкретно заставило Абрамова принять позицию обличителя? Боязнь самому оказаться в числе сочувствующих «профессорам-космополитам» или же, что гораздо хуже, вообще подвергнуться такой же опале? А может быть, он действительно верил в необходимость таких «проработок», в связи с чем и не искал альтернативы? Смею предположить – второе.
Всё же здесь есть одно «но». Фёдор Абрамов был убеждённым партийцем, но, несмотря на это, не исключено, что его участие в этой кампании было в большей степени наигранным и обусловленным существующими обстоятельствами, нежели страстным рвением осудить «профессоров-космополитов», которые ему же и преподавали. Двойственность натуры Абрамова, человека со вторым дном, уже тогда признавали многие, на фоне чего его действия и поступки порой оценивались не иначе как артистическая выходка с перевоплощением, что со стороны выглядело весьма убедительно и сомнений не вызывало. И за этим «артистизмом» скрывался человек, который, разделяя идеологию партии, уже тогда хорошо знал цену и сценарий всей системы «проработок», сопряжённый с унижением личности. Как умный, принципиальный человек с сильным характером в глубине души он явно ненавидел всё происходящее в стенах университета. Ему ли, бывшему сотруднику контрразведки, видевшему, как под давлением системы ломались человеческие судьбы, на себе познавшему тяжесть подозрений и унижение, не понимать, что «проработчикам» нужна лишь самая малость, чтобы причислить его к ближайшему окружению «профессоров-космополитов». И возможность «утопить» Абрамова была для «проработчиков» делом техники, не согласись против Гуковского, Жирмунского, Эйхенбаума…
Первым научным руководителем Фёдора Абрамова стал кандидат филологических наук, доцент Евгений Иванович Наумов, который прекрасно знал способности своего аспиранта. Но в какой-то момент, а случилось это очень скоро и в достаточно демонстративной форме, Абрамов уходит от Наумова к… профессору Григорию Александровичу Гуковскому, блистательному филологу, на лекциях которого воистину пропадало ощущение времени.
С чем был связан такой выбор Фёдора Александровича? Простой расчёт на успешную защиту диссертации? Безусловно, Абрамов отлично понимал степень участия научного руководителя в написании столь необходимой для него диссертационной работы. Да и быть аспирантом заведующего кафедрой – само по себе означало половину успеха. Но переход Абрамова к Гуковскому произошёл в 1948-м, когда над Григорием Александровичем сгущались тучи «разоблачителей», а быть аспирантом учёного-космополита было, увы, просто небезопасно. К тому же дни профессора Гуковского фактически уже были сочтены. Весной 1949 года он будет публично «бит», выгнан с кафедры, а затем и из университета, а спустя год погибнет в застенках Лубянки якобы от сердечного приступа, что, конечно, маловероятно. Академик Дмитрий Сергеевич Лихачёв, хорошо знавший Гуковского, напишет о нём в своих воспоминаниях: «…Гуковский после “проработки”, проходившей в его отсутствие (он был в отпуске), был арестован и расстрелян (по официальной версии, “скончался”)». Лихачёв, сам попавший под «проработку», знал, о чём писал!
Новым научным руководителем аспиранта Фёдора Абрамова станет профессор Лев Абрамович Плоткин, личность весьма путаная и неординарная.
5 апреля в актовом зале Ленинградского университета состоялось открытое заседание учёного совета филологического факультета по делу профессоров-космополитов-евреев Гуковского, Эйхенбаума, Азадовского, Жирмунского и ряда других светил из числа преподавательского состава. На заседании был и Абрамов. Какова была его речь, можно прочитать в стенограмме, опубликованной в газете «Ленинградский университет» через день после всего случившегося. Она сохранилась.
Дмитрий Терентьевич Хренков, филолог, журналист, со слов тех, кто присутствовал на том самом заседании учёного совета, вспоминал: «Товарищи, учившиеся вместе с Фёдором в университете, рассказывали, с какой яростью громил он “космополитов”. Я не слышал этих речей. Но когда стало известно, что Абрамов весьма резко “напал” на Григория Александровича Гуковского, я счёл необходимым сказать ему, что он неправильно выбрал объект для атаки…»{35}
Вместе с Гуковским с кафедры были изгнаны его многие ассистенты и аспиранты. Такая же участь вполне могла ожидать и Абрамова, не окажись он в числе «разоблачителей».
Итогом «борьбы с космополитизмом» на филологическом факультете университета стала весьма объёмная статья «В борьбе за чистоту марксистско-ленинского литературоведения», опубликованная в июльском номере журнала «Звезда» за 1949 год, авторами которой значились Н. С. Лебедев, секретарь партбюро филфака, и… Ф. А. Абрамов. Эта статья в «защиту передовой русской общественной мысли и литературы» от «идеологии буржуазного космополитизма и формализма», как сказано в ней самой, по сути, являлась отголоском университетской осуждающей «коллективки», опубликованной ещё в апреле в университетской газете с очень похожим названием – «Против космополитизма и формализма в литературоведении», авторство которой также приписывают Фёдору Александровичу. Впоследствии по известным причинам свою причастность к написанию этих статей Абрамов отвергал. Впрочем, никто из его близкого окружения по этому поводу не спорил, просто знали.
