До последней минуты казалось действительно, что между Плехановым и Лениным царствует полное согласие и Ленин является талантливым истолкователем основных положений плехановского марксизма. Конечно, Ленин был уже и тогда «большевиком». Но ведь именно Плеханову принадлежит на этом съезде авторитетное истолкование принятой социал-демократической программы в большевистском духе. Нельзя отрицать, что Плеханов па этом лондонском съезде 1903 г. санкционировал позднейшее, через 15 лет, упразднение коммунистами демократии во имя интересов социалистической революции. Этот эпизод так интересен, что на нем стоит остановиться подробнее.
При постатейном обсуждении программы были сделаны несущественные поправки к параграфу второму ее — о всеобщем избирательном праве. Возник вопрос о принципиальности некоторых демократических требований (напр., пропорционального представительства). Делегат Мандельберг (псевдоним — Посадовский) поставил вопрос прямо: «нужно ли подчинить нашу будущую политику тем или другим основным демократическим принципам, признав за ними абсолютную ценность, или же все демократические принципы должны быть подчинены исключительно выгодам пашей партии? Я решительно высказываюсь за последнее. Нет ничего такого среди демократических принципов, чего мы не должны были бы подчинить выгодам нашей партии».
Эта речь уже тогда, в 1903 г., вызвала сильное волнение среди делегатов. Кто-то крикнул:
— И неприкосновенность личности?
Мандельберг ответил уверенно и твердо:
— Да. И неприкосновенность личности.
Вслед за Мандельбергом слово получил Плеханов. И часть съезда была не мало поражена, когда он начал свою речь словами;
— Вполне присоединяюсь к словам тов. Посадовского.
И далее в небольшой, но очень выразительной речи Плеханов развивает мысль об относительности всех демократических понятий, для которых «успех революции — высший закон». Если революция требует ограничения демократии, то «перед таким ограничением преступно было бы останавливаться». И тут же Плеханов сослался на исторические примеры. Итальянские республики лишали некогда дворянство политических прав. Точно так же и «революционный пролетариат мог бы ограничить политические права высших классов».
Плеханова слушали, конечно, с глубоким вниманием. Его не прерывали. Но возбуждение съезда росло — и, наконец, прорвалось. Переходя к вопросу о демократии в России, Плеханов сказал: «Если бы в порыве революционного энтузиазма народ выбрал очень хороший парламент — своего рода chambre introuvable, то нам следовало бы стараться сделать его долгим парламентом, а если бы выборы оказались неудачными, то нам нужно было бы стараться разогнать его через два года, а если можно, то через две недели».
В этом месте раздались аплодисменты. Часть делегатов стала шикать. Это вызвало возмущение — свистать Плеханову! На протесты Плеханов заявил: «Почему же нет? Я очень прошу товарищей не стесняться». Встал В. Розанов (Егоров) и объявил: «Раз такие речи вызывают рукоплескания, то я обязан шикать». Председателю удалось восстановить порядок. Тот же Розанов заявил, что «тов. Плеханов не принял во внимание, что законы волны одни, а законы конституции — другие. Мы пишем свою программу на случай конституции». Бундовец Медем был более решителен и последователен. Он сказал, что слова Плеханова — это подражание буржуазной тактике. «Если быть логичным, то исходя из слов Плеханова, требование всеобщего избирательного права надо вычеркнуть из нашей программы».
На этом инцидент закончился, и никто ему особого значения не придал. Вряд ли Плеханов реально представлял себе, что он может и будет разгонять парламенты, упразднять печать и вводить смертную казнь для политических противников. Его радикализм был чисто литературный. Он решал политическую теорему на бумаге и приходил к весьма решительным выводам. Это была геометрия и алгебра революции без попытки применить ее к реальным явлениям жизни. Ленин в этом споре не участвовал. Если присутствовал, то, вероятно, улыбался насмешливо. Для него уж и тогда это был спор не только о словах. В противоположность своим противникам, он обладал не только сильной логикой, но и сильной волей. Он знал, чего хотел, и уже тогда видел свою цель.
Съезд, созванный для объединения партии, завершился расколом. Со времени этого съезда ведут свое начато большевики и меньшевики. Казалось сначала, что разделил их пустяк — организационные разногласия. Но прав и последователен был Ленин, который связывал воедино непримиримую программу, непримиримую революционную тактику со столь же непримиримым партийным уставом. Для тех особых задач завоевания политической власти, которые содержала программа, нужна была и особая боевая партия. Меньшевики, напротив, осуществление весьма боевых задач возлагали на партию, лишенную устойчивого центра и воинской дисциплины. В действительности у них было совсем иное представление о революции, о власти, демократии, и за непримиримой революционной фразеологией скрывались примирительные тенденции, нерешительные, робкие и противоречивые. Совершенно естественно было, что, стремясь к политической твердой и революционной власти в стране, большевики прежде всего стремились укрепить свою власть в партии и в рабочем классе, отбрасывая всякую игру в демократизм. Две революции это подтвердили. Меньшевики боялись с самого начала государственной власти, не стремились к ней, уклонялись от нее. Их пугала и централизованная «якобинская» власть партии и власть в партии.
