Фёдор Абрамов категорично, со свойственной ему экспрессией наотрез отказался подписывать писательскую коллективку. С его стороны это был явный вызов против совершающейся над людьми несправедливости, мириться с которой он просто не мог и уже не хотел. Ему с лихвой хватило той яростной борьбы с космополитами, в которую он втянулся в начале 1950-х и которой стыдился на протяжении всей своей жизни.
Когда 31 августа в вечерней программе «Время» диктор зачитал письмо писателей, то среди оглашённых подписей значились имена Чингиза Айтматова, Валентина Катаева, Расула Гамзатова, Сергея Михалкова, Михаила Шолохова, Константина Симонова, Георгия Маркова, Константина Федина, Сергея Наровчатова (в то время ещё и первого секретаря Московского отделения Союза писателей), но фамилии Абрамова в этом перечне не было.
По возвращении в Ленинград Фёдор Абрамов запишет в своём дневнике:
«На глазах всего мира совершается очередная русская трагедия: великого патриота (Сахарова. – О. Т.) клеймят как изменника Родины, как предателя своего народа.
И кто клеймит? Всё тот же народ… О, Россия, Россия… Когда же ты хоть немного поумнеешь?»
Какой же была цена этому абрамовскому поступку?
Отказываясь подписать открытое письмо писателей в газету «Правда», Фёдор Абрамов не мог не понимать, что́ могло повлечь за собой такое свободомыслие. Трудно сомневаться в том, что об абрамовском поступке вскоре узнали в ЦК КПСС, ведь письмо предназначалось для публикации в главной газете страны. При таком раскладе Абрамов, с учётом его прошлых «заслуг», запросто мог оказаться в одном строю с Сахаровымным. По сути, это был ещё один осознанный абрамовский акт самосожжения, говорящий о нежелании быть чиновничьей марионеткой. И не в этом ли поступке сокрыта разгадка его октябрьского «завещания»? Абрамов вряд ли надеялся на то, что этот демарш сойдёт ему с рук, вот и подстраховался на всякий случай перед дальней заграничной поездкой, в которой могло случиться всё что угодно.
Тогда, реально опасаясь ареста и обыска как и после публикации повести «Вокруг да около», спешно упаковав свои дневники и записные книжки по чемоданам, он раздал их самым надёжным для него людям – бывшим своим студентам, аспирантам, тем, к кому уж точно с обыском не придут.
В августе этого года «Вопросы литературы» снимают с публикации запланированное и уже анонсированное интервью с Фёдором Абрамовым. Редакционный аргумент прост – обязательства перед ранее поступившими материалами Константина Симонова и Сергея Залыгина. Между тем Абрамову также предлагается доработать интервью «более подробным рассказом о последней… и самой значительной!.. работе (“Пути-перепутья”)» – именно так будет значиться в ответном письме главного редактора Виталия Озерова 27 ноября 1973 года.
Едва вернувшись из Дома творчества «Дубулты», уже в первых числах сентября Фёдор Абрамов уезжает на Пинегу. Нежелание мириться с тем, что происходило в это время в писательских кругах по отношениюну и Сахарову, влекло его подальше от Москвы и Ленинграда. 2 сентября он запишет в дневнике: «Я скоро еду на Север, и одного боюсь: как бы меня как члена секретариата Ленинградской организации автоматически не поставили под каким-нибудь верноподданническим письмом…»
Трудно сказать, как бы дальше складывалось отношение к Абрамову со стороны властей да и Союза писателей, если бы не новое вмешательство Петра Демичева, с которым Абрамов встретился в Москве 1 ноября, как раз в тот самый день, когда в храме Архангела Гавриила, знаменитой на всю столицу Меншиковой башне, что на Чистых прудах, отпевали скончавшегося двумя днями раньше Бориса Викторовича Шергина, перед творчеством которого Абрамов низко склонял голову и о чистом слове которого однажды в своих дневниках сделал такую пометку: «Аввакумовский язык, только в смягчённом варианте. Вот бы так писать!» Несмотря на важность предстоящей встречи, Абрамов всё же успел проститься с Борисом Викторовичем, а вот проводить знаменитого поморского писателя, автора удивительных «Архангельских новелл», в последний путь на Кузьминское кладбище уже не смог: отложить столь высокий приём в секретариате ЦК КПСС Абрамов был не в силах.
С определённой долей вероятности можно предположить, что встреча с Петром Демичевым и на этот раз помогла Фёдору Абрамову разогнать грозовые тучи, плотно сгустившиеся над его непокорной головой.
14 ноября состоялось очередное заседание секции прозы и критики Ленинградского отделения Союза писателей. На повестке был всего лишь один вопрос – обсуждение нового произведения Фёдора Абрамова – романа «Пути-перепутья».
Выступающих было много, и мнения были разными. Кто-то, как это сделал Юрий Андреевич Андреев, председательствовавший на секции, расхваливая роман от корки до корки, не забыл помянуть и «Тихий Дон», поставив в один ряд с Мишкой Кошевым пекашинского Мишку Пряслина – эдакого «неистового сельского Марата». Он же, впав в безудержные, отчасти нелепые сравнения, «разоблачая» образ Егорши, заявил, что тот – «тип не социальный, но психологический, страшная фигура, которая существовала во все времена – от черносотенцев 1903 года до фашистов 1933-го, власовцев 1943-го и чилийских погромщиков 1973-го», чем сильно удивил всех присутствующих и самого Абрамова.
