— Антуанетта! — вопит бородатая прачка и хватает мой утюг. Поднимает его над головой, собираясь меня ударить. Я закрываюсь руками.
— Месье Гийо! — кричит она. — Месье Гийо! Эта дурища сожгла хорошую рубашку!
Он уже стоит у гладильной доски и смотрит на обгоревшие рюши, касается почерневшей ткани. Потом отворачивает воротник и изучает цветную нитку, пришитую с изнанки.
— Месье Бертье, — говорит он. — Его экономка чиненую не примет.
Я смотрю на свои потертые туфли. За неделю стояния в мыльной воде их кожа намокла и пошла пятнами. Бородатая прачка ворошит мою стопку рубашек.
— Посмотрим-ка.
Она хватает одну, затем вторую, и лицо ее искажается от злости. Ни складок. Ни пятен крахмала. Воротнички выглажены с обеих сторон одинаково. Но потом она поднимает самую первую рубашку и тычет в дыру толстым пальцем.
— А пуговица где? — спрашивает она.
— Не знаю.
— Ах, не знаешь?
Я качаю головой, чувствуя тяжесть оторванной пуговицы в кармане. Месье Гийо изучает оставшиеся на рубашке пуговицы и мрачно смотрит на меня.
— Мадемуазель Антуанетта, я удерживаю недельную плату, чтобы зачинить эту дыру, пришить новую пуговицу и заменить сожженную рубашку.
— Это еще мало, — добавляет бородатая.
Я все смотрю на туфли, зная, что одного взгляда на ее довольную рожу мне будет достаточно, чтобы сорваться. Странно, что я еще молчу, хотя на меня смотрит столько людей. Но я не позволю, чтобы меня снова несправедливо выгнали. Сначала я заберу то, что мне причитается. Я киваю месье Гийо и чувствую что-то вроде гордости, как будто победила в ссоре. Он отгоняет меня от гладильной доски, велев вытереть отжимную машину, пока другие заканчивают.
— Спасибо за вашу доброту. — Я легонько приседаю.
Месье Гийо возвращается в свою будку. Прачки, которые ничего мне не объяснили, гладят дальше. Я иду мимо них и бросаю на бородатую такой взгляд, что она отводит глаза. Беру ведро и по пути к крану достаю из стопки готового к отправке белья три рубашки и ажурный лифчик со всякими кружевами и лентами. Эмилю будет все равно, что я грязная под таким шелком.
Я легко переправляю украденные вещи из ведра в переулок за прачечной, потому что единственный кран находится на дальней сторона котла, а котел закрывает дверь в переулок от глаз старого Гийо. Если он догадается, что это я взяла, и в понедельник выгонит меня на улицу, мне будет плевать. У меня в кармане будут звенеть монеты. Я выручу их в ломбарде, заложив туда все эти рубашки. Этого хватит, чтобы покрыть долг старого Гийо передо мной. Я стараюсь не думать о Мари, лицо которой осветилось, когда я сказала, что пойду в прачечную вместе с маман. Как она расстроится, если меня выгонят.
Опаздывая, я со всех ног бегу пять кварталов, отделяющие рю де Дуэ от брассери на рю Мартир, где меня ждет Эмиль. Вечер прохладный, а кружевной лифчик по ощущениям как холодная вода. Как по мне, тепла от шелкового белья никакого. Оно нужно, только чтобы распалить парня. Эмиля. Как я скучаю по старому дивану в Амбигю, по нашему теплому местечку, по подушке под спиной, по часу между третьей и седьмой картинами. Теперь мне достаются только переулки, лестницы, а один раз даже туалет в кабаре у Пляс Пигаль. Странно, но гораздо проще ценить то, чего у тебя больше нет. Эмиль велит мне не беспокоиться, говорит, что скоро покажет мне зелень и водопады Булонского леса. И мою голую спину будет ласкать мягкая весенняя травка.
Не успев дойти до дверей брассери, я вижу его, Колетт и Пьера Жиля. Они уходят.
— Эмиль! — кричу я, и мне становится больно оттого, что он меня не подождал.
Он оборачивается, бежит назад. Обнимает меня за шею и прижимает к груди. Я чувствую тепло его губ на волосах, запах пива и табака от его дыхания.
— Ты ушел? — говорю я.
— Я ждал больше часа. — Он отступает на шаг и ухмыляется. Он пьян.
— Меня смотритель задержал.
— Это же просто прачечная, Антуанетта, — говорит Эмиль, очевидно имея в виду, что мне стоило шваркнуть утюг на гладилку и удалиться.
— Он задолжал мне недельную плату.
Я не стану объяснять, что не получила ни единого су. Вместо этого я рассказываю о бородатой женщине в надежде, что все посмеются. Не дождавшись этого, я меняю тактику:
— Посмотрите-ка сюда, — и распахиваю шаль, показывая краешек кружева.
Эмиль тут же хватает меня за грудь, ощупывает ее, а потом целует меня в губы. Дыхание его становится рваным. Я чувствую, какую власть имею над ним, и недельная усталость исчезает. Я отвечаю на поцелуй.
— Ждать не станем, — кричит Пьер Жиль и хватает Колетт под руку, но она его отталкивает и тоже кричит:
— Эй, птенчики, идете?
Эмиль тянет меня за руку, а я думаю, поступил бы он так, если бы его не позвал Пьер Жиль.
