обы отдают эти деньги, и их хватает на кусок земли, где можно устроить хозяйство. Он говорит, что правительство хочет закрепиться на том острове.
Пьер Жиль зажигает папироску и говорит так, что слышат все:
— Кузен моего друга так понравился охране, что в конце концов стал садовником у начальника тюрьмы. Когда ему вышел срок, начальник подарил ему кусок земли. А деньги он потратил на мулов и тележку, — он отпивает пива. — А охрана не гнушается продавать то, что заключенные сопрут. Кузен моего друга, прежде чем стать садовником, был поваром. И подворовывал ром, который заключенным дают четыре раза в неделю. А их счетовод как миленький продавал его, брал свою долю и прикрывал все дельце.
— А я слыхал, что там у охраны есть плети и тиски, — говорит Поль Кираль. — И что они кидают заключенных в яму, где нет света.
Пьер Жиль выдыхает облако дыма в лицо Полю Киралю.
— Просто надо подружиться с охраной.
Эмиль открывает рот. Он всегда защищает Пьера Жиля и потому говорит:
— Да просто работа там — это подготовка к работе на своей земле.
Ненавижу, когда он говорит такое. Например, что оставит меня здесь, а сам уедет в какую-то дыру, которую никто из нас и на карте-то найти не может, и даже плакать не станет. Я знаю, что это неправда, но все-таки.
Пьер Жиль поднимает свой стакан, и они с Эмилем чокаются. Мишель Кноблох тянется к ним.
— Уж лучше, чем сидеть одному в тесной камере. Всем нужны друзья.
Пьер Жиль морщится.
— Кстати, о корсарах, — говорит он, убирая стакан подальше от Мишеля. — Их уже больше шестидесяти лет нет во Франции. Твой батя тогда еще и задницу не научился подтирать.
Парни гогочут, размахивают стаканами, чокаются. Мишелю Кноблоху остается либо сбежать из брассери, либо заставить себя рассмеяться. Эмиль докуривает свою папиросу и выдергивает еще одну из пальцев Мишеля Кноблоха. Подносит ее к губам. Для Мишеля Кноблоха это становится последней каплей. Он вскакивает, сжав кулаки. Я кладу руку на напряженное бедро Эмиля, и тут, к счастью, хозяин пивной встает на стул и кричит, приставив руки ко рту:
— Господа, люди, хорошо воспитанные, в это время заказывают еще по одной!
Мишель Кноблох разворачивается и идет к двери.
— Ну ладно, — говорит Эмиль и машет рукой, подзывая служанку.
Он заказывает двенадцать стаканов пива и протягивает служанке пятифранковую бумажку, отмахиваясь от сдачи. Когда мы ходим в кафе, он всегда расплачивается сам, говоря, что мне еще за комнату платить. Я сразу вспоминаю, что он-то за жилье не платит. Ютится среди искусственных цветов в сарае папаши Пьера Жиля и даже не откладывает деньги, чтобы завести собственный дом. Я молчу — вокруг слишком много парней из Амбигю, — но чувствую, что лицо у меня краснеет. Служанка посылает ему воздушный поцелуй, но в ответ Эмиль только кивает. Пьер Жиль закатывает глаза и кричит ей:
— Давай я шлепну твою чудную задницу, раз уж мой друг не хочет!
— Ну ты и свинья, — говорю я.
— А ты разве сама не говорила, что хотела бы пососать кусочек свининки?
— Я говорила это не тебе, а старине Полю, — говорю я, хоть это и неправда. Я просто выбрала парня, который, скорее всего, не ответит.
Пьер Жиль пожал плечами:
— А ты от пива смелеешь, мадемуазель Антуанетта.
После еще одного стакана пива для меня и двух — для всех остальных, я перестаю препираться. Я ощущаю тепло где-то внутри, и над моими и Эмиля друзьями как будто разливается свет. Парни начинают забываться, пялятся на редких девиц. Колетт напилась, расстегнула шелковый жилет Пьера Жиля и рассказывает Полю Киралю, что все женщины любят мужчин в форме. И даже восхищается моей прической — я сделала пышный пучок с черной ленточкой и шелковыми цветами Мари.
Эмиль смеется, касается моей руки, чокается с друзьями. Мы отлично проводим время. Но потом Эмиль заказывает еще двенадцать стаканов. Вдвоем мы никогда не пьем больше семи.
— Эмиль, — тихо говорю я. — Сейчас не твой круг.
Вечно он тратит, вместо того чтобы копить.
— Не твое дело, — он вытаскивает из кармана еще одну пятифранковую бумажку.
Служанка приносит пиво. Пиво выпито, и тогда Эмиль снова подзывает ее и заказывает всем кассис. Я глотаю кассис и отворачиваюсь от Эмиля, который колотит кулаком по столу, будучи в полном восторге от каждого слова Пьера Жиля, и снова зовет служанку.
Колетт выбирается из-за стола и бредет через зал к компании, явно состоящей из господ, гуляющих по трущобам. По крайней мере, ботинки у них сияют. Рю Мартир — одно из тех мест, где часто встречаются люди, называющие Париж городом любви, и женщины, составляющие им компанию: низкое декольте, кружевное белье выставлено на обозрение. Я раскрываю рот, когда Колетт, очень бойко себя ведущая с этими гуляками, не возражает, когда господин старше ее раза в два кладет руку на ногу в чулке, которую она выставила из-под юбки. Конечно, они уйдут вместе раньше, чем я свыкнусь с мыслью, что она шлюха.
Поначалу я не обращаю внимания на руку Эмиля, которая шарит по моему бедру. Но когда рука ползет выше, я ее отбрасываю.
