<…> И моя тайная мечта: у меня будет уголок в деревне — природа значит так много, с ней никогда не будешь совсем одинок — и туда будет приезжать Жорж отдыхать. Это все — в моих руках и это выбираю в жизни, — а другого ничего не хочу. Ни новых встреч, ни впечатлений, — ничего. Жорж мой, неужели и это все обмануло?»[48].
Однако, как полагает исследователь А. В. Антощенко, любовь Георгия к Татьяне не была взаимной, что чувствовал и остро переживал Жорж, хотя страдания не озлобили его. «Да, Жорж никогда не знал любви, к [отор] ая шутит и смеется, не понимал ее, — исповедовался он Татьяне. — Его — была всегда отравлена слезами. И она делала душу такой чистой, а страдание таким высоким…»[49]. Утрату надежды на взаимность он назвал своим «пессимизмом». Но даже в таком «пессимистическом» варианте любовь вступала в противоречие с революцией, поскольку революционная борьба, в понятиях Жоржа, требовала: «Любовь должна быть раздавлена, принесена в жертву. Нужно проклясть грезы счастья и личную боль заглушить людскою великою мукою»[50].
«Возвращение в Саратов обострило внутреннюю борьбу между личным (любовью) и общественным (долгом). К тому же сама любовь все больше приносила не радость, а страдание, так как была безответной. Установленное status quo „братской привязанности“, зафиксированное в письме, присланном вскоре после возвращения в Саратов, не могло остановить процесс переосмысления ценностей Г. П. Федотовым, ведущую роль в котором играло его чувство к Т. Ю. Дмитриевой.
Активная пропагандистская деятельность с призывами к вооруженной борьбе с существующим строем в мае и избрание Г. П. Федотова членом Саратовского общегородского комитета РСДРП на собрании 11 июня 1906 г. привели его к новому аресту.
Лучше понять смысл и значение писем Жоржа из саратовской тюрьмы, в которой он оказался в ночь с 8 на 9 июля 1906 г., и мотивы принятого им решения позволяют сохранившиеся в архиве Дмитриевых его письма-размышления. В них он проанализировал развитие своих взаимоотношений с Татьяной и их влияние на его участие в революционной борьбе. „Революция заполняла все то в его сердце, что не принадлежало Тане. И она была прекрасна, она также. Если бы она была некрасива, разве Жорж стал бы революционером. Но ее красота была особенная, пламенная, иссушающая. Таня казалась ему, как синее небо, полное покоя и кротости. А революция… Ему казалось, что это — женщина-вампир; ее черные волосы, воспаленный взгляд черных очей, немного безумных, и губы, красные и влажные. Она приходила по ночам сосать у него кровь из сердца. Он изнемогал в ее объятьях, но страстно искал их, ждал ее. Это не просто сравнение, это почти правда. У Тани была мощная соперница, с которой она впоследствии, может быть, сама того не зная, вступила в борьбу за обладание его душой. Мне стыдно признаться, — она победила в этой борьбе. — Но с этим вампиром Жоржа сковывала не только страсть, но и долг. Долг! Он всегда смеялся над этим словом, оно не имело смысла для него. И все-таки долг, иррациональное, немое чувство жило в нем. И когда он отворачивался от него, на помощь приходил другой уродец — совесть. Все это чистейший атавизм. Но от этого уродцы не теряют своей реальности. С тех пор, как Жорж стал жить сознательной жизнью, его долг и совесть влекли его к революции. Он должен был отдать ей все. Но он не шел. Им овладела нерешительность, нечто более сложное, чем физический страх“.
Принятое решение — учиться — было внешним выражением внутреннего духовного перелома, связанного со спадом революционного движения в 1906 г. Оно означало для Жоржа расставание (временное, хотя тогда это им еще не осознавалось) с революционной борьбой и любимой девушкой. Этим решением определились действия как его самого, подавшего прошение о зачислении на историко-филологический факультет Петербургского университета[51], так и его матери, которая стала хлопотать о замене для сына ссылки в Архангельскую губернию высылкой в Германию. Выбор факультета был сделан не без влияния Татьяны, которая училась в 1902–1904 гг. на историко-филологическом отделении Высших женских (Бестужевских) курсов в Петербурге. Согласно прошению Г. П. Федотов стал студентом историко-филологического факультета Петербургского университета. В то же время министром внутренних дел просьба вдовы правителя Саратовской губернской канцелярии была удовлетворена, и мать с сыном в сопровождении агента направились через Москву в Берлин. В письме из Москвы запечатлелось грустное расставание и обещание, которое не было произнесено во время свиданий в тюрьме: „Я останусь твоим, как и был“. Впереди были „новая жизнь и наука“, которые тогда отнюдь не привлекали Жоржа „своим обаянием“.