Мы идем в «Элизе Монмартр», кабаре неподалеку от Пляс Пигаль. Эти трое цепляются друг за друга и болтают всякую ерунду. Колетт приподнимает юбку и отплясывает какую-то джигу, просто чтобы подразнить Пьера Жиля, который уже злится. Не могу его винить — ее стройные икры мелькают у него перед глазами, тяжелая грудь сама просится в руку, а потом его вдруг отталкивают. Она накидывает шаль на голову, кружится и кричит в ночное небо:
— Это не бесплатно, Пьер Жиль! Не для таких, как ты! Не для таких, как Пьер Жиль!
— Замолчи, — бурчит он.
Она подходит ближе и почти касается его лица своими пухлыми губами.
— А ты ведь хочешь меня, Пьер Жиль, — говорит она голосом бархатным, как чернота жаркой ночи.
Он наклоняется к ней, приоткрывая рот. Она шлепает его ладонью по щеке и бежит прочь, хохоча над собственной шуткой.
Мы догоняем ее у закрытой рыбной лавки, где она заигрывает с тощей собакой с рыжим животом и седой мордой.
— Сидеть, — говорит она, и старый пес садится на задние лапы, уши ложатся, как капюшон, на черную шерсть на шее и почти достают до спины. Он поднимает тощую лапу, ожидая, что его приласкают. Колетт наклоняется и берет лапу в свою руку. Другой рукой она перебирает шерсть на спине, и пес выгибает шею и прикрывает глаза, как будто лучше этой ласки ничего в мире нет.
И тут Пьер Жиль со всей силы пинает пса в затылок. Пес коротко взвизгивает, лапы разъезжаются в разные стороны, и вот он уже лежит на тротуаре. Шея выгнута под странным углом, а из пасти течет кровь.
Колетт выпрямляется и орет:
— Говнюк! Сволочь! Сукин сын!
Ее кулаки мелькают в воздухе, бьют Пьера Жиля в грудь, в лицо, пока он не дает ей затрещину. Колетт падает.
— Убийца, — я выплевываю это слово ему в лицо.
Он бьет и меня. Голова у меня откидывается в сторону, щека сначала немеет, а потом начинает гореть. Я смотрю на Эмиля, боясь драки и переломанных костей — у парней в крови гуляет выпивка. Но Эмиль даже не двигается с места, не пытается защитить меня или отомстить за пощечину. Моя собственная кровь тоже закипает. Спокойное медленное дыхание Эмиля только распаляет меня, как распалили бы крики. Все то, что он шептал мне на ухо — мое сокровище, моя милая, моя голубка, — это было ложью? Я бью Пьера Жиля и жду ответного удара, жду соленого вкуса крови из рассеченной губы. Я снова бью, потому что Пьер Жиль ударит в ответ, а Эмиль вмешается. Он выберет меня, а не его.
И тут Эмиль хватает меня и держит за руки.
— Тихо, Антуанетта, что ты тут устроила?
Пьер Жиль ухмыляется, лезет в карман за спичками и самокруткой. Я бью Эмиля каблуком в колено со всей силы. Он опускает руки. Колетт рыдает, уткнувшись в собачью шерсть.
Пьер Жиль закуривает и прислоняется к закрытой витрине. Упирается ногой в стену, как будто отдыхает на солнышке летним днем. Затягивается и передает папиросу Эмилю. Я вспоминаю одну историю, которую рассказала мне Мари. Она узнала это от сестры Евангелины. Голубь вернулся на ковчег с оливковой ветвью в клюве. Увидев эту ветвь, Ной принял ее за дар Божий, за обещание мира, за знак того, что воды отступили. Я сказала Мари, что бросила бы никчемную палку Богу в лицо. Представляете, потопить весь мир, оставить только одну семью, да еще коз со свиньями, которым повезло попасть на туже лодку?
Эмиль берет предложенную папиросу и подносит к губам.
— Пойдем, — говорит Пьер Жиль. — Надоела мне эта пара шлюх.
Эмиль делает шаг прочь от меня, от Колетт, от мертвого пса. А потом еще один, и еще, и они с Пьером Жилем исчезают.
Le Figaro. Эдмон Дюранти о новой…
Старое дерево искусства дало новую ветвь, ветвь искусства современного. Работы новых художников появились в галерее Дюрана-Рюэля. Художники эти — Эдгар Дега, Эдуард Мане, Пьер Огюст Ренуар — отказались от рисования исторических сцен. Вместо этого они пытаются запечатлеть моменты нашей повседневной жизни.Но дело не только в новой тематике, еще для них важна достоверность. Эти художники не изображают тело, приятное для глаз и похожее на греческую статую. Они стремятся схватить характер модели и изобразить ее как можно точнее. Спина дает представление о ее темпераменте, возрасте и социальном положении. По руке можно узнать судью или торговца. Черты лица ясно говорят, что человек суховат, аккуратен и педантичен, а не беспечен и неустроен.Новый художник стремится показать характер, и поэтому нейтральный или неопределенный фон исчезает. Обстановка вокруг модели сразу выдает ее занятия, сословие и достаток. Кто-то сидит за пианино, кто-то гладит белье, кто-то правит повозкой или ждет выхода на сцену за кулисами. Кистью нового художника водит сама жизнь, и его работы — подлинная история человеческой души и тела.Давайте же надеяться, что молодые ростки этой новой ветви искусства окрепнут, а редкие листья превратятся в густую крону.Мари
Сегодня мне кажется, что связь между моей головой и моими ногами разрубили топором. В субботу Антуанетт