Глава четвертая. Жертвоприношение: ритуал и последствия
В творческой истории «Бесов» имел место эпизод, которому — по воле автора — был сообщен как бы сакральный смысл: собственноручно, в полном сознании и трезвой памяти Достоевский сжег рукописи к роману.
Прокомментировала это необыкновенное событие много лет спустя А. Г. Достоевская, которая — если полагаться на ее воспоминания — оказалась не только свидетельницей, но и соучастницей аутодафе: по приговору мужа ей поручалось «разжечь костер»…
«За два дня до отъезда[30] Федор Михайлович призвал меня к себе, вручил несколько толстых пачек исписанной бумаги большого формата и попросил их сжечь. Хоть мы и раньше с ним об этом говорили, но мне так стало жаль рукописей, что я начала умолять мужа позволить мне взять их с собой. Но Федор Михайлович напомнил мне, что на русской границе его, несомненно, будут обыскивать и бумаги от него отберут, а затем они пропадут, как пропали все его бумаги при его аресте в 1849 году. Возможно было предполагать, что до просмотра бумаг нас могут задержать в Вержболове, а это было бы опасно ввиду приближающегося семейного события[31]. Как ни жалко было мне расставаться с рукописями, но пришлось покориться настойчивым доводам Федора Михайловича. Мы растопили камин и сожгли бумаги. Таким образом погиб‑ли рукописи романов «Идиот» и «Вечный муж». Особенно жаль мне было лишиться той части романа «Бесы», которая представляла собою оригинальный вариант этого тенденциозного произведения. Мне удалось отстоять только записные книжки к названным романам и передать моей матери, которая предполагала вернуться в Россию позднею осенью. Взять же с собою целый чемодан с рукописями она не соглашалась: большое количество их могло возбудить подозрение, и бумаги были бы от нее отобраны»[32].
Наверное, мотивы и обстоятельства, по которым приговор «толстым пачкам исписанной бумаги» был приведен в исполнение, самой Анне Григорьевне казались вполне извинительными, а аргументы в пользу приговора — неотразимыми. Ее должна была даже тронуть забота супруга, который опасался, что неприятности, могущие случиться на русской границе, повредят ей и будущему ребенку.
Между тем опасения Достоевского — как связанные с предстоящими родами, так и не связанные с ними — при ближайшем рассмотрении могли вызвать некоторое недоумение.
Прежде всего не совсем оправданной была его ссылка на обстоятельства 1849 года. Тогда его бумаги были отобраны, а затем пропали не из‑за переезда через границу, а в связи с арестом: жандармы произвели обыск, предъявив предписание («…Они потребовали все книги и стали рыться; не много нашли, но всё перерыли. Бумаги и письма мои аккуратно связали веревочкой»).
Теперь прямой угрозы ареста не было и не могло быть, и таможенный досмотр никак нельзя было равнять с обыском при аресте, изъятием подозрительных бумаг или запрещенных книг.
Конечно, некоторые основания для волнений у Достоевского все же имелись. Еще летом 1868 года он получил анонимное письмо, из которого узнал, что его подозревают, как он выразился, «черт знает в чем»; что велено вскрывать его письма и ожидать на границе, когда он будет выезжать в Россию, чтобы «нечаянно» и с пристрастием обыскать.
Действительно, секретная инструкция в «Деле об осмотре при возвращении из‑за границы отставного поручика Федора Достоевского», заведенном на него в ноябре 1867 года, через полгода после отъезда из России, предписывала большие строгости. Согласно циркуляру, «всем таможенным местам» надлежало «при возвращении из‑за границы в Россию отставного поручика Федора Достоевского произвести у него самый тщательный осмотр и если что окажется предосудительное, то таковое немедленно представить в III Отделение собственной его и. в. канцелярии, препроводив в таком случае и самого Достоевского арестованным в это Отделение»[33].
Скорее всего, санкции были связаны с женевскими знакомствами Достоевского — неприятности по этому поводу случились еще в 1862 году, когда он был за границей впервые и когда секретные агенты уличили его, что он «свел там дружбу с изгнанником Герценом и Бакуниным»: тогда «таможенным местам» предложено было «при возвращении его из‑за границы осмотреть его бумаги и книги» и «в случае открытия… запрещенных книг, газет или подозрительных писем немедленно отобрать оные и препроводить в III Отделение»[34].
Однако при всей свирепости секретных циркуляров речь в них все‑таки шла не о любом грузе, а о грузе предосудительном, по поводу которого инструкция выражалась совершенно определенно: запрещенные книги, газеты, подозрительные (то есть полученные от в чем‑либо подозреваемых лиц) письма.
В 1849 году его обыскали жандармы, имея ордер на арест. Теперь его могли арестовать только в том случае, если при нем будет обнаружен предосудительный или подозрительный груз. Могли ли к таковому относиться рукописи уже опубликованных в «Русском вестнике» «Идиота» и «Вечного мужа», а также рукопись публикуемых «Бесов»? Ведь Достоевскому достаточно было предъявить на таможне любой из номеров журнала со своим сочинением, чтобы чиновники успокоились насчет пачки исписанных бумаг.
