«Счастье раз в жизни дается, а потом ведь всё горе, всё горе. Ну так и надо к нему приготовиться, став в возможно — нормальные отношения», — писал он Сонечке летом 1870 года; и было совершенно понятно, что не она и не их трехлетняя переписка могли служить хоть в самой малой степени источником его романного вдохновения.
Между изнурительными припадками, погруженному в супружество и отцовство («Аня… сама кормит и с ребенком ночей не спит»), замороченному бытом («Нянька здешняя требует себе особую комнату, белье, чертово жалование, три обеда, столько‑то пива…»), замученному долгами и безденежьем, являлись ему нездешние фантазии, а значит, и силы, чтобы вырваться из «тягости и ужаса» повседневности. И видимо, действительно чем‑то необыкновенно дорог был Достоевскому его новый герой, если писатель готов был поделиться с ним не рутиной бытового существования, а давней мечтой о паломничестве в Святую землю.
«Хочется мне ужасно, до последнего влечения, пред возвращением в Россию съездить на Восток, то есть в Константинополь, Афины, Архипелаг, Сирию, Иерусалим и Афон», — признавался он все той же Сонечке в июле 1870 года. А уже в августе, в те самые поиоротные для его нового романа дни, он записывал в черновой тетради (немного готики на странице и рисунок домика с тремя окнами): «Наш принц пропутешевовал 4 года…», повторив запись еще три раза.
«Наш принц путешествовал три года с лишком… там же известно было… что он изъездил всю Европу, был даже в Египте и заезжал и Иерусалим…» — будет расс казывать Хроникер, Антон Лаврентьевич, в периой части «Бесов».
«Я был на Востоке, на Афоне выстаивал восьмичасовые всенощные, был в Египте…» — захочет сообщить в своей исповеди сам принц, то есть Князь, то сеть Николай Всеволодович Ставрогин.
Сочиняя для романтического героя маршрут экютического восточного путешествия, Достоевский как будто вспоминал о несбыточном. По свидетельству А Г. Достоевской, проект такого путешествия занимал писателя еще осенью 1866 года. «Однажды, находясь в каком‑то особенном тревожном настроении, Федор Михайлович поведал мне, что стоит в настоящий момент на рубеже и что ему представляются три пути: или поехать на Восток, в Константинополь и Иерусалим, и, может быть, там навсегда остаться; или поехать за границу на рулетку и погрузиться всею душою в так захватывающую его всегда игру; или, наконец, жениться во второй раз и искать счастья и радости в семье»[5]. Анна Григорьевна не сомневалась в серьезности намерений Достоевского поехать на Восток, так как нашла впоследствии в бумагах мужа рекомендательные письма в русскую миссию в Константинополе. В декабре 1868 года, сообщая Сонечке о замысле нового романа («Этот роман — всё упование мое и вся надежда моей жизни — не в денежном одном отношении»), Достоевский вновь вспомнил свой старый замысел: «Мне бы непременно надо быть в Афоне и в Иерусалиме» — и жаловался, что в настоящее время не может этого исполнить…
Он действительно так никогда и не съездил по «восточному» маршруту — «последнее влечение» лично для него пропало втуне. Но он также не остался за границей навсегда и не погрузился без остатка в игорную страсть.
Выходило так, будто автор намеренно отдавал демоническому Князю то немногое, что оставалось у него за пределами обыденной жизни. И это, по всей видимости, была лишь первая добровольная жертва в пользу героя.
Глава вторая. Князь Л. Б. — эволюция замысла
12 Ноября 1921 года, в день столетнего юбилея Достоевского, произошло событие, которое для его биографов стало поистине эпохальным: был вскрыт переданный из Гохрана за № 5038 ящик из белой жести с бумагами писателя. В ящике содержалось 23 предмета — записные тетради, деловые документы, свертки с письмами. Одна из тетрадей имела надпись по — французски: «En cas de ma mort ou une maladie grave» («B случае моей смерти или тяжелой болезни»); здесь находились деловые распоряжения А. Г. Достоевской, перечень и место пребывания записных книжек Достоевского с черновыми материалами.
В списке бумаг (одни из них лежали здесь же, в жестяном ящике, другие давно были сданы на хранение в Исторический музей) значилась и тетрадь с вклеенными в нее пятнадцатью корректурными оттисками к роману «Бесы». На первой ее странице рукой Анны Григорьевны было написано: «В этой тетради (в корректурных оттисках) находится несколько глав к роману «Бесы», которые не были включены Ф. М. Достоевским в роман во время печатания его в „Русском вестнике”»[6].
Вклеенные в тетрадь корректурные листы сплошь — и на полях, и в тексте — были испещрены огромным множеством авторских помет и вставок. После обнародования документов из перечня Анны Григорьевны вышла наружу драматически захватывающая ИСТОРИЯ ЗАМЫСЛА.
…Итак, осенью 1870 года, объясняя Каткову причины нарушения своих обязательств «Русскому вестнику», Достоевский написал: «Я сел за поэму об этом лице потому, что слишком давно хочу изобразить его». Что означало это признание в свете черновых материалов к роману и в творческой биографии писателя?