Литературовед Исаак Станиславович Эвентов, прежде чем охарактеризовать новое абрамовское творение, заострил внимание на начале литературного пути Фёдора Абрамова, вспомнил «оттепельный» 1954 год, когда автора статьи «Люди колхозной деревни…» характеризовали не иначе как «требовательная доброта» и «сражающийся современник». Говоря о «Путях-перепутьях», Эвентов отметил, что «сущность труда Абрамова в том, что он не может пройти мимо тех драматических обстоятельств, которые пережила деревня в 50-е годы», и что роман нужно воспринять как «звено в летописи деревенской жизни», за которым последует «звено 4-е, где действия и все герои будут перенесены почти на 15 лет», и что «наш гражданский и писательский долг – отмести от Абрамова хулу и напраслину, которая мешает ему работать, а читателям понимать его произведения».
Весьма кратким и лаконичным было выступление Юрия Сергеевича Рытхэу: «Абрамов романом “Пути-перепутья” доказал ещё раз, что писатель должен быть честным. Рецензии на роман обтекаемы. Книга у каждого вызывает своё. Это защита нашей истории от легковесного её восприятия, истории в её трудностях, истории, вырастающей в труде. От собратьев Абрамову – доброе слово».
Владимир Исаакович Соловьёв, тогда самый молодой 31-летний литератор в секции, впоследствии ставший диссидентом, а ныне известный российско-американский писатель, проживающий в Нью-Йорке, по-своему оценил композицию романа: «…В романе ощущается и некоторый мелодраматизм. Композиция романа не совсем ровная, слишком последовательная, “просторная”, словно глубокий вдох. После такого начала ждёшь и широкого продолжения. Вторая же часть какая-то торопливая, прерывистая, усечённая, автор словно хочет быстрее связать концы с концами (Михаил и Рая), углы сглажены. Вдох глубокий, но нет соответствующего выдоха».
Упрекнуть Владимира Соловьёва в высказывании о композиции романа вряд ли было возможно, да и сам Фёдор Абрамов в ответном выступлении на этот счёт не смолчал:
«…Из кожи вон лезешь, пытаешься быть честным, сказать со своей точки зрения важные слова, а получаешь – “очернитель”, “прохожий с тросточкой”. За границей же подхватываются негативные оценки. И, стараясь сделать бизнес на наших ошибках, радостно хвалят – “разоблачители”, “бросает вызов”, “очернитель-патриот”…
Был и буду писателем критического направления. Но главное в моей работе не отрицательный пафос, а с первой странички разговор о России, о своей стране, о нашем человеке, о нашем времени.
Не только не отрицаю, что являюсь бытописателем, но считаю, что словес нашей литературе хватает, а вот конкретного – что люди едят, о чём думают, сколько зарабатывают – вот этого не хватает. И счастлив, что люди замечают – я бытописатель. Стараюсь, чтобы в моих произведениях было больше “мяса” жизни».
И под конец, словно принимая в чём-то критику, со свойственной ему прямотой добавил: «Недостатки 3-й книги объясняются не только слабостью, но и довольно сложной судьбой книги. Она дошла до читателя не в самом лучшем виде». И в этом нелестном в свой адрес признании тоже была его абрамовская правда – сказать так, как есть, не кривя душой.
А роман «Пути-перепутья» был принят не только на родине, но и за рубежом, куда только мог добраться «Новый мир».
21 ноября Фёдор Абрамов получил письмо от Моники Слодзиан, французской переводчицы, преподавательницы Института иностранных языков им. Мориса Тореза: «Недавно я предложила нашему издательству (Соединённое французское издательство) перевести один из ваших романов – “Две зимы и три лета” или “Пути-перепутья”, и наши товарищи согласились». И как выяснится впоследствии, французское издательство не станет делать выбора между этими двумя романами, они оба выйдут в свет на французском языке в 1975 году в переводе Моники Слодзиан. Затем будут переводы на польский, финский, румынский…
Триумфальное шествие романа «Пути-перепутья» по Европе порядком снизило накал страстей вокруг него, дав ему полный зелёный свет и на родине.
«Дом-то мой… самый жалкий в деревне»
1974 год.
Год не только многочисленных читательских встреч, но и время реализации больших планов как в творческом, так и в житейском отношении, и у Абрамова на всё это будет хватать сил. Это был рубежный год, накануне 55-летия, которое Фёдор Александрович ждал с явной тревогой. Работа над сценарием и постановкой «Деревянных коней» на «Таганке», что заставит разрываться между Ленинградом и Москвой, создание романа «Дом» и цикла рассказов-миниатюр «Трава-мурава», завершение воспоминаний об Александре Твардовском и продолжение почти двадцатилетней работы над повестью о войне «Кто он?», которая так и останется в сотнях черновых листов. А ещё будут работа в совете по прозе Союза писателей СССР, краткосрочная творческая командировка в Западную Германию…