И для Фёдора Абрамова сон есть ключевой момент отображения истины. И тут достаточно вспомнить всего лишь сюжет рассказа-миниатюры «На страду с того света», где сквозь описание сна прослеживается восприятие главным героем действительности и своего отношения к определённым обстоятельствам – в данном случае страдной поре сенокоса.
Достоевский – великий мыслитель, и если не прорицатель, то очень тонко чувствовавший время. С ужасом читаешь его пророческие строки из дневника 1886 года:
«Безбожный анархизм близок, и наши дети увидят его. Интернационал распорядился, чтобы европейская революция началась в России, и начинается, ибо у нас нет для неё подходящего отпора ни в управлении, ни в обществе.
Бунт начнётся с атеизма и грабежа всех богатств, начнут низлагать религию, разрушать храмы и превращать их в казармы, стойла… Евреи сгубят Россию и встанут во главе анархии… Предвидится страшная, колоссальная революция, которая изменит лик мира всего. Но для этого потребуется 100 миллионов жертв. Весь мир будет залит кровью».
Абрамовские же предсказания полностью созвучны Достоевскому. Запись из дневника 22 марта 1971 года:
«России, возможно, предстоит снова пройти тот путь, который она прошла с 19 в. до февраля 17-го… И, возможно, она снова должна родить Чаадаева, Герцена… Короче, выпестовать свою интеллигенцию.
Да, гибель интеллигенции – это, несомненно, самый страшный итог революции».
Великий мудрец услышал Великого мудреца.
Достоевский и Абрамов – два Фёдора русской словесности, время рождения которых разделил целый век.
Они действительно видели мир по-особому, оттого столь жгучи дневниковые записи, пережившие годы и ставшие правдой в жизни будущих поколений.
Достоевский «никогда не искал среди чужеземцев или инородцев виновных за русские беды – тому доказательством было всё им написанное: сотни персонажей русского происхождения “сочиняют” русскую жизнь, творят русскую трагедию, изобретая свои или заимствуя чужие теории и решая, как перевернуть Россию вверх дном»{46}.
Именно с таких же позиций смотрел на все русские беды и Абрамов, и образ Махоньки – старушки-сказительницы в «Чистой книге» – не просто образ созидательницы, усмирительницы разыгравшихся бед, не только образ духовного судьи и нравственной чистоты, но по сути это образ самой России, борющейся с пороками, осадившими её.
В дневнике 18 марта 1974 года Абрамов запишет:
«Вся история России XIX века – это искание путей справедливого устройства народной жизни.
Одни (славянофилы, Достоевский, Толстой) все упования свои возлагали на духовное, нравственное обновление человека.
Другие (разночинцы, марксисты) – на социальное возрождение.
Задача: воссоединить эти пути в единое целое, ибо, игнорируя человека, его нравственную природу, нельзя что-либо сделать путное, как нельзя достигнуть результатов и противоположным путём. Одно дополнить другим. То и другое решать одновременно».
И в этом поиске компромисса в обустройстве России Абрамов не обошёлся без Достоевского.
У Абрамова, как и у Достоевского, поиск человеком правды заключается в самом себе, в умении научиться «чувствовать и мыслить справедливо», то есть Фёдора Достоевского вполне можно назвать предтечей Фёдора Абрамова. Способны ли мы назвать ещё одного подобного автора в русской советской литературе второй половины XX века, как Фёдор Абрамов, для которого правда о жизни в литературе была превыше всего, даже собственной жизни? Наверное, нет! И даже при наличии таких имён, как Белов, Крупин, Распутин, Носов, Астафьев, Шукшин… имя Фёдора Абрамова всё одно будет стоять особняком в этом изящном списке имён русских писателей.
Достоевский и Абрамов. Они оба безумно любили жизнь и в своей душе были глубоко верующими людьми. Их жизненные судьбы не были просты, но они смогли благодаря внутреннему убранству души пронести свет человеколюбия через всё своё творчество.
Однажды Фёдор Достоевский отметился в своём дневнике такой многозначительной фразой: «Конечно, тут я о себе могу сказать, что если бы имел я власть не родиться, то, наверное, не принял бы существования на таких насмешливых, издевательских условиях»{47}.
Наверное, так же мог сказать о себе и Фёдор Абрамов.
В своё время Фёдор Михайлович, отзываясь о Николае Некрасове, запишет в своём дневнике такие волнительно-откровенные строки о личности горячо любимого народом поэта: «…это было раненое сердце, раз на всю жизнь, и незакрывавшаяся рана эта и была источником всей его поэзии, всей страстной до мучения любви этого человека ко всему, что страдает от насилия, от жестокости необузданной воли…»
И в таком случае, проводя образную параллель из века XIX в XX, позволим себе сказать, что, живи Достоевский в эпоху Абрамова и знай творчество и биографию последнего, он наверняка бы что-то похожее мог сказать и о личности Фёдора Александровича.
