Ганс Христиан АндерсенГадкий утенок
Хорошо было за городом. Стояло лето. На нолях уже золотилась рожь, овёс зеленел, сено было смётано в стога; по зелёному лугу расхаживал длинноногий аист и болтал по-египетски — этому языку он выучился у своей матери. За полями и лугами тянулись большие леса, а в лесах были глубокие озёра. Да, хорошо было за городом!
Прямо на солнышке лежала старая усадьба, окружённая глубокими канавами с водой; от стен дома до самой воды рос лопух, да такой большой, что маленькие ребятишки могли стоять под самым крупным из его листьев во весь рост. В чаще лопуха было так же глухо и дико, как в самом густом лесу, и вот там-то сидела на яйцах утка. Сидела она уже давно, и ей это порядком надоело. К тому же её редко навещали: другим уткам больше нравилось плавать по канавкам, чем сидеть в лопухе да крякать с нею.
Наконец яичные скорлупки затрещали.
— Пип! Пип! — запищало внутри.
Все яичные желтки ожили и высунули головки.
— Кряк! Кряк! — сказала утка.
Утята кое-как выкарабкались из скорлупы и стали озираться кругом, разглядывая зелёные листья лопуха; мать не мешала им — зелёный цвет полезен для глаз.
— Ах, как велик мир! — сказали утята.
Ещё бы. Теперь им было куда просторнее, чем тогда, когда они лежали в своей скорлупе.
— Уж не думаете ли вы, что тут и весь мир? — сказала мать. — Какое там! Он тянется далеко-далеко, туда, за сад, в поле, но там я отроду не бывала. Ну что, все ли вы теперь тут? — И она встала. — Ах, нет, не все. Самое большое яйцо целёхонько. Да когда же этому будет конец? Я скоро совсем потеряю терпенье.
И она уселась опять.
— Ну, как дела? — спросила старая утка, которая пришла её навестить.
— Да вот, с одним яйцом никак не могу справиться, — сказала молодая утка. — Всё не лопается, зато посмотри-ка на малюток. Просто прелесть! Все, как один, — вылитый отец. А он-то, негодный, даже не навестил меня ни разу.
— А ну-ка, покажи мне яйцо, которое не лопается, — сказала старая утка. — Поверь мне, это индюшечье яйцо. Вот точно так же и меня однажды провели. И хлопот же мне было с этими индюшатами. Я никак не могла заманить их в воду; уж я крякала-крякала — не идут, да и конец. Дай-ка я ещё раз взгляну. Ну, так и есть. Индюшечье. Брось-ка его да ступай, учи других.
— Нет, уж я лучше посижу ещё немного, — сказала молодая утка. — Я столько сидела, что можно и ещё посидеть.
— Ну и сиди, — сказала старая утка и ушла.
Наконец лопнуло большое яйцо.
— Пип! Пип! — пропищал птенец и вывалился из яйца. Но какой же он был большой и гадкий! Утка оглядела его.
— Ужасно велик! — сказала она. — И совсем не похож на других. Уж не индюшонок ли это в самом деле? Ну, да в воде-то он у меня побывает, хоть бы мне пришлось столкнуть его туда силой.
На другой день погода стояла чудесная, зелёный лопух был залит солнцем. Утка со всей своей семьёй отправилась к канаве. Бултых! — и она очутилась в воде.
— Кряк! Кряк! — позвала она, и утята один за другим тоже бултыхнулись в воду.
Сначала вода покрыла их с головой, но они сейчас же вынырнули и отлично поплыли вперёд. Лапки у них так и работали. Даже гадкий серый утёнок не отставал от других.
— Какой же это индюшонок? — сказала утка. — Вон как славно гребёт лапками. И как прямо держится. Нет, это мой собственный сын. Да он вовсе не дурён, как посмотришь на него хорошенько. Ну, живо, живо, за мной. Я сейчас введу вас в общество — мы отправимся на птичий двор. Только держитесь ко мне поближе, чтобы кто-нибудь не наступил на вас, да берегитесь кошек.
Скоро добрались и до птичьего двора. Батюшки, что тут был за шум! Две семьи дрались из-за одной угриной головки, которая в конце концов досталась кошке.
— Так-то всегда бывает на белом свете, — сказала утка и облизнула язычком клюв, она и сама была не прочь отведать угриной головки. — Ну, ну, шевелите лапками, — сказала она утятам. — Крякните и поклонитесь вон той старой утке. Она здесь знатнее всех. Она испанской породы и потому такая жирная. Видите, у неё на лапке красный лоскуток? Как красиво! Это высшее отличие, какого только может удостоиться утка. Это значит, что её не хотят потерять — по этому лоскутку её сразу узнают и люди, и животные. Ну, живо! Да не держите лапки вместе. Благовоспитанный утёнок должен выворачивать лапки наружу, как отец и мать. Вот так. Смотрите. Теперь наклоните головки и скажите: кряк!
Они так и сделали. Но другие утки оглядели их и громко заговорили:
— Ну вот, ещё целая орава! Точно без них нас мало было. А один-то какой безобразный! Его уж мы никак не потерпим.
Сейчас же одна утка подлетела и клюнула его в шею.
— Оставьте его, — сказала утка-мать. — Ведь он вам ничего не сделал.
— Положим, но он такой большой и странный, — прошипела злая утка. — Ему и надо задать хорошенько.
— Славные у тебя детки, — сказала старая утка с красным лоскутком на лапке. — Все милы, кроме одного. Этот не удался. Хорошо бы его переделать.
— Это никак невозможно, ваша милость, — ответила утка-мать. — Он не красив, но у него доброе сердце, а плавает он не хуже, смею даже сказать, лучше других. Я думаю, со временем он выровняется и станет меньше. Он слишком долго пролежал в яйце и потому не совсем удался. — И она почесала ему спинку и разгладила пёрышки. — Кроме того, он селезень, а селезню красота не так уж нужна. Я думаю, что он вырастет сильным и пробьёт себе дорогу.
— Остальные утята очень-очень милы, — сказала старая утка. — Ну, будьте же, как дома, а если найдёте угриную головку, можете принести её мне.
Вот утята и стали вести себя, как дома. Только бедного утёнка, который вылупился позже других и был такой гадкий, задевали решительно все. Его клевали, толкали и дразнили не только утки, но даже и куры.
— Слишком велик, — говорили они. А индейский петух, который родился со шпорами на ногах и потому воображал себя императором, надулся и, словно корабль на всех парусах, подлетел прямо к утёнку, поглядел на него и сердито залопотал; гребешок у него так и налился кровью. Бедный утёнок просто не знал, что ему делать, куда деваться. И надо же ему было уродиться таким гадким, что весь птичий двор смеётся над ним.
Так прошёл первый день, а потом стало ещё хуже. Все гнали бедного утёнка, даже братья и сёстры сердито говорили ему: «Хоть бы кошка утащила тебя, несносный урод». А мать прибавляла: «Глаза бы мои тебя не видали». Утки щипали его, куры клевали, а девушка, которая давала птицам корм, отталкивала его ногою. Наконец утёнок не выдержал, перебежал двор и — через изгородь. Маленькие птички испуганно вспорхнули из кустов.
«Они испугались меня — такой я безобразный», — подумал утёнок и пустился с закрытыми глазами дальше, пока не очутился в болоте, где жили дикие утки. Здесь он пролежал всю ночь. Он устал, и ему было очень грустно.
Утром дикие утки поднялись из гнёзд и увидали нового товарища.
— Это что за птица? — спросили они.
Утёнок вертелся и кланялся во все стороны, как умел.
— Ну и гадкий же ты, — сказали дикие утки. — Впрочем, нам до этого нет дела, только не вздумай, пожалуйста, породниться с нами.
Бедняжка! Где уж ему было и думать об этом. Только бы позволили ему посидеть тут в камышах да попить болотной водицы.
Так просидел он в болоте два дня. На третий день туда прилетели два диких гусака. Они только недавно вылупились из яиц и поэтому очень важничали.
— Слушай, дружище! — сказали они. — Ты такой урод, что, право, нравишься нам. Хочешь бродить с нами и быть вольной птицей? Здесь поблизости есть другое болото, там живут премиленькие дикие гусыни-барышни. Они умеют говорить: «рап! рап!» Ты такой урод, что — чего доброго — будешь иметь у них большой успех.
Пиф! паф! — раздалось вдруг над болотом, и оба гусака упали в камыши мёртвыми; вода окрасилась их кровью. Пиф! паф! — раздалось опять, и из камышей поднялась целая стая диких гусей. Пошла пальба. Охотники облегли болото со всех сторон; некоторые из них устроились даже в нависших над болотом ветвях деревьев. Голубой дым облаками окутывал деревья и стлался над водой. По болоту бегали охотничьи собаки: шлёп! шлёп! Камыш и осока качались из стороны в сторону. Бедный утёнок был ни жив ни мёртв от страха. Он только что хотел спрятать голову под крылышко, как вдруг прямо перед ним очутилась охотничья собака с высунутым языком и сверкающими злыми глазами. Она приблизила к утёнку свою пасть, оскалила острые зубы и — шлёп! шлёп! — побежала дальше.
«Не тронула, — подумал утёнок и перевёл дух. — Видно, я такой безобразный, что даже собаке противно съесть меня».
И он притаился в камышах; над головою его то и дело свистела дробь, раздавались выстрелы.
Пальба стихла только к вечеру, но утёнок ещё боялся пошевельнуться. Прошло несколько часов. Наконец он осмелился встать, осторожно огляделся и пустился бежать дальше по полям и лугам. Дул такой сильный ветер, что утёнок еле-еле мог двигаться.
К ночи он добежал до бедной избушки. Избушка до того обветшала, что готова была упасть, да не знала, на какой бок, потому и держалась. Ветер так и подхватывал утёнка — приходилось упираться в землю хвостом.
К счастью, он заметил, что дверь избушки соскочила с одной петли и висит так криво, что можно свободно проскользнуть через эту щель в избушку. Так он и сделал.
В избушке жила старуха со своим котом и курицей. Кота она звала «сыночком»; он умел выгибать спину, мурлыкать и даже испускать искры, но для этого надо было погладить его против шерсти. У курицы были маленькие, коротенькие ножки, и потому её так и прозвали «коротконожкой»; она прилежно несла яйца, и старушка любила её, как дочку.
Утром чужого утёнка заметили; кот начал мурлыкать, а курица клохтать.
— Что там? — спросила старушка, осмотрелась кругом и заметила утёнка, но по слепоте своей приняла его за жирную утку, которая отбилась от дома.