Все‑таки упрямая решимость Достоевского сжечь свои рукописи спустя три года после того, как он узнал, что петербургская полиция его в чем‑то подозревает, не могла быть связана только со злополучной секретной инструкцией. В деле, заведенном на Достоевского в III Отделении собственной его и. в. канцелярии, вопреки общепринятым представлениям[35] разгадка жертвоприношения не содержалась.
Допустим, Достоевский, стремясь избежать неприятностей и боясь чиновничьей глупости, решился провезти через границу минимум книг и бумаг. Допустим, писатель, уже однажды пострадавший от ареста и каторги, не хотел вновь рисковать и в этой связи не желал, чтобы его рукописи пропали так же, «как пропали все его бумаги при его аресте в 1849 года». Иными словами, он надеялся благополучно пересечь границу и во что бы то ни стало уберечь свои рукописи от конфискации и исчезновения.
Но — уберечь, а не сжечь! Ведь таможня в конце концов могла и пропустить бумаги; во всяком случае, риск потерять их навсегда в случае провоза через границу был значительно меньшим, чем при растопке ими камина.
Да и что это был за выбор для писателя, озабоченного спасением рукописей: лучше пусть сгорят в огне, чем сгинут при таможенном досмотре! Ведь, если посмотреть на вещи здраво, им — рукописям — вовсе не обязательно было превращаться в пепел и каминную золу, чтобы избежать цепких рук свирепых таможенников.
В деле сохранения исписанных бумаг от огня, полицейского произвола и пыльных таможенных складов оставалась масса неиспользованных возможностей. Надо полагать, Достоевский о них догадывался.
В течение трех лет (1868–1870) он регулярно и собственноручно отправлял по почте рукописи своих сочинений малыми порциями; в 1868–м это были главы «Идиота», в 1869–м — «Вечный муж» (рукопись была отослана целиком, почтовые расходы составили 5 талеров), в 1870–м — главы романа «Бесы». Предположить, что Достоевский боялся доверить почте черновые рукописи своих произведений, тогда как он доверял ей оригиналы, переписанные набело всего в одном экземпляре, было бы весьма странно: почта работала исправно, ни один из его пакетов ни разу не затерялся, редакции благополучно и без промедления пускали в дело полученные тексты. К тому же Достоевский во всех тонкостях знал правила международной почты — и по поводу корреспонденций poste restante, и в связи с пересылкой денег через банкирские конторы, и в отношении объемистых бандеролей. Так что если он рискнул отправить в «Зарю» оригинал — беловик «Вечного мужа» объемом в одиннадцать печатных листов за пять талеров, то, заплатив всего лишь на талер — другой больше, таким же манером можно было переслать и оригинал забракованного романа из пятнадцати листов, адресовав его кому‑нибудь из знакомых или — еще проще — на свое имя до востребования.
Между тем, получив в конце июня 1871 года долгожданные деньги из «Русского вестника» и приступив к сборам в дорогу, он почему‑то даже не подумал о простых и привычных услугах почты.
Допустим, однако, что за предотъездными хлопотами у него не было решительно ни одной свободной минуты, чтобы пойти на почту. Но и в этом случае оставалось много разнообразных способов сохранения рукописей.
Можно было оставить их теще, Анне Николаевне Сниткиной, с просьбой переслать по частям все той же почтой (поскольку, как уверяла Анна Григорьевна, ее мать не соглашалась везти через границу большое количество бумаг).
Можно было попросить о той же услуге шурина, Ивана Григорьевича Сниткина, который находился здесь же, в Дрездене, и готовился к свадьбе. Можно было, в конце концов, оставить рукописи у кого‑нибудь из знакомых[36] или отдать за небольшие деньги на хранение в банк.
Наверное, можно было еще придумать что‑нибудь — если бы стояла задача сохранить бумаги.
Удивительно, что у Анны Григорьевны, которой, по ее словам, было «жаль рукописей», так что она «начала умолять мужа позволить взять их с собой», не нашлось столь простых доводов в пользу абсолютно доступных способов спасения черновиков. Поразительно и то, что, «отстояв» записные книжки, она не смогла придумать ничего, чтобы спасти оригинальный вариант «Бесов», лишиться которого ей было «особенно жаль».
Несколько раз Анна Григорьевна повторила, как она хотела спасти бумаги, как ей было их жаль: «мне так стало жаль рукописей», «как ни жалко было мне расставаться с рукописями», «особенно жаль мне было лишиться», «мне удалось отстоять». Но она ни разу не упомянула о том, что и ему, Достоевскому, было жаль своих черновиков. Напротив, просить и умолять ей приходилось его, спасать — от него: он же оставался непреклонным, и жене «пришлось покориться настойчивым доводам Федора Михайловича».