Талант Фёдора Абрамова зажгла искра страдания к русскому крестьянству, к русской деревне. Так было и у Некрасова. Отчасти так было и у Достоевского. Поразительно, но история иногда повторяется не только в событиях, но и в лицах. И расстояние в веках тут не преграда.
Часть 14. «Работать. Из последних сил работать»: 1982–1983
«Качался между жизнью и смертью…»
30 октября 1976 года Фёдор Абрамов сделает в своей записной книжке такую запись: «Что бы я стал делать, если бы у меня обнаружили рак?» И тут же сам себе ответит: «Работать. Из последних сил работать».
Нет, к счастью, это не станет пророчеством. И всё же кое-что из этого сбудется.
В этот очень непростой период своей жизни, измученный навалившимися изматывающими хворями, точащими душу мыслями о смерти, фактически стоя у последней черты, Фёдор Абрамов, как и прежде, как это случалось уже множество раз, будет настойчиво стараться переломить судьбу, вопреки всему настроиться на лучшее, ведь теперь за письменным столом его ждала заветная «Чистая книга», к которой он мог приступить только теперь, в годы своей писательской мудрости. Теперь только «Чистая книга» жила в его душе, в его сознании. Тайна «Чистой книги» не мучила его, она его освещала! И вместе с этим жила и боязнь не успеть её написать.
Владимир Крупин, вспоминая о Фёдоре Абрамове, рассказывал автору этой книги, что в последние год-два своей жизни он очень часто говорил о «Чистой книге», и оттого складывалось ощущение, что он думает над ней постоянно. «Чистой книге» он радовался.
Но, чтобы написать новый роман с задуманным размахом, нужны были долгие годы. А вместе с ними и здоровье. Фёдор Абрамов хорошо это понимал. А ещё пришло понимание того, что жизнь всё же одна. Перешагнув шестидесятилетний рубеж, он словно очнулся от всей той суеты, что терзала его писательство в предыдущие годы. «Крест на всякой суете. За работу! Молю Бога, чтобы продлил дни мои», – запишет он в своём дневнике 6 марта в год своего юбилея.
А 28 ноября 1980 года, отзываясь на письмо Алексея Павлова, он, предостерегая того от ненужных шагов, напишет: «Избегайте крайностей, не ставьте себя под удар без острой нужды… Считаться с жизнью необходимо».
Согласитесь, странная для Фёдора Абрамова фраза – «необходимо считаться с жизнью». Фраза, по всей видимости, обращённая не только к своему эпистолярному собеседнику, но и… к самому себе.
Последние два зимних месяца пребывания в Комарове ушли на восстановление сил после крепко прихватившего воспаления лёгких.
Комарово, как всегда, радовало Абрамова. Радовало тишиной и умиротворённым покоем, несуетными буднями и полным отстранением от толкотни большого города. Почти каждый год здесь, на берегу Финского залива, он встречал «весну света», а вместе с ней и приход новой весны.
В Комарове всегда хорошо работалось. И в этот приезд на рабочем столе Фёдора Абрамова были тексты воспоминаний об Александре Яшине, которые, к слову, в своём большинстве так и не будут опубликованы (уж больно много было в них правды), очерк о родине Василия Белова Тимонихе к пятидесятилетию писателя и полученная корректура сборника «Трава-мурава», издание которой в «Современнике» в мае 1983 года Абрамов уже не увидит.
Катание на лыжах, которые Фёдор Александрович очень любил, каждодневные прогулки по лесистым окрестностям Дома творчества, любование тишиной спящего подо льдом Финского залива давали огромный заряд положительных эмоций.
Настойчивое приглашение давнего знакомого Михаила Житова, жившего в Сортавалего егерем, приехать на весеннюю охоту после долгих раздумий было принято Абрамовым. Но эта поездка в весенние карельские леса вместе с радостью общения с живой природой принесёт ему немало душевных страданий и телесных мук.
Почти сразу по возвращении в Ленинград прихватившее тяжелейшее воспаление лёгких нарушит все грядущие планы писателя и вновь уложит Абрамова на больничную койку. Почти весь так любимый им май, с 11-го по 28-е число, он проведёт в больничной палате Свердловки – городской больницы № 31, расположенной на улице Якова Свердлова.
Поначалу о том, что станет истинной причиной уже второго за последние полгода воспаления лёгких, не будут подозревать ни врачи, ни сам Фёдор Александрович. Это откроется значительно позже после обследования перед предполагаемой поездкой в Пицунду в конце августа и будет для всех полной неожиданностью.
Фёдор Абрамов не любил болеть, испытания больницами были для него пыткой. Сообщать в письмах о своих больничных буднях ему не хотелось, он предпочитал больше отмалчиваться на этот счёт или же вовсе по возможности скрывать своё пребывание на больничной койке. Так, 24 мая 1982 года он писал Татьяне Курдюмовой: «Были ли Вы в Питере? Ах, как жаль, что Вы не зашли к нам. А впрочем, мы с женой были за городом, в писательском доме, и только дней 5 назад вернулись домой». Понятно, что 24 мая Абрамов находился ещё в стенах Свердловки.