Как выразился о нем один из клубных старичков, — «тут не о молодежи вопрос; тут звезда — с».
Казалось: путь звезды, триумфально блистающей в свете, Достоевский готов был расчислить, даже невзирая на свой личный отрицательный опыт. Автор, обычно столь далекий от бытового любопытства, для звездного героя подбирал гардероб и обставлял кабинет, каких никогда не имел сам.
«Я прошел через темную комнату, отпер дверь и очутился в его кабинете, — вспоминал Вс. С. Соловьев свое первое посещение Достоевского в 1873 году. — Но можно ли было назвать кабинетом эту бедную, угловую комнатку маленького флигелька, в котором жил и работал один из самых вдохновенных и глубоких художников нашего времени! Прямо, у окна, стоял простой старый стол, на котором горели две свечи, лежало несколько газет и книг… старая, дешевая чернильница, жестяная коробка с табаком и гильзами. У стола маленький шкаф, по другой стене рыночный диван, обитый плохим красноватым репсом; этот диван служил и кроватью Федору Михайловичу, и он же, покрытый все тем же красноватым, уже совсем вылинявшим, репсом, бросился мне в глаза через восемь лет, на первой панихиде… Затем несколько жестких стульев, еще стол — и больше ничего»[172].
«Обстановка всех комнат была очень скромная, — сообщал другой воспоминатель, бывший типографский служащий, М. А. Александров, — мебель в залегостиной была относительно новая, но так называемая рыночная; в остальных комнатах она была еще проще и притом старее»[173].
Мемуаристы вспоминали простые письменные столы, какие обычно стояли в казенных присутственных местах, старые кресла без мягких сидений, потертое пальто (просторный длинный пиджак из черного сукна), служившее писателю домашней одеждой много лет подряд, его грубоватое, некрасивое и на первый взгляд простое лицо. Их поражала чисто народная русская типичность его наружности, его руки с уродливыми ногтями на пальцах, носивших следы грубого, тяжелого труда, его изнуренный, мрачный вид, напоминавший тюрьму, больницу и солдат из разжалованных[174].
Достоевский и сам страдал от дерзкого предубеждения к нему новых или малоизвестных лиц и не мог забыть, например, оскорбления, полученного им от «подлой гадины m‑me Дюбюк», приемщицы закладов в Саксон ле Бэн. «Я снес кольцо; она кольцо взяла, но с большим отвращением, и денег мне не дала, потому что, говорит, нет…»
…Но звезде, аристократу и красавцу Ставрогину были предназначены иные впечатления, иные переживания, иное ощущение жизни. Николай Всеволодович являлся читателю в излюбленной своей комнате, «высокой, устланной коврами, уставленной несколько тяжелою, старинного фасона мебелью». Упоминался прибывший из Петербурга (от модного портного Шармера) ящик с фраками, панталонами и бельем — впрочем, мало его интересовавший. Выходя из дому, он менял легкий бархатный пиджак на суконный сюртук, употреблявшийся для церемонных вечерних визитов. Степенный старик камердинер подавал ему незапечатанные записки карандашом на серебряной тарелочке; Николай Всеволодович таким же образом, через камердинера и на тарелочке, отсылал ответы: они предназначались Даше, жившей в этом же доме, в своих комнатах, и посещавшей его по ночам. На столе под абажуром лежало роскошное издание с картинками — кипсек «Женщины Бальзака». Для дуэлей у Николая Всеволодовича имелось легкое пальто и белая пуховая шляпа. «Наши франты смотрели на него с завистью и совершенно пред ним стушевывались».
«Безмерная высота», на которую Достоевский поднимал героя — звезду, была оборудована, кажется, на пределе авторского представления об аристократической роскоши, комфорте, утонченном вкусе. Повальное преклонение перед изысканной красотой и гордой силой Ставрогина явилось для населения «Бесов» гибельным соблазном.
Самое главное, однако, что искусно возведенная звездная высота, на которую вместе со всеми «маленькими» персонажами «Бесов» взирал снизу и «маленький» автор, вводила в соблазн прежде всего именно его. Одна из проницательнейших мемуаристок, Е. А. Штакеншнейдер, в своих воспоминаниях о Достоевском оставила замечание, относящееся к 1880 году и представляющее для нас особый интерес. «…Он мещанин. Да, мещанин. Не дворянин, не семинарист, не купец, не человек случайный, вроде художника или ученого, а именно мещанин. И вот этот мещанин — глубочайший мыслитель и гениальный писатель. Теперь он часто бывает в аристократических домах, и даже в великокняжеских, и, конечно, держит себя везде с достоинством, а все же в нем проглядывает мещанство. Оно проглядывает в некоторых чертах, заметных в интимной беседе, а больше всего в его произведениях. И знакомство с большим светом все‑таки не научит его рисовать аристократические типы и сцены, и дальше генеральши Ставрогиной в «Бесах» он, верно, в этом отношении не пойдет, равно как для изображения большого капитала огромной цифрой всегда будет для него шесть тысяч рублей»[175].