Думаю, что не следует больше останавливаться на этом эпизоде, случившемся в жизни Абрамова, так как негоже «препарировать» страдания человека. Об участии в эпопее «проработок», а по сути гонений на выдающихся профессоров-евреев Абрамов искренне сожалел и, вероятнее всего, всю жизнь испытывал душевные муки, помня об этой весьма нелицеприятной стороне биографии, в первую очередь для себя самого.
Итак, темой научной работы Фёдор Абрамов вновь выбрал «Поднятую целину» Михаила Шолохова. И в этом нет случайности. Абрамов «болел» Шолоховым. Казалось, что за годы своей учёбы на филфаке он пробороздил эту тему вдоль и поперёк. Сюжет, построение, композиция романа, стиль написания, язык, его целостность, стержень идеи – коллективизм… А что ещё могло привлечь Абрамова в «Поднятой целине»? Или же в выборе темы сыграл роль всё тот же абрамовский прагматизм? Защититься на том, что уже отлично знал, сэкономив на этом время?
Не секрет, что Фёдор Абрамов, ставя на первый план шолоховский «Тихий Дон», «Поднятую целину» оценивал не высоко. «…“Поднятая целина”, при всём моём уважении к Михаилу Шолохову, произведение очень неровное. Есть главы блестящие – смерть матери Островного, например. Но есть главы, которые граничат почти с провалом», – отметит Абрамов в своём выступлении в Ленинградском доме журналиста в июне 1978 года. И всё же – «Поднятая целина».
В августе 1949-го в университетском «Вестнике» была опубликована одна из больших статей Фёдора Абрамова, которая называлась «О “Поднятой целине” Михаила Шолохова», весьма упрочившая положение молодого учёного-филолога. Публикация представляла собой серьёзное исследование о композиционном построении романа, о его реализме, обосновании роли коллектива в построении социалистического общества и была радушно принята на кафедре советской литературы, организованной месяц спустя, во главе которой встал доцент, кандидат филологических наук Александр Григорьевич Дементьев. Обсуждение статьи весьма достойно прошло не только на кафедре, но и на аспирантских семинарах. Окрылил ли Абрамова такой успех? Ведь это был действительно успех! Конечно, он всё понимал. Понимал и то, что попал в самое яблочко партийной идеологии, хотя его самого в романе интересовало несколько иное.
Так, «засматриваясь» на шолоховскую прозу, раскрывая её для самого себя изнутри, Абрамов в свои аспирантские годы вновь всерьёз думает заняться литературным трудом. Для него литературное творчество не мираж, а выношенный в помыслах сомнений и мук смысл жизни. Его душа тянется к слову. Он пишет ещё по-прежнему робко, словно ступая по острой гальке босыми ногами, чувствуя своё несовершенство, но уже крепко держа в сердце сокровенную мысль о творчестве. Так, веркольским летом 1948 года Абрамов напишет свой первый рассказ, озаглавив его «Николай Николаевич», который так и не будет опубликован. Спустя время он подарит эту рукопись своему другу Фёдору Мельникову, в архиве которого она пролежит не одно десятилетие, а уже после кончины писателя будет обретена вновь.
Так, конец 1940-х ознаменовался для Фёдора Абрамова не столько работой над диссертацией, сколько поиском темы, сюжетной линии предстоящего литературного произведения, за которое долго не решался засесть. Он теребил своё прошлое, перебирал в памяти знаковые события, детство, отрочество, войну и уже мирную послевоенную жизнь. Он возвращался к пережитому, перечитывая свои дневники, вёл записи, взяв в привычку носить с собой если не блокнот, то сложенные пополам чистые листы. Записывал много, разное, но всё больше «сюжеты» из своей жизни. В какой-то момент у него уже начал складываться не то роман, не то повесть, и даже было придумано название – «Роман о современнике», основой должны были стать события, свидетелем которых был сам Абрамов.
Осенью 1948 года Фёдор Абрамов встретился с Людмилой Крутиковой, впоследствии ставшей его женой. Была ли их встреча предначертана судьбой? Наверное, да. И пусть не всё гладко будет в их последующей жизни – а у кого в семье бывает всё как по маслу? – теперь уже трудно сказать, какой была бы судьба Абрамова без Людмилы и что бы было с его творческим наследием, если бы не её неустанное подвижничество. Оба одного года рождения, но к своим двадцати восьми годам прошедшие суровую школу жизни: он – войну, тяжёлые ранения, нелёгкое возвращение к мирной жизни, она – оккупацию, притеснения, смерть сына и много чего, не вписывающегося в рамки здравого понимания. Даже после обретения друг друга жизнь вполне могла их развести. Но всё же они, словно цепляясь друг за друга, искали внутренней поддержки, понимания, искренности и опоры, надеялись на лучшее. Они поступили на филфак университета в один год, но сблизились лишь осенью 1948-го, словно для этой судьбоносной встречи и нужны были все пройденные ими испытания.