Все это выяснилось впоследствии, когда пропасть между большевиками и меньшевиками углубилась до того, что перебросить мост через нее было уже невозможно. Ленин, впрочем, понимал глубину раскола. Догадывались о ней и меньшевики, искавшие все же примирения. А Плеханов? Вот когда бы должны сказаться талант и авторитет вождя, обаяние имени и личности. Но Плеханов больше других растерялся. Ленинцы и мартовцы заняли определенные позиции. Голоса разделились почти поровну. Мнение Плеханова могло бы дать перевес одним или другим. Но он колебался и молчал, потом присоединился к Ленину. «Еще сегодня утром, — говорил он, — слушая сторонников противоположных мнений, я находил, что «то сей, то оный на бок гнется». Но чем больше говорилось об этом предмете, тем прочнее складывалось во мне убеждение в том, что правда на стороне Ленина». Это была, конечно, победа Ленина. Но уж не Ленин шел за Плехановым, а Плеханов за Лениным. Съезд избрал Плеханова на высший пост в партии. Он должен был объединить и примирить враждующие части. Однако, сделать это он не мог. Среди разгоревшихся фракционных страстей он тщетно взывал к чувству партийного единства. Его не слушали, хотя именем его охотно пользовались. Он недолго пробыл с Лениным, потом перешел к меньшевикам, потом и от них ушел и вскоре снова оказался одинок. Он был слишком индивидуален, слишком интеллигент и литератор, чтобы подчинить себя целиком интересам того или иного фракционного кружка. Он не привык и не мог подчиняться дисциплине. Его властной натуре удовлетворила бы собственная плехановская фракция, и вокруг него действительно всегда был кружок своих, преданных ему людей. Беда их была в том, что вождь их не знал и не любил практической политической жизни, организаторской стряпни, был только литератором, а не стратегом. И поэтому плехановцы были осуждены на бездействие или только на мелкую партийную борьбу, так легко вырождавшуюся в интриги и фракционные дрязги в условиях эмигрантской жизни.
Фракционные страсти разгорались, литературная полемика перешла в ожесточенную перебранку по наилучшим образцам российской словесности этого рода. Плеханова сначала щадили; камни летели через его голову. Но и его зачислили по разряду оппортунистов, когда он разошелся с большевиками. Плеханов отвечал со свойственным ему остроумием. И вскоре имя его без всякого пиетета трепалось на страницах партийной печати. Плеханов не был академиком, ученым, бесстрастным наблюдателем. Он вмешивался в партийные споры, принимал участие в партийных делах. За это ему влетало «в числе драки». Но он не мог и связать себя прочно и длительно с определенным кружком или фракцией. В результате у него оказалось в партии очень много врагов и слишком мало друзей.
8
Тем временем разгоралась и политическая жизнь в стране. Неудачная война ускорила события. Революцию ждали, и все же она захватила врасплох. Теоретически было, впрочем, все подготовлено. Была превосходная программа, были резолюции и о власти и об отношении к буржуазным партиям, была усвоенная тактика полной самостоятельности и революционной непримиримости рабочего класса. Но как раз перед революцией оказалось, что в слова этих резолюций вкладывается различными группами различное содержание. И когда пришел тот момент, к которому русские социалисты готовились больше десяти лет, он застал их в состоянии полного разброда.
Большевики звали к вооруженному восстанию, к захвату власти, к революционному союзу с крестьянством. Меньшевики считали, что в буржуазной революции пролетариат только скомпрометирует себя участием во власти, стояли за совершенную самостоятельность пролетариата и примирялись с умеренным парламентаризмом, который даст рабочему классу возможность создать свою собственную партию. И большевики и меньшевики отрицательно относились ко всяким соглашениям с буржуазно-демократическими партиями.
Плеханов был, конечно, увлечен революцией. Правда, он остался за границей и не доверился либерализму Витте. Чутье подсказало ему истину о непрочности 1905 года. Но он горячо отдался политической жизни. Рабочая всеобщая забастовка, совет рабочих депутатов — разве не было это триумфом его идеи? Мог ли он остаться в стороне от движения, когда имя его было на устах, и — несмотря на все фракционные дрязги — это было имя первого и по возрасту и по авторитету русского социалиста.
Но Плеханов был одинок, не имел за собой партии. Среди борющихся течений он занял особое место, — и к величайшему изумлению, крайне правое место. Он выступил с призывом к соглашению между рабочим классом и либеральной буржуазией во имя интересов демократии. Это было нарушением партийной дисциплины и оскорблением партийных нравов. Другого исключили бы, Плеханова лишь бранили, меньшевики — сдержанно, большевики — откровенно. В партийной печати для него не было места. Он печатал письма в редакции либеральных газет и отдельным изданием выпускал блестяще