Сойдясь со своим демоном в метафизическом пространстве, на границе романического вымысла и собственной жизни, Достоевский будто бросал вызов: кто ты и кто я? Я — бедный, изнуренный работой, тщедушный, некрасивый «мещанишко», с грубым и простым лицом, измученный нездоровьем и дурным бытом. Ты? Тебя я вижу бесконечно сияющим, обольстительным красавцем; я придумал тебя, отдав все лучшее, достойное беспредельного восхищения. Сотворив тебя таким, я дал тебе шанс, какого никогда не было у меня. Что ты сделаешь с ним и с собой?
Приглашение к дуэли было тем более парадоксальным, что вызываемый к барьеру герой сам был мучим видениями и призраками.
Достоевский смотрел в зеркало сочиняемого романа и видел своего демона грозным светоносным красавцем. Грозный красавец Николай Всеволодович Ставрогин имел обыкновение устремлять неподвижный взор в одну точку в углу комода. Оттуда ему являлся его демон — «маленький, гаденький, золотушный бесенок с насморком, из неудавшихся». В великодушном порыве самозабвенный автор готов был зара — зить гаденького бесенка, привидевшегося герою, своими физическими недугами.
Предстояла фантастическая дуэль, в которой двое из трех участников оказывались фантомами, чистым вымыслом. Получившему огромную фору Ставрогину выпадало начинать первым.
Глава вторая. Свой Мефистофель
Когда О. Ф. Миллер первым из биографов Достоевского прочел записки, воспоминания и рассказы лиц, близко знавших писателя в ту или иную пору его жизни, он сделал для себя неожиданное открытие. Он увидел, что уже десять лет читаемый в России роман «Бесы», во — первых, странно не понят и, во — вторых, является сочинением автобиографическим «в психологическом смысле»[176].
Это означало, что искать точных аналогий с реальной жизнью Достоевского в романе бесполезно, но в нем с автобиографической определенностью присутствует история его духовных увлечений.
Ни один из воспоминателей и товарищей Достоевского, кто передал или продиктовал биографу свои воспоминания, — доктор Яновский, петрашевцы Кашкин, Момбелли, Пальм и др. — мысль Миллера никогда не опровергал. Имея в виду, что «Бесы» — это в значительной степени история революционной молодости Достоевского, а не только «почти исторический этюд» о нечаевских событиях 1869 года, интерпретаторы более позднего времени обнаружили в нем — наряду с хроникой былого и политической злобой дня — даже личные мемуары[177].
Однако оттого что автор последовательно и преднамеренно (как это видно по черновым заготовкам) вводил в антинигилистический памфлет «петрашевские» краски, роман еще не становился автобиографическим — тем более в психологическом смысле.
Пронзительно личные, обжигающе интимные интонации замысел начал обретать тогда, когда его герой, пройдя через невероятную череду превращений, приблизился наконец к той черте, за которой взрывался памфлет и вырастала трагическая мистерия.
23 июня 1870 года, заполняя «фантастическую страницу» в черновой тетради и пробуя то один, то другой сценарий для Князя, Достоевский вдруг (наверное, это действительно случилось внезапно) набросал несколько строк, которые высветили героя с весьма неожиданной стороны. Прежде скучающий, но чрезвычайно словоохотливый, Князь вдруг сделался странно молчаливым.
«Князь слушает жадно, но молчит и хоть ничего не говорит, но видно, что он господин разговора. Он прислушивается и приглядывается. Угрюм и важен… Иногда молчаливо любопытен и язвителен, как Мефистофель. Спрашивает как власть имеющий, и везде как власть имеющий».
Эта заметка появилась, скорее всего, «под пером»: повинуясь какому‑то импульсу, какому‑то неясному намеку, Достоевский заставил еще достаточно аморфного Князя встретить страстные речи Шатова «о России, об антихристе и подвиге» многозначительным мефистофельским молчанием.
Ни в тот, ни в последующие дни лета 1870 года, когда работа над Князем покатилась наконец к финальному решению, в тетрадях Достоевского так и не появилось имя, которое — будь оно там — с непреложностью доказало бы точный источник мефистофельских ассоциаций. Однако в том, что Князь, внезапно напомнивший Достоевскому о Мефистофеле, а затем за полтора летних месяца доведенный до полной демонической кондиции, так и не получил в черновиках (по примеру других персонажей) имя возможного прототипа, заключался особый смысл.
Странно было бы признаваться в записной тетради, что маска Мефистофеля, мелькнувшая вдруг в облике Князя, магически воскресила память. Нечто глубоко в ней спрятанное вспыхнуло и загорелось — и этот огонь придал мучительным и до того бесплодным поискам чудодейственную энергию и целеустремленность.
Явленная автору цель санкционировала право на молчание — тем более что имелись на это причины и сугубо личного свойства.