Во — первых, хотелось убедить издателя в том, что такого героя у него, у Достоевского, прежде не было: «хочу изобразить» подтверждало, что «еще никогда не изображал».
Во — вторых, выражение «слишком давно хочу» должно было обозначить то состояние творческого возбуждения, когда писатель, не в силах более противиться мучившему его замыслу, садился за работу, ибо не мог не писать.
В — третьих, адресуясь к издателю и рассчитывая на его благожелательную реакцию, Достоевский представлял дело таким образом, будто давно и точно знал, о ком пишет, и далеко продвинул работу.
Между тем утверждение «сел за поэму об этом лице» — если судить о самом лице по черновым материалам рабочих тетрадей — могло относиться только к разработкам образа, датированным августом 1870 года: ранее (зимой, весной, а также в июне и в июле) Князь как прообраз Ставрогина имел очень мало общего с его августовской программой. Под пером сочинителя — Достоевский то и дело записывал в тетрадях нотабене «подсочинить сюжет», «много работы над характером» — Князь менялся буквально каждый месяц.
Персонаж январского образца мало или совсем не походил на центрального героя романа. Сын крупных землевладельцев, богатый, но безалаберный аристократ, он сглупа завел связь с Воспитанницей, проживающей в доме деспотической княгини, его матери. «Девочка отдалась даже безо всякого сопротивления и кокетства» и забеременела. Главный подвиг Князя должен был состоять в том, что он, будоража общественное мнение, решался жениться на обесчещенной им бедной девушке, отказываясь от предназначенной ему в невесты богатой Красавицы. Подверженный бурным, но житейски заурядным страстям, Князь оказывался вполне ординарной натурой — ревновал, завидовал удачливому сопернику, оскорблял его пощечиной и, страдая от любовных неудач, готов был даже застрелиться.
В феврале Князя все еще не оставляли разные неприятности — ссоры с матерью, отказ Воспитанницы; получено было также дикое письмо Красавицы, намекавшее, что он «опоздал приехать». Нелепость письма усиливалась тем фактом, что Князь ничего и не предлагал Красавице, когда встретился с ней после продолжительной разлуки.
К началу марта, все еще вялый и индифферентный, Князь обретал сильные жизненные импульсы, стремясь проявить себя не только на любовном, но и на общественном поприще. «Князь и Воспитанница — новые люди, выдержавшие искушение и решающие начать новую, обновленную жизнь». Князю вменялся упорный труд, придавался волевой характер, смягчаемый грустной, застенчивой душой. Ему предписывалось довольствоваться участью простого, доброго, славного и незнаменитого человека, чтобы являть собой скромный идеал «настоящих, хороших людей». Правда, весьма скоро выяснилось, что характер Князя — ревнивый, упрямый, гордый, настойчивый, подверженный сомнениям — противится назначенной роли. Не удался и аристократический мотив: явившись в облике «нового боярина», ненавидящего современный порядок и проповедующего честность, бедность и труд, Князь при всем своем сословном высокомерии тем не менее оставался лицом пресным и скучным — даже когда автор захотел придать ему некоторое сходство с Дон Жуаном и Ноздревым.
В течение всего марта Достоевский бился над Князем, видя его «новым человеком», способным «разбивать кумиры и сожигать корабли». Однако постепенно становилось ясно, что геройские поступки вроде женитьбы на бесприданнице или отказа от наследства для него мизерны и простоваты. Что‑то надо было делать с ускользающим Князем и рассыпающейся интригой.
«Кабы от кого‑нибудь ему пощечина. Он бы дрался и не стрелял от презрения», — записывал Достоевский.
«Слава о нем в городе и везде (еще прежняя, отроческая) как о развратном, безобразном, нагло оскорбляющем человеке. (Один чиновник, которого он побил, один муж, женатый на растленной им…)»
Князь А. Б. — с такими инициалами появился он впервые в черновиках[7] из умеренного и порядочного молодого человека начал преображаться в бретера и дуэлянта, коварного соблазнителя и дерзкого прожигателя жизни. Загадочность и неуловимость его облика осложнялись еще и тем, что до самых последних мгновений влюбленные в него женщины не могли определить наличие у Князя ответного чувства. По этому поводу Достоевский сделал специальное примечание: «Колебание, и в этом сладость романа», — прекрасно сознавая, что вероломство героя в делах любви идет только на пользу сюжету. Таинственный герой, высокомерный аристократ, внимательно присматривающийся к нигилистам, выставлялся теперь как их тайный и заклятый враг.
Интрига складывалась.
Время от времени Князю придавались высокие мысли и его окружали высокие духовные лица. Однако вернее, и интересней всего выходило, когда он держал себя как человек, которому скучно, избегал «идейных» людей — нигилистов или церковников, — но в самом себе не мог найти никаких моральных оснований. Идея автора все больше сосредоточивалась на герое, который сознавал, что ему недостает почвы.