В письмах из Берлина при внимательном чтении открываются два слоя сообщений: внешний („обстановка“), в котором фиксируются явления и события, и внутренний („душа“), в котором осмысливаются душевные переживания. После описания первых впечатлений и внешнего восприятия города в длинных посланиях наметились три темы. Прежде всего — учеба в Берлинском университете, что создавало первую точку соприкосновения с адресатом, так как не без влияния Жоржа Татьяна приняла решение закончить обучение на Высших женских курсах и добилась восстановления и права на учебу экстерном. Правда, описания учебы Жоржем были достаточно лапидарны и не отличались яркостью. „Моя собственная жизнь проходит однообразно, — писал он в одном из писем, — каждый день похож на другой, как на самого себя. Я нигде не бываю, кроме университета. Свои занятия я сузил, насколько возможно, думая, что сначала нужно учиться азбуке. При всем том скучать некогда, так как занят с утра до самой ночи“.
Постепенное притупление „острого чувства свежей разлуки“ и ощущение нарастающего забвения привели к тому, что он, воспользовавшись рождественскими каникулами, написал целый ряд посланий, в которых попытался возродить былую доверительность отношений, вспомнив наиболее существенные моменты их развития за два прошедших года. Но такая обнаженность чувств вызвала реакцию отторжения у Татьяны. К тому была и другая важная причина: у нее зарождалось чувство любви к Владимиру Александровичу, ставшее, судя по ее дневникам, каким-то наваждением на долгие годы. Этим, как представляется, можно объяснить временное прекращение переписки весной 1907 г.
После лета, проведенного с матерью и братьями в Финляндии, Г. П. Федотов предпринял попытку возобновить эпистолярное общение со своим „бывшим другом“. Вынужденный в письмах избегать острых вопросов взаимоотношений, он стал больше останавливаться на внешних изменениях в жизни. Правда, последние были весьма значимы как для него, так и для России. Высланный из Пруссии за участие в нелегальном политическом собрании, он перебрался в Йену, где продолжил учебу в местном университете. О своих впечатлениях от нового места учебы и новых знакомств он подробно писал Татьяне. Но более важными были заочные споры о значении произошедшего на родине — о революции и ее восприятии, влиянии на интеллигенцию и молодое поколение.
На пасхальные каникулы 1908 г. Татьяна ездила в Швейцарию и Германию, где встречалась и со своим „старым другом“, и со свои возлюбленным. Способность к эмпатии сделала Жоржа незаменимым „поверенным“ в душевных делах Татьяны, которой он готов был прийти на помощь в трудные минуты их взаимонепонимания с Владимиром Александровичем, имя которого все чаще стало появляться на страницах писем»[52].
Кроме того, в этот период Татьяна Дмитриева беспокоилась о некоем Фёдоре Васильевиче Карташове (Карташеве) — ученике И. М. Гревса, преподавателе женского училища принцессы Терезии Ольденбургской. Фёдор был другом Т. Ю. Дмитриевой и подарил ей свою фотографию с надписью: «Милому другу Тане от любящего её Ф. Карташова»[53].
Получив известие о смерти Ф. Карташова, Татьяна Юлиановна записала в дневнике: «Федя К [арташов] умер от холеры. Камнем лежит на душе. Я все собиралась с ним поговорить, сказать, что он по-прежнему мой чистый Федя. Не собралась, а теперь слишком поздно. С ним умерла моя юность».
Георгий Федотов, в свою очередь, с большой чуткостью выражает сочувствие по поводу этой трагедии для Татьяны в своём письме к ней от 25 сентября 1908 года.
[25 сентября 1908 г.]
Милая Таня!
Я предчувствовал, что смерть Феди К [арташова] так сильно потрясет тебя[54]. И мне припомнился один тяжелый день, который мы пережили с тобой в Петербурге — это похороны Трубецкого[55]. Когда мы возвращались, едва выбившись из толпы, ты была зла на мир, на всех людей — ты так говорила (я тогда понял, как органически тебе ненавистна, бессознательно, революция с её стихией). Помнишь, ты тогда все порывалась зайти на Эртел [евский] пер [еулок]. И что Эта мысль явилась у тебя в такой день! Была ли это мысль о Феде, я не знаю, но мне это казалось, и это было для меня знаком того, чем был в твоей душе образ Феди.
Я говорил о нем теперь со многими, между прочим, с проф [ессором] Зеленским, который назвал его талантливым. Впрочем, это общее мнение[56]. Ужасно, что он сам привил себе холеру. Говорят, что прививки вредны для слабых и затронутых слегка болезнью организмов. <…>
Твой Жоржик.
Ед. хр. 16. Л. 5–8 об.[57]
«Срок высылки Г. П. Федотова закончился осенью 1908 г., и он сразу же вернулся на родину с тем, чтобы продолжить учебу в Петербургском университете. Однако это оказалось не так просто. С одной стороны, двухлетнее отсутствие без всякого на то основания, а главное — неуплата положенных сумм за слушание лекций, стали первым препятствием. С другой, — начало 1908/09 ак. г. ознаменовалось массовыми студенческими волнениями, поставившими под угрозу срыва учебный процесс в высших учебных заведениях столицы. Эта тема стала одной из ведущих в письмах, поскольку непосредственно касалась и намерений Татьяны, неудовлетворенной преподавательской работой в Саратовской женской гимназии и желавшей изменить свою судьбу, получив медицинское образование.