Привыкший к терпению, понимавший необходимость и неотвратимость пережить это состояние, он добросовестно подчинялся врачам. Но когда на этот раз врачи стали предостерегать от ранней поездки на Пинегу или и вовсе отказаться от неё в этом году, Фёдор Абрамов сильно вспылил и попросил скорейшей выписки. Согласиться с доводами врачей было выше его сил.
И сразу на этом фоне грустные мысли, нескончаемые думы о скором конце, истрёпывающая, угнетающая душу меланхолия, обиды на самого себя за безделье, вызванное столь длительной болезнью. Добавлял масла в огонь тревог и затянувшийся на несколько лет ремонт новой квартиры в Морском доме. Ведь это был не просто ремонт, а фактически полная перепланировка общежития в квартиру с переносом стен и пробивкой новых дверных проёмов. И хотя всё ремонтное хозяйство было в руках Людмилы Владимировны, отстраниться полностью у Фёдора Александровича всё одно не получалось.
Жизнь «на перекладных» терзала, но ещё больше мучила неизвестность в сроках окончания этой стройки, да и стресс от неминуемого переезда пугал ещё больше. Может быть, потому и работалось за письменным столом намного меньше, чем прежде. Впрочем, это походило на творческий отдых, на закачивание в себя новых сил, чтобы подняться выше, ведь литературный талант при Абрамове был.
Фёдору Абрамову, как и прежде, очень много писали читатели. И письма были разные – от восторженных до сдержанно-благодарственных. Случалось, критиковали, бывало, и успокаивали. Так, инвалид первой группы Сергей Владимирович Попов, по всей видимости, прочитав какое-то произведение Абрамова, 12 мая 1982 года сообщал:
«Цельнотянуто выходит у вас, Фёдор Александрович. Мудро и призывно. Жить и действовать хочется, а не помирать.
Пусть эстетствующие ленинградские умники шелестят по салонам: “Ф. Абрамов повторяется, Ф. Абрамов исписался, на сермяжно-лапотную Россию излишне оглядывается”. Не верьте им…»{48}
Конечно, подобные читательские письма были лечебным бальзамом израненной абрамовской душе. В них он находил не только поддержку своему слову, но и успокоение, доброе читательское признание и понимание значимости сделанного. Это был диалог писателя с читателем, пронизанный не только открытостью общения, но и исключительной привязанностью.
Начавшийся болезнями год нарушил действительно многое из задуманного.
12 июля в дневнике писателя появится такая запись:
«Ну что сделано за эти полгода: две-три статейки написал? Правда, была болезнь (воспаление лёгких), правда, была поездка в Финляндию, правда, вычитывал “Траву-мураву”…»
Фёдор Абрамов явно очень нервничал по этому поводу.
Впрочем, и впечатления от июньской поездки на несколько дней в Финляндию, состоявшейся по приглашению давнего знакомого – финского писателя Вейно Линна, вскоре растворились в бурном море бытовых проблем по благоустройству новой квартиры. Всей этой бытовой кутерьмы Абрамов очень не любил и мог бы отдать многое за то, чтобы вырваться из этого плена. Но начатый ремонт требовал завершения, и отречься от того, что решалось в течение нескольких лет, было, конечно, нельзя. «Проклятая квартира! Она, она начисто вымотала меня», – с надрывом запишет он в дневнике в самый канун выезда в Верколу – 11 июля.
Да и Веркола не спасла от круговерти ремонтной суеты. Людмила, прожив пару недель в Верколе, была вынуждена уехать обратно в Ленинград для разрешения вопросов, связанных с ремонтом. Вместе с ней уехала и племянница Галина, приехавшая в Верколу несколько раньше.
Утешением, отвлекшим от томящих душу недобрых предчувствий, и освобождением от одиночества стала короткая поездка по местам, связанным с жизнью известной пинежской сказительницы Марии Кривополеновой, которая в образе Махоньки должна была стать главным стержнем в задуманной Абрамовым «Чистой книге».
В эту поездку, как впоследствии выяснится, последнюю по Пинеге, Фёдор Александрович вряд ли собирался в это лето. Просто так сложилось. И словно опасаясь, что она может сорваться, уже 28 июля, в день отъезда жены и племянницы, вместе с Дмитрием Клоповым на присланном райкомовском газике помчался в Карпогоры, а далее… уже по имеющемуся плану. Поистине Абрамов был заражён Кривополеновой – Махонькой, как звали её на Пинежье. Её фотографический портрет был у него в кабинете, её облик в чём-то остро напоминал Степаниду Павловну.
Махонька с её взглядами на жизнь для Абрамова – «мера всех людей». «Она знает не умом – всем существом своим… Всё зависит от того, какой ты сам… Счастье в тебе самом… Она и впрямь была самый счастливый человек на свете», – запишет он о Махоньке в дневнике 7–20 марта 1979 года. И спустя десять дней новая запись: «Великий день. Открылась философия “Чистой книги”. Жизнь в своих истоках всегда чистая, и нравственная высота человека определяется тем, насколько он близок к этим истокам, в какой мере он несёт в себе чистоту, насколько он художник, творец… Мера отсчёта – Махонька». Именно этими взглядами на жизнь и была дорога Фёдору Абрамову его Махонька. А ещё той же жизненной философией, к вершине познания которой он уверенно шёл всю жизнь.
Впоследствии Дмитрий Клопов в очерке «На родине Кривополеновой», пусть и суховатом, но достаточно подробном, опубликованном в сборнике «Воспоминания о Фёдоре Абрамове», довольно подробно рассказал, где побывали и с кем встречались, и как вообще прошла та поездка.
И словно ещё не веря в свершившееся, стараясь отчитаться перед самим собой на листе бумаги, 2 августа, в день возвращения в Верколу, не сохраняя последовательности, Фёдор Абрамов запишет в дневнике:
«Давно хотелось поглядеть Махонькины места, её родину. И вот пять дней в золотой серёдке района, как называют эти места на Пинеге. Пиринемь, Труфаново, Чакола, город Пинега.
Побывал в Веегоре, в Кусогорах (нижний конец Веегор, за ручьём, околок, где жила дочь Махоньки – Афанасья и где немало дней скоротала сама бабушка), побывал в Ежуге – где родилась Махонька (напротив Чаколы), и наконец, навестил Махонькину могилку в Чаколе. В общем, прошёлся по всем главным дорогам, которые когда-то топтала Марья Дмитриевна».
16 августа Фёдор Абрамов уехал в Ленинград.
Поездка на родину Марии Кривополеновой позволила немного успокоиться и в какой-то мере вернуть привычный ритм творческого состояния, но, как вскоре выяснится, ненадолго.
10 февраля 1983 года Фёдор Абрамов, вспоминая о случившейся болезни, напишет в Верколу Анне Яковлевне Мининой: «Стали в конце августа собираться на юг, пошли за справкой в поликлинику, а там рентген навели – опухоль в левом лёгком… К счастью, в лёгком оказалась киста с эхинококком, но всё равно половину лёгкого оттяпали. Сейчас я почти выздоровел. Хожу даже на лыжах…»
И всё же Матильде Иосифовне Юфит 1 апреля 1983 года Абрамов честно, без всякого хорохорства, признается: «А здоровье ничего, терпимо. Хотя бок всё ещё не оттаял, всё ещё полумёртвый».
После длительного изнуряющего обследования операция по удалению части левого лёгкого, поражённого эхинококкозом, была проведена в Ленинградском научно-исследовательском институте пульмонологии 21 сентября.
«Качался между жизнью и смертью, – чуть позже запишет он об этом дне в дневнике, – побывал в той, из которой далеко не все возвращаются…» Но Фёдор Абрамов вернулся. Ангел-хранитель не изменил ему и в этот раз, как и тогда осенью 1941-го, вновь поднял из мёртвых и вернул к жизни, вернул, чтобы дать возможность открыть людям хотя бы первые листы заветной «Чистой книги», устелив ими, как ярким солнечным лучом, тропку к сотворению мира в людских душах.
Где же мог Фёдор Абрамов подхватить столь редкое для человека, живущего в городе, заболевание? Мнений на этот счёт несколько.
Напомним, что эхинококкоз – это глистное заболевание, вызываемое личинками ленточных червей эхинококков. Заражение коварно не только для здоровья, но и самой жизни. Активность эхинококков поразительна: попав в человеческий организм, личинка-возбудитель может с током крови пробраться в иной внутренний орган и там «прорасти», естественно, доставив массу неприятностей. Избавление – только операция. Заразиться эхинококкозом можно по-разному: при контакте с больным животным, съесть заражённое им мясо… Как правило, к человеку эхинококк попадает при контакте с домашними животными, подцепившими эту заразу.
И Фёдор Александрович, любивший животных, вполне мог «подружиться», скажем, с таким заражённым паразитом псом. По крайней мере, именно о такой легенде и поговаривали в писательских кругах в то время и даже рассказывали историю, якобы услышанную от самого Абрамова, что причиной болезни стало его «целование» с эхинококковой собакой.
Не будем спорить, может быть, было именно так, ведь доказать или опровергнуть эту версию, как и возможные другие, мы просто не можем.
Но, так или иначе, страданий проклятый эхинококкоз принёс Абрамову много.
После операции ещё долго были «мучительные процедуры (одни пункции чего стоят)» (запись из дневника Фёдора Абрамова), была долгая реабилитация, почти пять месяцев, санаторий в «Дюнах» под Сестрорецком, Дом творчества «Комарово». «Духом я не падаю. Да и с чего падать-то? Жить можно и с 1,5 лёгким, и я с нового года начну кренделя загибать. То есть работать и работать», – напишет Абрамов в Верколу Клопову в самый канун Нового года – 26 декабря 1982 года. И писатель исполнит обещание.
К середине ноября многострадальный ремонт в новой квартире наконец-то закончился, и 27 ноября Фёдор Абрамов въехал в новую просторную трёхкомнатную квартиру с огромным коридором и кухней, высокими потолками и с удивительными видами на домик Петра и немного на Неву, открывающимися из окна его кабинета. «Дом наш в самом прекрасном месте. На Неве, рядом с домиком Петра», – напишет он восторженно Матильде Юфит в письме от 1 апреля 1983 года.
Мичуринская улица, дом 1, станет последним питерским адресом Фёдора Абрамова на последние менее полугода земной жизни. А если учесть его пребывание в больницах и Доме творчества «Комарово», то этот срок уменьшится ещё более чем на треть.