— Что такое?
— Сколько ты уже отложил, Эмиль? — взрываюсь я.
Он тупо смотрит на меня.
— Ни единого су, верно? Ни одного. Ты хочешь предложить мне жить в сарае вместе с тобой и Пьером Жилем, да?
Пьер Жиль ставит стакан с таким грохотом, что замечают все парни из Амбигю, даже те, что уже осоловели.
— Что, уже завела волынку? — спрашивает он.
— Похоже на то, — отвечает Эмиль.
Я хватаю шаль — угол, свисавший на пол, промок, и убегаю, не забыв перед уходом прижаться грудью к его руке.
Но Эмиль не собирается за мной бежать. Конечно нет, ведь на него смотрит вся компания. Не успев сосчитать до трех, я припоминаю все тарелки мидий с петрушкой, которые он мне покупал, все стаканы кассиса, все куски ячменного сахара. Я ни разу не сказала нет. Сначала я шмыгаю носом, потом начинаю глотать слезы.
Когда я поднимаю взгляд, то вижу совсем рядом Колетт. Спиной она прижалась к стене брассери, а руками обхватила шею своего господина. Услышав мои рыдания, оба оборачиваются посмотреть.
— Антуанетта?
Как бы мне хотелось иметь платок. Я бы смогла высморкаться. Почему я не взяла ни одного из корзины маман, где их была куча?
И тут Колетт бросает своего мужика и подходит ко мне. Протягивает платок. В уголке вышито «К». Выходит, она зарабатывает много больше, чем платят в Амбигю.
— Колетт! — зовет ее любовник. Как собаку.
— Минуту, — отзывается она.
— Спасибо, — говорю я.
— От парней одни проблемы.
— Ничего.
— Колетт!
— Глаза разуй! Не видишь, мне нужно с подругой поговорить.
Он каменеет на секунду, не в силах поверить, что какая-то девка смеет ему так дерзко отвечать. И уходит в темноту за пятном газовой лампы.
— Тебе надо идти, — говорю я.
Она трясет головой.
— Предпочитаю господ пощедрее, которые шампанского не пожалеют.
— Хороший у тебя платочек. — Я провожу пальцем по вышивке.
— Оставь себе, — говорит она. — Пошли внутрь, познакомишься с моими друзьями.
Меня не очень привлекала идея сидеть среди гуляк, распахнув блузку и задрав юбку, чтобы какой-нибудь господин, желающий развлечься, пялился на меня. Мне это не нравится. Мне хочется жить тихо, как мечтала Жервеза. Иметь кровать и еду.
А если я вернусь, Пьер Жиль будет опять глумиться над Эмилем. Мне уже стыдно, что я пилила его и опозорила перед всеми.
— Эмилю это не понравится. К тому же я собиралась встретиться с друзьями в «Дохлой крысе».
На самом деле я пойду домой, к Мари и Шарлотте. Больше всего на свете я хочу почувствовать дыхание Мари на своем затылке, услышать ее шепот: «Ты вернулась, Антуанетта». Я не стану рассказывать сестре про ссору, про мой побег. Она встанет на мою сторону, но она сделает это слишком быстро, надеясь, что я поумнела и перестану путаться с этим отребьем по имени Эмиль Абади.
— Он того не заслуживает, — говорит Колетт.
Я не стала ей объяснять, что это такое, когда тебе поклоняются. Как нежно его пальцы касаются ямочки между ключицами, как его рука находит мою под столом в брассери. Но из-за ее слов я вспоминаю тот первый раз в переулке, а потом еще тот, когда я бежала за ним по коридорам Амбигю, а он швырнул меня на диванчик и за минуту удовлетворил свою похоть.
Я трясу головой. Прочь. Подальше от утешений Колетт.
Мари
В театре Амбигю я раздвигаю пыльные бархатные занавеси, закрывающие вход на балкон четвертого яруса, где низкие скамьи уходят под самую крышу. Совсем старая консьержка с венозными руками тут же подбегает ко мне, стягивает шаль с плеч и указывает на пустую скамейку. От быстроты ее действий я съеживаюсь.
Вчера вечером Антуанетта явилась в обычный поздний час. Я проснулась от того, что она наклонилась надо мной и тихо позвала по имени.
— Мари, ты спишь?
А ведь она знала, что в девять утра, как и всегда, я должна стоять у станка.
Я сонно простонала:
— Антуанетта, что такое? Париж горит?
— Я принесла тебе билет на «Западню».
Я села. Как и всем прачкам, ей обещали билет. Но только на самый последний спектакль сезона, чтобы они не смогли его перепродать.
— Неужели все заканчивается?
Это значило, что она потеряет те три франка, которые получает за каждое выступление.
Она мрачно пожала плечами.
— Если не хочешь идти, то я отдам маман.
— Нет-нет, я возьму. — Я выпростала руку из-под потертых простыней и коснулась ее колена. — Правда.
— Жаловаться не на что, — продолжала она. — Пьеса шла почти год.
Даже в тусклом свете я увидела, как она поджимает губы. На самом деле ее, конечно, пугало то, что работа в Амбигю подходит к концу.
— Найдешь себе что-нибудь другое, — уверенно сказала я. — Ты же сообразительная и работящая.
Когда я сажусь на середину скамейки, консьержка немедленно подсовывает мне под ноги маленькую табуреточку. Предлагает мне программку, но я говорю, что у меня уже есть, и достаю из кармана ту, которую принесла Антуанетта. Консьержка раздосадована. Тогда она протягивает руку и говорит: