Гагара — страница 17 из 19

Кричала гагара, что солнце проснулось, что море поет,

Что солнце проснулось, что месяц гуляет, как юный олень,

Что месяц гуляет, что море сияет, что милый мой ждет[1].

* * *

Прозвенел звонок на урок. Первоклашек как ветром сдуло. Видимо, учительница была строгой и к порядку малыши были приучены. И лишь курносая девчонка, с птичьим прозвищем Сорока, все прыгала и прыгала вверх по ступенькам двумя ногами без помощи рук.

– Сорока! – звонко раздалось в коридоре.

Илона обернулась. В дверном проеме показалась лохматая голова крупного парня, того самого, что на перемене показывал девочке кулак.

– Ты чего на урок не идешь? Допрыгаешься сейчас! Опоздаешь – учительница ругаться будет! – Смущенно взглянув на Илону, он протянул девочке руку. – Иди давай! – И миролюбиво пообещал: – Я после уроков тебя прыгать научу!

Через минуту-другую шаги их стихли. Школу заботливо окутала тишина. Илона уткнулась лбом в холодное стекло. Дождь прекратился. Ветер тоже успокоился. Золотые листья кружились уже не в бешеном, а в плавном завораживающем танце. Из-за туч выглянуло солнце. Солнечные лучи, заигрывая друг с другом, пробежались по плывущим на горизонте облакам.

От ее горячего дыхания стекло запотело. Улыбнувшись своим мыслям, Илона стала водить по нему пальцем. На туманном фоне окна появилось размашистое слово: Гагара. Однако очень скоро прозрачные буквы «распустили нюни». Крупные капли их остывающих слёз медленно ползли вниз, стекая на подоконник. Слово растаяло быстро, не оставив следа…

По прозвищу Гуманоид

Повесть

Часть первая

Муравей

Митька буравил взглядом пол. Так хотелось проделать в нем маленькую дырочку, чтобы помочь рыжему муравью спрятаться в подполье. Бедолага в панике бегал вокруг туфель учительницы. Под толстым каблуком правой туфли и находилась та спасительная щель, из которой он недавно выполз. «Беги ты скорее отсюда, беги! – мысленно заклинал его Митька. – А то раздавит она тебя, глупого. Такая наступит – мокрого места не останется. Ох и любит она всех давить! Вон как слюнями брызжет».

Муравей, будто прочитав Митькины мысли, быстро повернул в сторону коричневой доски, что висела на зеленой стене класса. Но и там скрыться было негде. Все щели были забиты раскрошенным мелом. Тогда муравей метнулся к столу. Ловко взобрался по его крашеной ножке наверх. Эх, недотепа! Тут уж он был совсем как на ладони. Муравей в растерянности волчком закрутился на одном месте. Потом снова пополз вниз. И как они только вниз головой ползать умудряются? Несколько лет назад Митька со стога падал вот так же, вниз головой. Хорошо еще, что в кучу сена угодил, а то бы черепушка раскололась! Факт! А муравей вон как чешет и в ус не дует. Его так и тянет к этой лаковой туфле. Митька затаил дыхание. Хоть бы Маргарита Рашидовна отошла от стола! Только где там! Стоит как монумент – ни с места!

Мать с отцом сидели за разными столами. Отец справа от Митьки, мать – слева. Как под конвоем! А бородавка над верхней губой Маргариты Рашидовны все плясала и плясала. Отблески запотелых от возбуждения очков, будто маленькие прожекторы, бороздили класс. Когда она выговорится? Из бородавки торчал пучок жестких волосинок. Это придавало лицу учительницы какое-то крысиное выражение. Особенно когда она поворачивала голову в сторону мамы.

Когда же взор Маргариты Рашидовны устремлялся на папу, выражение ее лица менялось на глазах. И даже тембр голоса становился другим: металлические звуки куда-то исчезали. Им на смену вступали грудные басы. При этом правая рука ее поправляла пышную прическу. Руке почему-то хотелось, чтобы на прическу папа обратил особое внимание.

В Митькином воображении образ учительницы как-то раздваивался. Та, которая смотрела на маму, была жесткой и злой, другая, которая обращалась к папе, была мягкой, терпимой и даже временами красивой. Маме были адресованы те фразы, в которых он, Митька, был упрямым, невнимательным, ленивым. К отцу отсылались более благозвучные эпитеты, такие, как «в общем-то неглупый и весьма добрый по натуре, но… но… но…». И об эти «но» можно было спотыкаться на каждом шагу. На Митьку Маргарита Рашидовна не смотрела. А потому себя, как единое целое, он тоже воспринимать никак не мог. Да провались вы все в тартарары!

А где муравей-то? Бедняга, так и не найдя никакого выхода в свободный мир, все путался под ногами учительницы. А что, если направить туда мысли? Дед говорил, что мысль – самая могущественная энергия на свете. Нужно только уметь ее правильно сконцентрировать. Та-ак! Ну, давай, давай, давай!..

И тут Маргарита Рашидовна потянулась к столу, на котором лежала стопка тетрадей с их сочинениями. Пудовая нога ее поднялась, и…

– Стойте! – вскрикнул Митька. – Не двигайтесь! У вас под ногой муравей.

Внушительная Маргарита Рашидовна так резво отскочила в сторону, будто под ногой у нее был не муравей, а гремучая змея. Мама тоже вздрогнула. У папы по скулам заходили желваки, и глаза из зеленых превратились в желтые. Ну и пусть! Митька вскочил, подобрал с пола какой-то фантик, подсадил на него муравья, спокойно подошел к открытой форточке и осторожно выпустил рыжего скитальца на свободу.

– Вот видите? – возвращаясь на исходные позиции к столу, с придыханием произнесла Маргарита Рашидовна. – Как это называется? И так каждый день. Заикой можно стать! Ребята над ним уже смеются. Нормальный парень, а ведет себя так, будто он… – Она замялась, пытаясь подобрать наиболее подходящее слово. – Ну, как бы не от мира сего.

Она наконец замолчала. Стала рыться в своих умных мыслях. Села бы хоть, что ли… Почему учителя всегда стоят перед классом? Наверное, стоя, легче на людей давить.

Но пауза длилась недолго. Молчать Маргарита Рашидовна не умела. А зря. Когда человек молчит, он восстанавливает свою энергию. Это Митька в книжках вычитал, какие иногда вытаскивал с книжной полки деда. Но вряд ли Маргарита Рашидовна знала об этом. Сама как-то призналась, что не успевает ничего для души почитать, только разбирает их каракули.

– Какое-то совершенно непонятное мне стремление к оригинальничанью, – опять затарахтела учительница, усиливая эффект изобретенного ею слова замысловатым движением руки. – И это глупое оригинальничанье проявляется во всем! – С особым пылом пригвоздила она последнюю часть фразы к маминому впечатлительному лбу. («Оригинальничанье»! Откуда и слово-то выкопала! Как только язык не сломала. И что оно означает? Объяснила бы хоть!) – За примерами далеко ходить не надо. Возьмем последнее сочинение. Вы только вдумайтесь в это название! «Хочу быть дедушкой»! Не пилотом, не водителем, не ученым, как другие дети, а дедушкой. Простите, но я не знаю такой профессии! Написано хорошо, и ошибок не так уж много, но! Тема профессиональной ориентации не раскрыта. Если хотите, я сейчас прочту этот опус вслух?

Митьке захотелось забиться в ту самую щель, куда никак не мог пробиться муравей. Во дает! А ведь говорила: пишите не таясь, искренне, как в свой личный дневник. Он и поверил сдуру! Неужели будет читать?!

– С сочинением мы дома разберемся, – мрачно пообещал отец, спасая ситуацию.

У Митьки отлегло от сердца. И мама выдохнула облегченно.

– Ну хорошо, – пожала тучными плечами Маргарита Рашидовна. – Тогда давайте его спросим. – Она воткнулась взглядом в Митьку. – Как ты сам-то расцениваешь свое поведение, Дмитрий? Ты уже взрослый парень, двенадцать лет исполнилось, а ведешь себя хуже маленького.

Митька молча кусал заусенцы.

– Что за дурная привычка ногти грызть! – загремел на весь класс отец. – Спрашивают – так отвечай! Мне некогда на тебя любоваться!

Стекла на портретах писателей, что висели на стенах кабинета литературы, мелко задрожали, словно под окном дребезжал бульдозер. Ни Толстому, ни Гоголю, ни тем более Достоевскому это явно не нравилось, что было написано на их строгих лицах. И только одна Маргарита Рашидовна осталась довольна. Она даже закивала: мол, так его, так! Губы ее, аккуратно обведенные тонкой коричневой полоской, слегка шевелились, беззвучно повторяя резкие фразы, которые метко швырял в Митьку отец.

– Маргарита Рашидовна, мы дома с ним поговорим. Он у меня быстро все поймет! Я с ним сюсюкаться не стану. Есть у меня козыри! Спасибо, что пригласили. К сожалению, мое время истекло. Вас подвезти? В каком районе вы живете?

– Нет, что вы! Он у меня не один. Сейчас еще придут родители Смирнова. Это его дружок. С ним тоже проблем выше головы. – И, почему-то глядя на фирменные ботинки отца, изрекла: – А тебе, Дмитрий, советую задуматься над своим поведением. У тебя такие замечательные родители! Есть с кого брать пример.

Пока отец разворачивал машину, Митька успел сбегать под окна класса. Фантик лежал на траве. Муравья на нем не было. Значит, приземлился удачно. Ну, хоть это хорошо!

Разборки

Пока ехали домой, Митька разглядывал из окна машины тучу. Она грозно надвигалась откуда-то с востока, и блеклое солнце беспомощно отступало. Сначала туча двигалась клином и очень напоминала войско татарской орды. Но вот из-за нее сразу с двух флангов выскочила конница, и дождевые пики вражьих стрел стали гулко бомбить капот машины. Небо превратилось в поле смертельной брани. Сверкая острыми копьями, молнии летали по небу беспорядочно и хаотично, и уже трудно было разобрать, где чья сторона. Все погрузилось в жуткое месиво разбушевавшейся стихии.

Родители молчали. От мамы пахло валидолом. Она то и дело умоляла отца:

– Да не гони ты так, Андрей! На тот свет всегда успеем. Видишь, какая дорога скользкая!

За обедом отец, даже не поднимая на Митьку глаз, мрачно изрек:

– В деревню он больше не поедет. Хватит! Вот где у меня сидит ваш Гуманоид с его тлетворным влиянием!

Митька даже поперхнулся. Потом закашлялся так сильно, что маме пришлось стучать по его спине. Всего ожидал, но такого! Удар был явно ниже пояса. Гуманоидом отец за глаза в сердцах называл деда. Кто такие гуманоиды, Митька знал. Человекоподобные существа, живущие в других измерениях или обитающие на других планетах. Митька видел гуманоидов в приключенческих фильмах. С серой кожей, с тремя пальцами на руках, с дырочками вместо носа. Но при чем здесь дед – понять не мог. Как-то младшая сестра Люська спросила об этом мать. Митька тоже уши навострил. Интересно все-таки, что та на это скажет.

– Папа считает, что наш дедушка слишком добрый и гуманный. Вот поэтому, видимо, и выдумал такое странное прозвище. Выкиньте это из головы!

Ничего себе! Легко сказать! Да ради деда Митька!. И почему отец все время к деду цепляется? Что дед ему плохого сделал?

– При чем здесь дед? – возвращая Митьку к действительности, озвучила его мысли мама.

Но отец грохнул кулаком по столу так, что суп из его тарелки выплеснулся на скатерть. А младшая сестренка Люська, вжав голову в плечи, понеслась в туалет. Эх, мать! Наивная, как… Да отец только этого и ждал! Сейчас начнется!

– При всем при том! – сотрясал квартиру его зычный голос. – Он деду в рот смотрит! Послушай, как и что он говорит! Как старик рассуждает. Все, к чему ни приучаю, коту под хвост! Забил этому дуралею башку всякой ерундой! Стоит только в деревню съездить – у него даже руки, как у колхозника, становятся! Такими руками деньги не считают! Ничего из него толкового не выйдет! Как волка ни корми…

Последнюю фразу отец добавил на полном выдохе. Пар вышел. Настал черед говорить маме. Дед был ее отцом, и маме конечно же не нравилось, когда отец нападал на деда и называл его Гуманоидом. Она очень переживала, когда между ними назревал какой-нибудь конфликт. Насколько помнил себя Митька, отец с дедом никак не могли притереться друг к другу. Сам себя отец называл «человеком нового времени». А деда – «отжившим элементом прошлого». В деревню отец ездил редко. А если уж, бывало, и «сподобится», как говорил дед, хватало его только дня на два. На третий отец начинал раздражаться по пустякам и спать уходил на сеновал. Потом целыми днями копался в машине. По его словам, в деревне он «отбывал наказание». Почему отец не любил деревню, понять было можно. Родился он на одной из московских окраин. Вырос среди ребят городского двора, где игры и интересы были не такими, как у деревенских пацанов. Он даже никогда не мылся в дедовой бане. Зато в городе в ванне мог отмокать часами.

Мама принесла из кухни плов с черносливом, любимое блюдо отца. Мелкий подхалимаж! Митьке стало скучно. Он наперед знал каждую фразу, которая будет высказана и той и другой стороной. Не впервой из-за деда в доме шли перепалки. И каждый раз они шли по одному и тому же сценарию. Сейчас мама скажет: «Не всем же деньги считать!»

– Не всем же деньги считать! – возразила мама. (Ну вот, угадал!) – А ты, Митя, уши не развешивай! Жуй давай да уходи в свою комнату!

Митька отвернул голову к окну. Сейчас и за «Митю» ей тоже достанется!

– Да не зови ты его Митей! Дмитрий он – понимаешь? – Дмитрий! – снова взорвался отец. – Сколько говорить об этом! Слушать тошно!

Митькой всегда звал его дед. Отец и деду замечания делал. Дед только ухмылялся. «А ты, Андрей, его спроси. Не нравится – пусть не откликается. Буду звать Дмитрием». Но Митька откликался, сколько бы ни колол его отец презренным взглядом.

Между тем отец открыл тетрадь с Митькиным сочинением. Пусть читает! Все, что там написано, правда. Так и знал: лицо у отца перекосилось. И голос неприятно заскрипел:

– «Мой дедушка очень скромный человек. Он даже не любит новой одежды».

– Да уж! Да уж! Великое достоинство в рванье ходить!

– Ну, скажем, в рванье он не ходит. Его любимая фланелевая рубашка заштопана бабулей на рукавах очень аккуратно. А на коленях брюк кожаные вставки смотрятся весьма оригинально, – спокойно возразила мама и тут же строго прикрикнула на сестру: – Люся! Выходи из туалета! Сколько можно там сидеть?

– Нашла чем кичиться! «Заштопана аккуратно»! Сколько заграничного тряпья ему привозил. Хоть бы надел когда! Как же! Гордыня, матушка, не позволяет!

– Совсем не в гордыне дело. Просто он себя в своей старой одежде комфортнее чувствует.

Митька вспомнил, как отец подарил деду джинсовый костюм с множеством карманов и молний. Костюм был отменным! У Митьки глаза загорелись. Ну, дед теперь в джинсухе хипповать будет! Но дед костюм примерить отказался. «Спасибо, Андрей. Пусть этот костюм Митька носит. Ему он скоро в самую пору будет. Растет парень не по дням, а по часам. А я не красна девица, мне наряды импортные ни к чему. Ты мне лучше в следующий раз фуфайку новую привези. Старая-то засалилась больно». Отец что-то недовольно крякнул в ответ и вышел из дома. И больше подарков деду не привозил.

Погрузившись в свои мысли, Митька уже не различал, когда гремел гром, когда голос отца. Люська легонько ударила его ногой под столом. Он погрозил ей кулаком. Тоже под столом. Люська была младше Митьки на целых шесть лет. Ей в школу только на следующий год. Девчонкам в школе легче. Их учителя больше любят и всегда ставят мальчишкам в пример. На уроки они не опаздывают, все тетрадки и книжки у них аккуратно обернуты. Сидят, не шелохнутся, преданно заглядывают учителям в глаза. Словом, подлизы! Делают все исподтишка. Люська той же породы. Вон как язык ему в ответ лопатой вывернула, пока родители не видят.

– Если дедушка у нас Гуманоид, то бабушка кто? Гуманоидиха? – беспечно болтая под столом ногами, не без ехидства спросила Люська.

– А ну-ка помолчи у меня! Ишь она! – шлепнула рукой по столу мама. – И не вздумай это дедушке сказать. Поняла?

– А я уже говорила! – пробурчала Люська.

– Ты что?! – У мамы даже чай пролился на скатерть.

– А он нисколечки и не обиделся! – быстро заверещала Люська. Еще та проныра! За словом в карман не полезет.

– А ты откуда знаешь, что не обиделся?

– Оттуда! Дедуля сказал: «Пусть твой папа хоть горшком меня называет, лишь бы в печь не ставил!» – И пытливо взглянула на отца.

Тот молчал. Только сопел громче обычного. Люське всегда все с рук сходит, хоть и болтает, что в голову взбредет. Отец в ней души не чает.

Боковым зрением Митька видел насупленный профиль отца. Так и знал. На Люськины слова и ухом не повел. Только и ждет зацепку, чтобы на него, Митьку, наброситься. Хоть бы он в отпуск уехал, что ли. В Болгарию вроде собирался. Значит, они с мамой будут гостить в деревне одни. И от этой мысли у Митьки по лицу расплылась предательская улыбка.

– Зря улыбаешься! – угрожающе развернул к нему свой орлиный профиль отец. – Думаешь, не знаю? Спишь и видишь свою деревню! Черта с два! Со мной поедешь, за границу. Я тебя там вышколю!

У ошеломленного Митьки волосы взмокли на затылке. Отец что, тоже научился мысли читать? Неужели он серьезно? Метнул тревожный взгляд на маму. Но та с видом египетской мумии молча убирала со стола грязную посуду. Угроза отца, покружив по гостиной шаровой молнией, унеслась вслед за ним в спальню. В комнате безжалостно убивали время большие настенные часы.

Нужна Митьке эта заграница! Эх, дед! Ведь ждет, как пить дать! И каждый день на большак к автобусу ходить будет. А вдруг! Бывало уж так. Как-то отец отказался везти в деревню Митьку на выходные. А он взял и уехал на рейсовом автобусе. Благо деньги в копилке были. Глядь – на остановке дед встречает. «Дед! Тебе кто сообщил?!» – «Сон увидел. Тут уж и к попу не ходи». А сам улыбается.

Улыбался дед всегда, даже когда разговаривал с папой. От улыбки на щеках у него были две глубокие морщинки. Ходил дед с тросточкой: беспокоили суставы. Всю жизнь отработал он лесничим. В городе появлялся редко. Пока работал, приезжал с отчетами, а как на пенсию вышел – дорогу в город совсем забыл. Держали с бабулей пчел, корову, поросенка, кур. За домом – огород, за огородом – сад. И яблок, и ягод полно. Перед домом – палисадник с ядреными георгинами, которые кокетливо склоняли свои красивые головки к калитке. Веранда вся обвита хмелем. Солнышко, пробиваясь сквозь густые листья, раскидывало на полу веранды замысловатые узоры, которые менялись, как в калейдоскопе, только в замедленном ритме.

Эх! И малиновую пору из-за этой дурацкой заграницы пропущу! Как только ягоды созревали, все деревенские пацаны, как один, устремлялись в малинник, наперегонки, кто быстрее. Полазят по кустам, росу посшибают, тропинки протопчут. То тут, то там похватают. Ссадин и царапин на руках не счесть. А в бидонах дно едва прикрыто.

Через два дня Митька вместе с дедом по своим же следам идет. По готовым лабиринтам малинника пробираться легко: и крапива не жалит, и в валежнике больше не запутаешься. Дед берет ягоды не спеша. Заботливо поднимает каждую веточку. Сначала снимает самые крупные да спелые. Потом, как дед говорит, – «рохлые». Бидон у него наполняется очень быстро.

«Никогда, Митька, не стремись быть первым, – учил дед. – Знай: свой гриб всегда найдешь. И в любом деле так. Упаси тебя бог в жизни от жадности, зависти да конкуренции какой. Бери в лесу столько, сколько тебе нужно, не больше. Бидончик ягод, лукошко грибов. И тогда жизнь будет не в муку, а в радость. И всем добра хватит: и людям, и птице, и зверью».

«Дед, а ты бы хотел в городе жить?» – как-то спросил его Митька.

«Зачем он мне, ваш город? Там люди живут на скаку. Бегут, сами не зная куда. Ничего нет в жизни красивее и разумнее самой природы. В лесу да в поле от каждой болячки травка есть. Каждая живность свой жизненный уклад имеет. Хоть пчел возьми. Они человека знаешь как чувствуют. Если душа не в гармонии – близко к улью не подойдешь. А санитария какая! Я ведь перед тем, как рамки снимать, сначала баню жарко топлю, парюсь, моюсь, в свежее белье переодеваюсь. Иначе не подпустят. Муравьи опять же. Такой высокой организации совместного жительства любое государство позавидовать может. А птицы? Ты посмотри, как они разумно на юг по небу летят! Без слов друг друга понимают. А животные? У меня вот сустав правый сильно болит. Заметь, кошка наша всегда к моему правому боку жмется. Потому как кошки энергетику негативную в себя впитывают. Не веришь? Ей-богу! Лечат!»

Слушать деда так интересно, что Митька за ним, как говорит отец, повсюду таскается, как поплавок. А когда про лесные пожары рассказывать начнет, никакой телевизор Митьке уже не нужен. С утра бы до ночи слушал, открыв рот. Бабуля знай посмеивается: «Ты, Митька, рот закрывай, а то ворона влетит. Да дедовы байки лучше записывай, а то голова квадратной станет!»

Бабулю Митька тоже любит. Вся она какая-то мягкая и пахнет сдобными булочками. Митьке нравится, когда бабуля его обнимает, хоть он и делает вид, будто отстраняется. Мужик все-таки! Ни к чему телячьи нежности! А уж Люська так на бабуле и виснет. То шьют для кукол бальные платья, то вяжут кофточки да чепчики. То в больницу, то в магазин, то в парикмахерскую играют. Каких только причесок из бабулиных седых волос Люська не наделает! Вместе под ручку за коровой идут, вместе полы в коридорах в банный день моют, пироги пекут. Мама смеется: «Сладкая парочка!» Словом, в деревне была у них с Люськой райская жизнь. А потому в город возвращаться никогда не хотелось.

И опять в Митькиной душе, словно червяк какой, зашевелилась тревога. А что, как отец не шутит? Вдруг не отпустит в деревню? Вдруг и правда с собой в свою заграницу потащит? Неужели способен на такое? Да нет! Одумается! Ведь знает, что без деда жизнь Митьке не в радость. Пообещай он сейчас Митьке хоть игровой автомат, Митька от деревни все равно не отказался бы. Лучше выбросить угрозы отца из головы. Как говорит дед, страхи притягивают неприятности.

Дорога

«Будь она неладна!» – как любит говорить дед. В купе было так душно, что Митька вскоре превратился в вялую редиску. В окно смотреть надоело быстро. Наверху на все лады храпел их сосед по купе, толстый мужик со смешным именем Жора. В мыслях Митька окрестил его Бегемотом. Даже не подозревал, какая это пытка – часами слушать подобные «трели». Хоть прищепку ему на нос вешай.

Колючий Митькин взгляд, сверливший толстый живот Бегемота, наконец сделал свое дело. Бегемот зашевелился, открыл рыбьи глаза, и некоторое время смотрел на Митьку немигающим взглядом. И от этого Митьке сделалось совсем нехорошо. Но тут, на его счастье, вспухшие веки Бегемота снова стали медленно закрываться. Наблюдать это было интересно. Словно безжизненная луна медленно закатывалась за темную тучу. Поезд дернулся. Бегемот перевернулся на другой бок. Храп на какое-то время прекратился.

И Митька стал спокойно размышлять над словами деда. «Умей, Митька, в каждом человеке найти что-то хорошее. Заметишь – и это хорошее будет развиваться». Нет, тут дед слишком уж загнул! Что хорошего, к примеру, может быть в Бегемоте? Обрюзгший, жирный! А как перегаром от него разит! Взгляд до того дебильный – смотреть тошно! Но тут вспомнился разговор Бегемота с отцом. Митька тогда стоял в коридоре и невольно прислушивался к их словам. «Знаешь, люблю я стариков, – изливал душу Бегемот. – Не знаю почему. Люблю, и всё! Не веришь? Может, потому, что своих родителей уж давно на свете нет. Бабке-соседке с каждой получки по двести рублей отстегиваю. И краны ей чиню, и полки прибиваю. Иду в магазин – целую сетку всякой всячины накуплю. Глядишь, ей этого на две недели хватает. Вот скажи: как безродной старухе на свою пенсию прожить? Огорода нет, здоровья, чтобы подрабатывать, – тоже. Привык к ней, как к матери родной. День не увижу – скучаю. Меня тут зимой какие-то отморозки избили, так она день и ночь возле постели сидела. Открою глаза – сидит, гладит меня по голове, плачет. Как за маленьким за мной ходила».

У Митьки даже затылок зачесался. Кто его знает! Может, и правда. Хоть, похоже, и соврет – недорого возьмет. А Бегемот уж снова сыпал какими-то дурацкими анекдотами. Рассказывал и первым ржал, как жеребец! И отец туда же! Бегемоту подыгрывал. Нашел «другана»!

Замелькали фонари какой-то станции. Поезд замедлил ход. Бегемот развернулся и снова захрапел. Интересно, что хорошего мог бы откопать в Бегемоте дед? Во всех деревенских умел он отыскать какие-то достоинства. И Митька привык смотреть на соседей дедовыми глазами. Дед Михей хоть и злоупотребляет малость, зато у него руки золотые. К тому же шутник и балагур каких поискать. У бабы Нади – Божий дар с людьми ладить. У Григория Павловича – ума палата. К нему вся деревня за советом ходит. Василий Петрович – с большим достоинством человек. Всю жизнь в депутатах. Не на себя одеяло тянет – для людей старается. Баба Тоня – труженица великая. Весь вдовий век одна в деревне жила, а и в доме, и в огороде, и в хлеву безупречный порядок. Все будто языком вылизано. Ни одна вещь как попало не брошена. И молоток, и топор, и пилу в руках держать умеет. Дед Филька – такая добрая душа, каких мир еще не видывал. Кому в чем помощь нужна – к нему идут. Никому не откажет. Ему каждый в деревне за версту рукой машет, приветствует.

Митька как-то на дедов манер пробовал одноклассников по косточкам разобрать. Но такого результата, как у деда, не получилось. У всех одноклассников недостатки были. Они вылезали со всех сторон, как Мидасовы уши. Цыганков – трепач и хвастун, каких свет не видел. Птицына – скупердяйка: у нее снега зимой не выпросишь. Да еще и ябеда какая! У Маркова один принцип: сила есть – ума не надо. И этим все сказано. Забродина – врунья, к тому же целыми днями только собой в зеркале и любуется. Если какой прыщик на лице вскочит – уже и в школу не идет, лечится. В общем, в каждом что-нибудь да было.

Колеса отстукивали свой верный ритм. И мысли вытанцовывали чечетку в такт их бесконечной музыке. Почему в дороге так хорошо думается? И не важно, на машине ты едешь или на поезде. Отец сказал, что утром пейзаж будет уже другим. Ну и что? Не видел он пальм по телику, что ли? Лучше бы с дедом в мастерской доски стругал. Тот собирался наличники резные делать.

Мастерил дед все очень медленно, но так аккуратно, что комар носа не подточит. Без сучка и задоринки. Отца такой подход к делу очень раздражал. Он, наоборот, все любил делать быстро, как говорится, на скорую руку. Чего, мол, копаться? Однако дедовы доводы на этот счет Митька ценил больше. «То, что я все делаю медленно, – как всегда, лукаво улыбаясь, спокойно объяснял он Митьке, – люди забудут, а вот то, что делаю красиво и качественно – это останется в памяти навсегда, потому как каждая вещь будет тому подтверждением».

– Дмитрий, – позвал отец, – может, поменяемся полками?

– Вот еще! – пробурчал Митька. – Мне и здесь хорошо. – А сам подумал: «Нашел тоже дитятю!»

И все же ночью с полки упал. Пятками смел на пол стаканы, что стояли на столе. Хорошо еще, что отделался легкими синяками. Не зря дед говорил: «Бог бережет спящих и пьяных».

О Боге, кстати, Митька деда не раз спрашивал. Нательный крест дед снимал только в бане. «Человеку без веры, Митька, никак нельзя. Все, во что верит человек, становится действительностью. Если мы верим, что Бог нас бережет – нас Он бережет. Если верим, что Бог поможет и это будет так – так будет. Наши мысли, Митька, – великая сила! Я с детства дом свой иметь хотел, и непременно на берегу озера, хоть сам вырос в городском поселке. К хозяйству никакого отношения не имел. Родители мои работали на железной дороге и жили в двухэтажном доме барачного типа. День и ночь приходилось выслушивать, как за стенкой ругались и дрались пьяные соседи. То с одной стороны, то с другой. До сих пор не люблю запаха железной дороги: копоть, мазут, горелый торф. И все-таки дом свой я построил, потому что каждый человек своими мечтами строит свое будущее. И каждый в этой жизни может все, только многие об этом даже не догадываются. И еще: научись с благодарностью принимать все, что тебе в жизни дается. Все испытания выпадают на нашу долю не случайно. Из всего нужно извлекать свой урок».

И все же эту поездку Митька принять никак не мог. А потому у него не ладилось абсолютно все. На второй день поднялась температура и стал мучить кашель. Дальше – хуже: умудрился отравиться чем-то, хотя ели все одно и то же. Вместо того чтобы помогать отцу тащить вещи в номер, глазами искал урну, чтобы не уделать ковры вестибюля рвотой. Ходил весь зеленый. И было не до южных красот. Море увидел только на пятые сутки. И в этот же день спалил себе всю спину. Снова поднялась температура. Отец мазал его водкой, потом сметаной. И, к огромному Митькиному удивлению, не ругал, а только кисло морщил лицо. И хоть Митьке было и больно, и муторно, в душе таилось какое-то злорадство. Отдыха у отца явно не получалось. Так ему и надо!

Аборигены

Чтобы чувствовать себя уверенно, необходимо знать, где ты находишься. Этому тоже учил Митьку дед. Первым делом нужно было обследовать окрестности. Митька знал, что после обеда отец будет давать храпака. И не ошибся. Храпел отец деликатно, совсем не так, как Бегемот.

Главное, чтобы не скрипнула дверь. Кроссовки он снял и нес в руках. Ступал тихо и мягко, как барс. Девушка-администратор одарила его «улыбкой этикета», как это однажды точно подметил отец. До Митьки и его тайных планов ей не было никакого дела. Путь свободен. Он сел в мягкое кресло, обулся и вышел на крыльцо осмотреться. Недалеко от гостиничного корпуса виднелась ореховая роща. Туда и «навострил лыжи». Не знал, что грецкие орехи растут в толстом зеленом кожухе. Разломал один орех. Пальцы тотчас окрасились в темный йодовый цвет. Чудеса, да и только!

Роща очень отличалась от леса, который рос за домом деда. Там Митька чувствовал себя безопасно. Дед бы сказал: «Как у Христа за пазухой». А здесь его одолевала какая-то тревога. Вот между деревьями промелькнула тень. Кожей почувствовал опасность. По позвонкам пробежал предательский холодок. И внутри все напряглось и замерло, как перед прыжком. Резко обернулся и снова засек какую-то тень. Повернуть назад? Еще чего не хватало! А деревья между тем качали ветками. Вот-вот окружат со всех сторон растопыренными «руками». «Аборигены!» Только успел подумать, как со всех сторон в него полетели грецкие орехи. Раздался резкий свист, и атака началась. Аборигены вышли из засады и, кривя загорелые рожи, предстали перед Митькой во всей своей первобытной красе. Их было человек десять. Один – его сверстник, но сильный и ловкий, как индеец. Остальные – малышня, однако юркие и пакостные. Вслед за орехами в Митькину голову полетели колючие шишки. Закрыл, спасая, лицо руками – и на него навалилась вся свора. Митька катался по земле в обнимку то с одним, то с другим, пока под руку не подвернулся увесистый камень. Тут Митька вскочил во весь рост и заорал что было мочи:

– А ну разойдись, а не то прибью!

Свора разбежалась, как тараканы при вспыхнувшем свете лампы. Между деревьями блестели их азартные черные глаза. От гостиницы к роще бежали какие-то люди. Аборигены, все, как один, растворились в гуще леса. Первой к нему подбежала светловолосая девчонка, его сверстница. В ее серых глазах было столько испуга, что Митьке захотелось спрятать свое окровавленное лицо под мышку. Футболка безжалостно расползлась, и только надпись «Карелия» гордо красовалась на груди. Белые шорты в пятнах пыли, а голые руки и ноги будто разрисованы йодистыми кляксами.

– За что они тебя? – Голос у девочки был полон сострадания и участия, и Митька сначала смутился, а потом почувствовал такой прилив сил, что готов был отразить еще не одну атаку аборигенов.

– Было бы за что – убили!

– Как это? Серьезно?

– Нет, шучу.

Кровь из Митькиного носа заливала подбородок. Девочка протянула ему платок. Митька не взял, зажал нос рукой. Еще не хватало – вытирать сопли девчоночьим надушенным платком с розами!

– И как ты их один разогнал! – покачала она головой. – Мы видели, их много было.

– А-а! – отмахнулся Митька. Больше сказать было нечего. Не с девчонками же обсуждать эти вещи.

А к ним уже подходила женщина и еще одна девочка, чуть постарше. Митька догадался – мать и сестра.

– Рита! Пригласи молодого человека в наш номер. Ему нужно принять холодный душ и смазать ссадины йодом, – громко скомандовала женщина.

Последним подошел мужчина – отец.

– Позвольте, молодой человек, обследовать ваши боевые раны.

Он осторожным движением приподнял Митькино лицо, внимательно осмотрел синяки и кровоподтеки.

Митька не дергался. Лицо у мужчины было мужественным, а голос – волевым и спокойным.

– Та-ак, – протянул мужчина. – Ничего страшного. До свадьбы заживет. Хотелось бы знать, как вас зовут?

– Дмитрием, – чуть задумавшись, тихо произнес Митька.

– А в чем сомневаетесь?

– Дед Митькой зовет.

– Ну вот что, Дмитрий, – снова скомандовала женщина, – следуйте за нами. Мы живем в соседнем корпусе. Видели вас в ресторане. Наш стол у окна напротив входа. Вы недавно приехали?

Митька кивнул.

– А мы уже здесь вторую неделю. Меня зовут Галина Ивановна, мужа – Валентин Петрович. А девочки – наши дочери. Младшая – Рита, старшая – Света. Прошу любить и жаловать.

Митька покосился на девчонок. Света была постарше Риты года на два. Покрепче, повыше, но такая же белокурая.

– Ты что, из Петрозаводска? – спросила Света, рассматривая рисунок на футболке.

Митька молча кивнул. Губы раздуло так, что даже шевелить ими было трудно.

– А мы из Петербурга, – пояснила Рита. – Почти соседи. У нас в Петрозаводске тетя. Мы у нее хоть и не очень часто, но бываем.

– В каком номере вы живете? – спросила Галина Ивановна. – Валентин Петрович предупредит вашего отца, чтобы не волновался.

– В тридцать восьмом. – Звуки вылетали такие чужие и шепелявые, будто рот был набит грецкими орехами.

– Пойдем, – улыбнулась ему Рита.

Митька покраснел. Рита ему нравилась. Она была похожа на ромашку, что красовалась на кармане ее сарафана. Волосы цвета спелой ржи спадали на загорелые худенькие плечи. Загар был ровным, и кожа казалась бархатной. Почему девчонки такие красивые? И ноги у них прямые, ровные, словно выточенные на станке большим мастером. Не то что его загогулины. Критически посмотрел на свои ноги. Да-а! Топорной работы, сказал бы дед. Интересно, на каком пляже они купаются? Спросить, что ли? Но вместо этого только сплюнул под ноги алой слюной.

В гостиницу шел молча. Галина Ивановна что-то рассказывала, но он не слушал, косился на Риту. Она тоже нет-нет да и поглядывала на него. А глаза так и светились затаенной улыбкой. Ни одна девчонка в их классе не могла бы сравниться с ней. Даже Маринка Беляева, за которой ухлестывали почти все пацаны. Маринка была настоящей красавицей. И знала об этом. А потому во взгляде у нее проскальзывало высокомерие. На Маринку больше была похожа Света. А Рита!. У нее было очень нежное лицо. Но, главное, глаза. Они так и притягивали Митьку.

Пока Галина Ивановна смазывала чем-то его ссадины, Рита зашила и постирала его футболку. Митька тут же натянул ее, сырую, на голое тело и, буркнув: «Спасибо. Я пойду», – заторопился к двери.

– Что так быстро? – удивилась Галина Ивановна. – Садитесь с нами чай пить, молодой человек. У нас есть вкусные пирожные.

– Извините, в другой раз. – А про себя подумал: «Еще, чего доброго, отец прибежит. Он – шальной. Не щелбанов, так подзатыльников надает. Стыда не оберешься…»

Но отец, к Митькиному удивлению, спокойно смотрел по телику ужастики. Наверное, Валентин Петрович провел с ним подготовительную работу.

– Рассказали мне про твои «боевые подвиги». Поделом тебе! Не будешь шастать где не надо. Еще раз сбежишь – ремень привяжу и, как щенка, на поводке таскать за собой буду. Понял?

«Дурак!» – подумал Митька. Разговаривает, как с пятилетним. А он, Митька, насквозь его видит, каждую мысль читает. Ну вот – на часы смотрит. Сейчас скажет: «Я до дяди Жоры дойду. В шахматы сыграем». А сам с Бегемотом на дискотеку двинет. Вот и все шахматы. Придумал бы что-нибудь другое. Так, видно, фантазии не хватает. И что он с этим Бегемотом связался? Есть же нормальные мужики. Вот Валентина Петровича взять. Глаза умные, добрые, спокойные, как у деда. А Бегемот – пародия на мужскую половину человечества. Словно только для того и создан, чтобы другим показать, какие мутанты бывают на свете! Одно на уме: пиво, анекдоты да женщины! Будто из джунглей его выпустили. Пьяный в поезде нюни распустил: «Жена от меня ушла!» Да какая с таким жить будет?

– Ну, я пойду? – подкидывая в руке ключи, то ли сказал, то ли спросил отец.

«Вали!» – про себя разрешил ему Митька. А вслух буркнул:

– Угу!

– Ты давай спать ложись.

– А я что делаю? – беззлобно огрызнулся Митька и стал разбирать постель.

Как только дверь за отцом захлопнулась, Митька стал рисовать в своем воображении Риту. Представил ее врачом, в белом халате и колпачке. Галина Ивановна говорила, что они с мужем из династии врачей и что девочки тоже по их стопам пойдут. Неудивительно. Рита могла бы лечить одним прикосновением руки. Интересно, она с кем-нибудь из парней дружит? Неужели кто-нибудь берет ее за руку? От такого счастья умереть можно! Он бы не посмел! А что она кричала, когда бежала к нему? Ведь что-то кричала: он хорошо это помнит. Только что? Увидел ее – и забыл про все на свете. Вот приеду в деревню, расскажу про Риту деду. Тот не отец – смеяться не будет.

Однажды дед рассказывал, как они с бабушкой познакомились. В конце войны, на год постарше Митьки были, работали на военном заводе, делали снаряды. Бабушка с голоду упала в обморок. Дед к ней первым подбежал. После этого частенько отдавал ей свою пайку, а сам варил в котелке кору деревьев. Надо будет завтра купить Рите мороженое. Хотя почему только Рите? И Светлане, и Галине Ивановне. Дарить – так всем. А то еще чего подумают…

Засыпая, снова увидел Риту. Она кружилась по сцене летней эстрады. На ней было длинное бальное платье с разрезами, сквозь которые мелькали красивые загорелые ноги. Она порхала по сцене бабочкой. И Митька не мог оторвать от нее глаз. Но вдруг, откуда ни возьмись, у сцены появился Бегемот и стал пытаться рукой схватить Риту за ногу. У Митьки помутилось в глазах. Он кинулся к Бегемоту и стал изо всех сил колотить его по толстой спине. Но спина у Бегемота была железной. Он разбил об нее все кулаки в кровь. А Бегемот хохотал.

В комнате что-то загремело. Митька открыл глаза, включил ночник. Отец, пробираясь к кровати, в темноте опрокинул стул. От него несло водкой. Часы на телевизоре показывали четыре утра. Митька перевернулся на другой бок. Выключил ночник. Дорвался! И почему мужчины изменяют своим женам? Вот если бы Рита была его женой, разве стал бы он ее обманывать? Неужели отец маму не любит? Она ведь красивая. Наденет голубой сарафан на тонких бретельках – вообще как девушка. Может, его раздражает то, что она на дедушку похожа? Глаза такие же, большие и голубые. А вот характером – в бабушку. Суетится много. Или все женщины такие? Нет, Рита другая – спокойная, с достоинством, как Валентин Петрович. И все-таки где ее завтра найти?

Ответить себе на этот вопрос Митька так и не успел – уснул.

Вождь темнокожих

Утром первым делом взглянул в зеркало. Слава богу! Губы нормальные. И даже улыбнулся. Синяки посветлели. Ну а шрамы и ссадины, как сказал бы дед, только украшают мужчину.

Отец встал весь опухший. Ну и наклюкался вчера! И всему виной этот Бегемот! Надо было ему к ним в купе подселиться! Отец молчал. Ему было не до разговоров. Через каждые пять минут пил воду из-под крана. У них там, «на Будуне», была явная засуха! Услышанные в дороге анекдоты Бегемота невольно иллюстрировали каждую мысль, ярко высвечивая ситуацию.

На пляже искал глазами Риту. Но их семьи нигде не было видно. Пройти бы по берегу, да отец не отпустит. Это факт. Упрашивать его бесполезно. Злющий с похмелья. Пошел искупнуться. Что ни говори, а купаться в море – кайф! Особенно когда есть волны. Облизывают тебя пенистым ртом. Сначала никак не мог привыкнуть к медузам. Скользкие и противные, как лягушки. Прикоснутся – и на коже остается краснота. Правда, крапивят не все, а только те, у которых в середине рисунок. Вдруг из воды вынырнула голова в маске. Глаза смеются. Где же он видел этого парня? Хотя где он мог его видеть? Это болгарин. А парень между тем снял маску и протянул ему руку.

– Прывет! Прыми мои поздравлэния! Я и ты – друзия!

Митька ничего не понял, но руку пожал.

– Прошу прощэния за вчера. Это был экзамэн. Ты – молоток! Нэ трусы!

И только тут до Митьки дошло: вчерашний вождь аборигенов! Ухмыльнулся.

– А! Это ты!

– Нэ сэрдись! – хлопнул его по плечу парень. – Давай будэм друзия! – И радушно протянул руку. – Как тэбя зовут?

– Дмитрий. А тебя?

– Званэк. Умеешь доставать рапаны?

– У нас их нет.

– А что есть?

– Раки.

– Краб?

– Ну, наподобие. Кто тебя научил русскому?

– Мама. Она учитэль русского языка.

– Понятно.

– Тебе сколько лет?

– Скоро тринадцать будет, – для солидности малость приврал Митька. До тринадцати нужно было еще жить и жить, целых десять месяцев.

– И мне тринадцать. Спортом занымаешься?

– Времени нет. На гитаре учусь играть.

– А на каникулах что дэлаешь?

– В деревню езжу.

– Кто твой друг?

– Из ребят – Витька Смирнов. Одноклассник мой. А по большому счету – мой дед, – не задумываясь, ответил Митька.

– У мэня нэт дэда.

– Жалко. Умер?

– Давно.

– Не повезло.

– Хочэшь, научу доставать со дна рапаны?

Митька неопределенно склонил голову набок. Вряд ли отец разрешит. Пасет, как маленького. Это мать ему инструкций надавала. Везет Званэку. Свободный, как птица. Куда хочет – ходит, что хочет – делает. А здесь…

Тут к ним подплыл отец. Вот блин, держит его на коротком поводке! Только в деревне чувствовал себя Митька на свободе. У отца вон с языка не сходит: «козел» да «козел». Дед на Митьку никогда не кричал и не обзывался. Но если уж и сделает замечание, так на всю жизнь запомнится.

Повесила как-то бабуля к умывальнику чистые полотенца. Белые да наглаженные. А Митька как гонял с пацанами на поле в футбол, так потный да грязный к этому полотенцу и припечатался. Не умывшись, конечно. Бабуля чуть не в слезы. Только руками всплеснула. Дед полотенце в руках повертел и подозвал Митьку:

«Это чей „лик нерукотворный“?»

Митька покраснел до ушей. Что толку отпираться, коль «моська» его – и нос, и щеки, и глаза. Только подписи «Митька» нет.

«Прости, бабуль, я так больше не буду!»

А дед:

«Прости, бабуль, раз прилюдно обещал. А полотенце иди к озеру выстирай, чтоб неповадно было».

С тех пор Митька, прежде чем вытираться, так лицо и руки с мылом надраивал, что бабуля смеялась: мол, вороны унесут!

А отец не умеет по-человечески разговаривать.

– Дмитрий, на обед пора. Быстро за мной! – скомандовал он.

– Сейчас.

– Не сейчас, а сразу.

– Да ладно тебе, иду.

– Приходы. Я буду тэбя ждать, – заверил Званэк.

– Ладно, – пообещал Митька.

Этот парень ему нравился. Странно только, что знакомство их началось с кулачного боя. Хотя бывает. С Витькой Смирновым тоже поначалу схватились, да еще как. Маргарита Рашидовна чуть не за волосы их растаскивала. Причину уже и забыл. Значит, и не причина была. А теперь как скорешились!

Сон в руку

Митька плелся за отцом по пляжу, как козел на веревке, всем видом демонстрируя окружающему миру, что доброй волей следовать за ним ему не хочется. Когда отец останавливался и оглядывался на него, Митька тоже останавливался и, упершись взглядом в песчаный берег, большим пальцем правой ноги рыл в теплом песке ямки.

– Вот козел! До чего упрямый! – бубнил отец. – Хоть на людей посмотри. Одни иностранцы кругом. В своей деревне ты такого не увидишь!

В слове «козел» отец почему-то делал ударение на первом слоге. Где только его такому учили? Послал ему мысленный ответ: мол, от козла слышу, но вслух произнести не решился.

Навстречу шел Бегемот. Явился не запылился! Сейчас начнет свои анекдоты травить и посматривать на Митьку, как на подопытного кролика. Так и знал: направились к пивному бару. Интересно, сколько сегодня пива влезет в его брюхо? Вот стыдоба! Орет, как на базаре. Митька с досады отвернулся в сторону. И оторопел: по пляжу проходили Рита со Светой. Они ели мороженое и о чем-то, улыбаясь, разговаривали. Митьку они не видели. А он весь так и расцвел. Бегемот, обернувшись и перехватив Митькин взгляд, гнусно захохотал.

– Ишь ты, подишь ты! Вот оно что! Втюрился! Эх, хороши козочки! Мне б годков двадцать скинуть… – И дальше произнес такую фразу, от которой у Митьки даже спина от стыда взмокла.

Девушки явно услышали, потому что одновременно оглянулись. На лицах у них было такое выражение, словно их, одетых в белые одежды, облили мазутной грязью и они не знают, что теперь делать.

А Митьке словно кислород перекрыли. Мир вокруг задергался в истеричных судорогах. Воздух заледенел в легких, и мелкими иголками закололо глаза. Он развернулся к Бегемоту и изо всех сил ударил его кулаком в толстое брюхо. Тот охнул и плюхнулся на белый пластмассовый лежак, не ожидая от Митьки такой прыти. Но тут же бычьи глаза его налились кровью. Загривок вздыбился. Зубы заскрежетали. Тяжело и грозно поднявшись, он схватил Митьку за грудки и поднял вверх, демонстрируя свою силу.

– Э! Э! Э! – кинулся к ним отец. – Что за шутки, Жора?!

Бегемот опомнился и небрежно опустил Митьку на песок. Митька растянулся перед сестрами в самом жалком виде. Последнее, что он запомнил, – изумленные глаза Риты. Вскочил как ужаленный и изо всех сил бросился бежать к морю.

– Ух ты, поганец! – рычал вслед разъяренный Бегемот. – На кого руку поднял!

– Дмитрий! Куда?! Вернись сейчас же! – крикнул отец.

– Да катитесь вы все!..

Добежав до мокрой кромки песка, Митька резко развернулся, на все девяносто, и рванул к пирсу. Хотелось провалиться сквозь землю! К отцу он больше не вернется. Это точно! Куда бы деться?

Бежать по песку было трудно. Пятки не чувствовали под собой твердой опоры. Чем ближе был пирс, тем больше попадалось под ноги острых камней и мелких колких предметов. Но прыти Митька не сбавлял. Несся сломя голову, хотя, наверное, и отец, и Бегемот, и Рита со Светой давно уже скрылись из виду.

Что делать теперь, он не знал. На душе было противно до тошноты. Взять да утопиться, к чертовой матери! Пусть поплачут! Но тут же будто кто в бок кольнул: а дед как же?! С ума сойдет. В деревне как-то молодой парень повесился. Говорили, из-за жены. Дед Митьке тогда сказал: «Вообще-то я это дело презираю. Самый страшный грех – посягать на дарованную Богом жизнь. Она ведь полосатая. На смену черному дню придет светлый. Все в этой жизни пережить можно. Нет ничего непоправимого. А испытания – они нужны. А как же? Не будь их – как узнаешь, сколько у тебя сил!» – «Да, дед! Легко тебе говорить! – стал мысленно спорить с ним Митька. – Как пережить позорище такое?! Как отомстить за обиду?!» И тут дикая боль обожгла ступню. Запрыгал на одной ноге. Черт побери! Вот невезуха! Наскочил на битую бутылку. Стекло впилось в самую середину ступни. Кровь хлынула фонтаном, и он упал на песок. Вокруг собрались люди. Что-то лопотали на разных языках, качали головами. Потом подошел мужчина с белой сумкой, на которой был нарисован красный крест. Обработал и забинтовал ногу.

– Гдэ живешь?

Митька махнул рукой в ту сторону, откуда бежал.

– Как название отэль?

Митька пожал плечами. Кто его знает?

Неожиданно появился Званэк. Что-то залопотал по-болгарски.

– Я тэбя отведу. Я знаю твой отэль. Дэржись.

Он подставил Митьке свое загорелое плечо. А Митьке почему-то страшно захотелось спать. Голова закружилась так, словно он выкурил сигарету. Курил Митька всего один раз и никакого кайфа, о котором с таким восторгом рассказывали пацаны, не испытал. Чувствовал тошноту и головокружение. Вот как сейчас…

До гостиницы было довольно далеко. А на ногу было не наступить, даже на пальцы. Когда присели отдохнуть, Званэк спросил:

– Я видэл. Ты его бил. За что?

Митька вздохнул.

– Дерьмо он, понимаешь?

– Понымаю, – кивнул Званэк. – Дэрмо нэ надо трогать. Оно вонает.

– Это точно! – согласился Митька.

Ему вдруг так захотелось увидеть деда, что на глаза навернулись слёзы. Он закрутил головой, чтобы этого не заметил Званэк.

– Не пойду в гостиницу! Не хочу отца видеть.

– Пойдом ко мнэ! – с радостью предложил Званэк.

Митька вздохнул. А что? Это выход.

А навстречу уже спешили отец с Бегемотом. Оба взмокшие, распаренные, будто из бани.

– Ты, Дмитрий, меня прости, – по-детски прижал Бегемот свой двойной подбородок к потной грудине. – Ну пошляк я, пошляк! Это твой отец правильно сказал. Но и ты хорош, петух! Давай мировую! – и протянул Митьке свою мясистую руку.

Митька сопел. Такого поворота дел он вовсе не ожидал и готов к нему не был.

– Прости его, сын. Я ведь тоже ему за тебя вмазал.

Бегемот потер рукой шею. Потом вдруг принялся бить себя кулаками по толстым щекам, по бритой голове, пискляво приговаривая:

– Бейте меня! Бейте! У меня голова толстая – выдержит.

Ну что с ним будешь делать? Митькина физиономия невольно расплылась в усмешке. Вроде бы нехотя, но все-таки ударил Бегемота по руке. Лады, значит.

– Я к тэбе завтра зайду, – пообещал Званэк. – Мнэ сэйчас в одно мэсто сбегать надо.

И испарился. Только его и видели. А Митька, повиснув на руках отца и Бегемота, запрыгал на одной ноге в сторону гостиницы.

Тет-а-тет

Митька покачивался на скамейке под навесом и с тоской смотрел на лягушатник. Купаться ему было нельзя. Порезанная стеклом ступня заживала плохо. Наступать на ногу он еще не мог и потому сумел добраться только до этой скамейки. Отец ушел с Бегемотом на море. А Митьке всучил брошюру кроссвордов, на которые Митьке было, если честно, глубоко начхать. Ни известной французской певицы из четырех букв, ни знаменитого рок-ансамбля из восьми и уж тем более струнного инструмента из пяти букв он не знал и знать не хотел. Душа опять изнывала тоской по деду и деревне.

Дед, наверное, проверяет раколовки. Вода в их озере настолько прозрачная и светлая, что дно видно даже на трехметровой глубине. Раков в озере водилось много. Иногда попадалось и до двухсот штук. Дед на веранде вываливал их из корзины, и Митька проводил с раками эксперименты. Если засунуть в клешню рака спичку, он зажмет ее так сильно, что она может висеть на клешне хоть полдня. А еще раки очень смешно щелкают шейками об пол. Для чего они это делают, Митька не знал, но наблюдать за всем этим было забавно.

У деда на берегу озера был свой собственный ветряк. Если вдруг в ненастную погоду в деревне отключалось электричество, дед врубал свое автономное энергоснабжение. «Худо-бедно», как любил говорить дед, а впотьмах не сидели. В деревне была настоящая жизнь.

А здесь, на курорте, все казалось Митьке игрушечным. И эти шезлонги, и пластиковые стульчики, и бассейн для детей, который пустовал без дела, потому как даже маленьким детям интереснее походить по настоящему песку, побросать в морские волны настоящие камушки. И даже колесо обозрения не шло ни в какое сравнение с лабазом, который был построен дедом на четырех, росших близко друг к другу соснах.

Сосны были ровными и высокими. Дед рассказывал, что именно из такой древесины строят корабли. Ни одного сучка на стволе до самой кроны. Лабаз был построен клёво. Каркас был прикреплен к стволам стяжками. Ольховые жерди нижней и верхней площадок были устланы еловым лапником. С крыши лабаза лапник свисал живым козырьком и защищал от непогоды. Даже в дождливый день здесь было сухо. С трех сторон нижняя площадка была огорожена перильцами из ольховых колышков. В сильный ветер деревья раскачивались, и лабаз превращался в настоящую колыбель. Построен лабаз был в охотничьих целях, на тот случай, когда к деревне подходило стадо диких кабанов. Кабаны наносили немалый вред картофельным полям. С лабаза открывалась такая панорама, что дух захватывало.

Чаще всего Митька забирался на лабаз с Ванькой Рушновым. Хоть и младше на два года, но парнем тот был толковым и с хорошей фантазией. Иногда они представляли себя за штурвалом вертолета, а иногда – на борту большого корабля. С лабаза хорошо было видно даже Онежское озеро. Митька нацеливал в сторону озера дедов бинокль и, войдя в роль капитана, отдавал Ваньке четкие команды. «Есть, капитан!» – послушно внимал Ванька, охотно поддерживая игру. Однако последнее время все чаще на лабаз Митька лазил один. В мечтах его уносило так далеко, что Ваньке уже вряд ли было за ним поспеть. Хотелось понаблюдать за облаками, за работой дятла, который стучал где-то очень близко, да и вообще просто побыть одному, подумать. Эх! Показать бы этот лабаз Рите.

– Дима!

Послышалось, что ли? Митька закрутил головой, а сердце забилось так часто и гулко, словно кто молоточком застучал по бетонному краю бассейна. Он бы узнал Ритин голос из тысячи. И она была одна!

– Мне твой папа сказал, что у тебя проблема с ногой и ты не можешь ходить. Я нам мороженое купила, вкусное, с орехами. Угощайся.

– Спасибо. Присаживайся. – Митька подвинулся.

Какое-то время молча ели эскимо. Митька молил, чтобы мороженое не очень быстро кончалось, потому что не знал, о чем вести разговор. Но мороженое таяло на глазах и уже даже текло по пальцам. Приходилось их облизывать.

– Ты что такой скучный? Тебе здесь совсем не нравится?

– Не-а! – покачал головой Митька. – Здесь все какое-то ненастоящее. Как в театре. Я к такому не привык.

– А где тебе нравится?

– В деревне, у деда.

– Я никогда не была в деревне. Как там? Расскажи.

И Митьку понесло. Никогда еще не заливался таким соловьем. Рассказал про корову Зорьку, что пасется с колокольчиком на шее и к сумеркам сама приходит домой; про Шарика, который подвывает бабушке, когда та запевает русскую народную песню; про кота Степана, который научен кивать, когда ему задаешь вопрос: «Есть хочешь?» Но это всё были только цветочки, которые преподносились Рите с легким юмором. Потом в Митькином голосе появились серьезные нотки. Разговор свернул на лабаз, остров Откровения, чудеса святой воды, которая лечит бородавки.

– Как я хочу все это увидеть!

Глаза у Риты горели таким восторгом, что у Митьки вырвалось:

– А ты приезжай! Обязательно тебя туда отвезу. У меня дед с бабулей мировые! – И Митька с чувством качнул ногой скамейку.

Крашеные цепи сначала недовольно заскрипели, потом разошлись, замурлыкали, и мир блаженно закачался в серых Ритиных глазах.

Самая счастливая ночь

Однажды после ужина женщина-аниматор объявила в микрофон, что сегодня будет праздноваться день именинника. Всех, кто родился в июле, пригласили на площадку, где играл оркестр. Среди них была и Рита. Ведущая вручила всем именинникам подарки и попросила их под музыку станцевать танец маленьких утят. Рита танцевала очень красиво. Она была в легком брючном костюме серебряного цвета, в распущенных волосах – серебристая лента. Митька не мог глаз от нее оторвать. И кажется, это заметил отец. На его холеном лице промелькнула усмешка. Ну и пусть! Пусть гримасничает! Сам-то как на женщин смотрит! Особенно вон на ту, рыжую, с пышным, наполовину оголенным бюстом, что сидит от них через два стола. Каждый вечер от отца несет запахом туалетной воды. И тут уж необязательно быть Шерлоком Холмсом, чтобы угадать, кто душится такими духами.

Танцы продолжались. В круг танцующих вышла и Света. Увидел, как Рита помахала ему рукой: мол, присоединяйся. Митька уставился в пол. Танцевать он не умел. Его приятель, Витька Смирнов, сейчас бы выдал: он ходил в танцевальный кружок во Дворец творчества. Митьку к танцам не очень тянуло. Гитара – другое дело. Но инструмент отец в поездку взять не согласился, хотя Митька и уверял, что всегда будет таскать гитару сам.

Тут Риту пригласил танцевать какой-то парень. И так уверенно обхватил за талию, что Митьке стало трудно дышать. Вот наглец! И даже в пот бросило. Он выскочил на крыльцо ресторана. В ореховой роще летали светлячки. Если идти быстро, то ощущение такое, словно из глаз летят искры. Митька наклонился, поднял гнилушку со светящимся червячком и, зажав ее в руке, пошел к ресторану. Рита и Света стояли на крыльце.

– Девчонки! Хотите, что-то покажу? – поманив их пальцем, прошептал Митька.

Сестры переглянулись и подошли. Митька разжал ладонь. Но светлячок не светился. И девчонки увидели в руке только трухлявую зеленую гнилушку. Света рассмеялась и отошла.

– Рита! Не уходи! Он сейчас засветится. Вот увидишь! – умолял Митька.

Рита, улыбаясь, смотрела на него. Надо было что-то говорить. Губы зашевелились, но голоса своего он не узнал – будто из трубы:

– Ты когда-нибудь купалась ночью? Пойдем к морю.

Она растерялась, оглянулась на окна ресторана. Ее родители танцевали. А вон и шевелюра отца – нашептывает что-то на ухо своей рыжей.

Митька решительно взял Риту за руку.

– Пойдем! Мы быстро вернемся!

Пляж был закрыт. До пирса далеко. Но он не был бы Митькой, если бы не знал заветной лазейки. Про лазейку рассказал ему Званэк.

Море сонно дышало теплом и водорослями. Небо полосовали вороватые лучи сторожевого прожектора. Они разделись и, взявшись за руки, вошли в воду. Какая у девчонок нежная кожа! А у него от гитары кончики пальцев левой руки все в твердых мозолях. От морской воды кожа сходила с пальцев пластами. Митька постоянно рвал их зубами.

На Рите был закрытый купальник. Она собрала волосы под заколку. Волны облизывали ее худенькую фигуру. Рита смешно повизгивала, как маленький дедов Шарик, когда Митька с разбегу бросался в озеро, оставляя его на берегу.

– Не бойся, ложись мне на руку, – предложил Митька и вытянул в сторону свою руку.

– Только ты меня не отпускай, ладно? – боязливо попросила Рита.

– Ну что ты! Ты со мной ничего не бойся.

– Ой как здорово! – Рита двумя руками держалась за его руку и громко бултыхала ногами. Ее волосы щекотали ему плечо. И от них шел запах парного молока.

А когда вышли на берег, Митька деловито предложил:

– Ты выжми купальник, я отвернусь.

Потом она мыла ноги и обувала босоножки. И снова держалась за его руку. И он, окончательно осмелев, осторожно накрыл ее руку своей.

– Пообещай, что приедешь в Петрозаводск?

– Когда?

– Когда сможешь. Кстати, вы когда уезжаете?

– Завтра утром.

– Завтра?! – съежился Митька, будто за шиворот ему засунули что-то противное и скользкое.

Все-таки жизнь устроена по законам подлости! Почему ни через два, ни через три дня, а именно «завтра», именно «утром»?! И больше уже ни о чем не хотелось говорить. Словно кто до капли высосал все силы.

– Рита! – раздался с крыльца ресторана голос Светы. – Иди скорее! Мы уходим в гостиницу.

Рита торопливо дернулась вперед.

– Я пойду, ладно? Спасибо тебе! – И чмокнула Митьку в щеку.

Митька обалдело застыл на месте. Мысли куда-то попрятались. И только одна напряженно сверлила душу: «Завтра! Завтра! Завтра!»

Не обнаружив Митьку в номере, отец разозлился. И как только Митька вошел, на него тут же обрушилось:

– Тебя где черти носят, козел ты безбородый?! Все ищешь приключений? Один раз морду начистили – мало показалось?

Отец подскочил к Митьке и хотел было смазать ему по затылку, но сын так взглянул на него, что тот опешил, и замахнувшаяся рука медленно опустилась, а хлесткие «эпитеты» застряли в горле. А Митька не спеша, словно боясь расплескать решимость и достоинство, пошел в ванную. Взглянул на себя в зеркало и удивился. На него смотрел совсем взрослый мужчина. Таким он себе понравился. И даже подмигнул этому зеркальному отражению. Так держать!

Митька и раньше никогда не вступал в словесную перепалку с отцом, когда тот сотрясал воздух неблагозвучными словосочетаниями в его адрес. Этому научил его дед. «Цени свои слова, Митька, – говорил дед. – И знай: умные люди в основном разговаривают глазами. Язык человеческого взгляда понимают все». Правда, раньше в Митькином молчании все равно проскальзывал какой-то страх. А сейчас… Страха не было и в помине. И взгляд его в зеркальном отражении был таким же спокойным и полным достоинства, как у Ритиного папы. И снова защемило где-то у самого сердца: после завтрака Рита уезжает!

В тот вечер отец никуда не пошел. На телефонные домогательства Бегемота раздраженно отвечал, что у него болит голова и, мол, все уговоры напрасны. Но дело было не в голове, Митька был уверен в этом на все сто.

Они долго лежали на постелях поверх покрывал. Каждый думал о своем. В дверь комнаты просунулась голова Бегемота.

– Поглядите на них! – захохотал он. – Сеанс аутотренинга! Лежат, видите ли, дырки в потолке глазами сверлят! Слышь, Андрей, отцепись от парня! Не видишь – в любви весь! – И миролюбиво предложил: – Пойдем лучше пивка попьем.

– Отстань! Сказал же! – неожиданно резко гаркнул отец. – И оставь свои шуточки! Разговор у нас с сыном серьезный.

Митька скосил взгляд в сторону отца. С чего это он взял? Больно нужны ему его разговоры! Но Бегемот усвоил.

– Тогда, как говорят испанцы, «пердон»! – И голова его исчезла.

Дверь тихо и медленно, будто сама собой, закрылась.

И снова они, как выразился Бегемот, «сверлили дырки в потолке». Наконец отец как-то не очень уверенно произнес:

– А девочка-то эта… Рита, ничего, умненькая такая. Да?

– А тебе-то что за дело?! – насторожился Митька. – Со своей рыжей разбирайся!

– Ну что ты опять в бутылку лезешь? – заискивающе взглянул на него отец. – Ты хоть про женщину эту матери не скажи. Должны же быть у нас, мужиков, хоть какие-то тайны.

Митька даже сел на кровати.

– Ну а если бы у мамы другой мужчина был, тебе было бы приятно?

Сказать отцу было нечего. Видя его растерянность, Митька стал добивать его своей железной логикой:

– Вот дед говорит, что любовь нельзя разменивать. Говорит, что от любви до ненависти – один шаг!

Тут уже отец вскочил с постели, сбросил на пол одеяло, заметался по комнате.

– Только и слышу: «Дед говорит…», «Дед говорит…»! У тебя у самого-то свои соображения есть? Мыслишь так, будто тебе не двенадцать, а сто два. От правильности твоей волком выть хочется! Как с такими взглядами жить будешь?! Над тобой уже все ребята смеются! Теперь не деда – тебя Гуманоидом дразнят!

– А мне плевать! Я мнением тех дорожу, кого уважаю!

Отец растерянно подошел к Митьке, присел на краешек постели.

– Та-ак! Интересно! Ну а меня к какой категории относишь?

Митька не узнал голоса отца. Он был осипшим и подавленным. Еще одно беспощадное Митькино слово – и отец бы, наверное, сорвался до слёз. Митьке стало его жаль. Он вздохнул и… промолчал. Отцу ничего не оставалось, как выйти на лоджию. А Митька, разобрав постель, накрылся одеялом с головой, хоть в комнате стояла духота.

С лоджии ворвался запах моря. Митька, как наяву, снова ощутил на своей руке Риту. Волны пенными губами целовали ее почти невесомое тело, а белокурый завиток ластился к Митькиному плечу. От этого все тело наливалось какой-то тяжестью. И всю ночь снился сон, о котором он не смог бы рассказать ни одной душе на свете, даже деду.

Перед завтраком Митька старательно вывел на бумаге номер своего телефона и адрес электронной почты: gumanо[e-mail]

В столовой Рита подошла к нему сама. Увидев ее, Митька резко отодвинул стул и, не глядя на отца, во рту которого застыл бутерброд с ветчиной, вышел за Ритой во двор, где они когда-то сидели на качающейся скамейке около лягушатника. Вот уж прав был дед, когда говорил, что у каждого человека есть свои памятные места! Эта скамейка была теперь для Митьки такой родной, что ему становилось не по себе, когда на нее садились другие люди. И хотя скамейка была не его собственностью, всякий раз, когда он смотрел в ее сторону, мир менял свои краски и привычные очертания, как это было тогда, когда они качались на ней вместе с Ритой.

– У тебя такой странный электронный адрес, – тихо произнесла она. – Ты и правда не такой, как все!

– А какой?

– Очень хороший… добрый, – смущенно произнесла она. – Я таких, как ты, еще не встречала.

Митька смотрел на Риту, склонив голову набок. И улыбка у него была совсем взрослой – лишь уголки губ чуть-чуть подрагивали. Зато как светились глаза! Впервые он смотрел на Риту безо всякого стеснения. И плевать ему было на Бегемота, который, поджидая отца, курил на крыльце ресторана и многозначительно закатывал глаза к небу. Рита отвела взгляд первой и, отчего-то покраснев, провела пальцем по его руке.

– Я приеду. Обещаю. И мы обязательно поедем к твоему дедушке. Ладно? Только ты пиши! – И снова, как тогда на море, легко коснулась губами его щеки.

Бегемот чуть не свалился с крыльца. Надо было видеть его масленую рожу. А у Митьки вдруг снова перехватило дыхание. И ничего не смог сказать в ответ. Смотрел на удаляющуюся Риту, словно хотел запечатлеть ее образ навек.

В тот день на море Митька не ходил. Лежал поверх покрывала на постели целый день. И даже не пошел на обед. Слава богу, что у отца хватило ума не донимать его вопросами. К вечеру на душе у Митьки сделалось и вовсе погано, и слезы были близко-близко. Все вдруг померкло, стало неинтересным. И даже цикады не успокаивали, а еще больше бередили душу. Их стрекотание только усиливало Митькину хандру. И снова нестерпимо захотелось в деревню к деду.

На другой день солнце светило так же ярко, как и все эти две недели, а Митьке казалось, что в природе что-то произошло. Словно все увидел другими глазами. Море было таким же теплым, но долго находиться в воде не хотелось. И это «не хотелось» со всех сторон обложило Митьку. Куда ни кинет взгляд – все тускло.

Когда Званэк пригласил его на концерт знаменитого на весь мир иллюзиониста мистера Сенько, особых восторгов это у Митьки не вызвало. Что только не творил этот могучий турок! И даже тогда, когда мистер Сенько на глазах у всего зала снял со своих плеч бритую голову и поместил ее под мышку, продолжая при этом спокойно расхаживать по сцене, Митькина физиономия не вытянулась и челюсть не отвисла, как у всех остальных зрителей.

– Нэ интэрэсно? – спросил у Митьки Званэк после концерта.

Митька неопределенно пожал плечами.

– Ты так умэешь? – Цыганские глаза Званэка хитро прищурились.

– А что тут не уметь?

– Покажи!

– Закрой глаза, – тихо велел Митька. – А теперь представь меня без головы. Представил? Вот и вся иллюзия!

За спиной раздался чей-то низкий раскатистый хохот. Мистер Сенько! Как он оказался рядом? Он что, понимает по-русски?

– Да, понымаю. Ты на правыльном пути. Нэпрэмэнно будэшь вэликим! – и похлопал Митьку по плечу.

Но ни дед, ни Рита этого не видели!

Танцы на углях

А на другой день вечером они с отцом поехали смотреть танцы на углях. Званэк рассказывал, что такого мастерства люди достигают путем двадцатилетних тренировок. В центре ресторана под открытым небом на круглой земляной площадке горел огромный костер. Костер разгребали железными граблями. С наступлением сумерек угли костра мерцали каким-то загадочным светом.

Когда закончился ужин, из-за кулис вышли несколько мужчин и женщин в национальных болгарских одеждах. Сначала они под музыку ходили вокруг костра, делая какие-то движения руками. Потом по очереди, один за другим, стали пробегать по углям по самой кромке кострища. Затем с шести сторон собрались в самой середине костра и снова мелкими шажками разбежались по сторонам. А музыка звучала все сильнее и напряженнее, словно не в людях, а в ней таилась разгадка этого чуда. Вот они снова со брались в самом центре кострища, и мужчины, подняв на руки женщин, прошлись по кругу. Зал разразился аплодисментами. Зрители встали и уже аплодировали стоя.

Конферансье пригласил желающих на сцену: мол, сеанс может быть повторен с вашим участием. Из-за кулис выскочил клоун с докторской сумкой. Стал зазывать на арену девушек из-за ближних столов, жестами показывая, что мужчины пронесут их над углями на руках. Но те визжали и отмахивались. Тут на арену вышел подвыпивший мужик. Но, приблизившись к кострищу, покачал головой и под смешки зрительного зала вернулся за свой столик.

Митька хмыкнул и покосился на отца. Знал бы тот, что дед мог танцевать на углях не хуже этих болгар. И даже таким образом лечил Митьку от простуды. Развел костер на снегу, разгреб угли тонким пластом и показал Митьке, как это делается. Сначала нужно, быстро-быстро перебирая босыми ногами, потоптаться по остывающему кострищу, потом прыгнуть в снег – и так несколько раз. А когда ноги станут красными, как у гуся, натянуть на них грубые шерстяные носки и валенки. Потом попить чаю с медом. И к утру простуды как не бывало. Но рассказывать отцу это не стал. Еще опять прицепится к деду.

А на сцену из-за кулис выскочили полуголые напомаженные красотки на высоких каблуках и стали танцевать какой-то быстрый танец. Митька снова захандрил. Рита танцевала куда красивее. В ее движениях не было вульгарности. С тоской взглянул в ночное небо. Как тут все-таки звезды близко! Только попробуй разберись, где какое созвездие, когда все здесь не так, как дома.

В последний день перед отъездом, вечером, отец предложил Митьке пройтись по набережной. Бегемот тоже хотел за ними увязаться, да отец его отшил: мол, с сыном по душам поговорить надо. О чем и каким образом собирался говорить с ним отец на набережной, Митьке было непонятно. Скорее всего – придумал! На каждом шагу, стараясь перекричать друг друга, истерично гремели оркестры. От яростно мигающей светомузыки кружилась голова. Митька покосился на отца. Тому, похоже, это все нравилось. Зачем-то направился к палатке, на которой были нарисованы кривые зеркала. Нашел тоже, чем тешиться! Ну, пусть идет. Иногда Митьке казалось, что отец – его младший брат, хоть сдуру и вымахал ростом выше сына на две головы. А вот телескоп – это дело! Долго разглядывал кратеры Луны. Эх, направить бы этот телескоп на дедову деревню да посмотреть, как он там, что делает. Суббота. Наверное, топит баню…

Их банька стояла на самом берегу озера. Топилась по-черному. Обычно они с дедом ходили в баню в первый жар. После парилки окунались в озеро. И снова – на горячий полок. Так раз пять-шесть кряду, пока кожа не станет пятнистой, как у леопарда. Волосы после бани долго пахли костром и березовым веником. Пока, остывая, пили в предбаннике квас, дед рассказывал про порядки баенника:

«Ты, Митька, наматывай на ус. Не любит баенник, когда приходят к нему мыться после заката. Не терпит матерных слов, зависти, пересудов, сплетен. А потому в бане говорят только о хорошем. Нарушишь его святой закон – попотчует угаром. И упаси бог прийти в баню с похмелья или принести с собой спиртное. Может так разозлиться, что удушит до смерти. Случаев таких было в округе немало».

«Дед, а как баенник дает о себе знать?»

«Всяко разно. Ни с того ни с сего может ковш с гвоздя упасть. А бывает, в печи треснет так, что мурашки по коже. Подножку подставит на мыльном полу. Упадешь, стукнешься и долго потом еще помнить будешь. Ничего в нашей жизни, Митька, не происходит случайно. Кругом нашему брату знаки подаются. Попало не в то горло – значит, говоришь не дело. В ухе зазвенело – не хочешь слушать Истину. Какой палец ни порань – всему на то своя причина. Вот ты, к примеру, знаешь, почему именно на безымянный палец обручальное кольцо надевают?»

«Почему?» – вытянул свою и без того длинную шею Митька.

«У него из всех пальцев самая важная миссия – предостеречь от ненависти да злопамятства. А кольцо – это оберег. Коль женился – умей любить и прощать».

«Дед, а кто знаков этих не понимает, что тогда?»

«Тогда и посерьезнее намеки даются. Не царапина, так перелом или другая какая болезнь приключится. Помучается человек с болячкой да что-то наконец поймет в этой жизни. А если не поймет – так и умереть может. Зачем свет зря коптить, коль с недостатками своими справиться не можешь? Думаешь, Митька, мы просто так на свете живем? Как бы не так! Каждый человек в этой жизни что-то усвоить должен».

«Дед, а Бог – Он где?»

«Везде. В каждой клеточке нашего тела, в каждой мысли, в каждом шаге. Все чистое и светлое, что есть в душе, – это, Митька, Бог».

«Как это?»

«Да так. Бог есть любовь ко всему живому. Подумал о ком плохо – отошел от Бога. Сотворил что с любовью – приблизился к нему».

«А ты, когда маленьким был, в Бога верил?»

«Нет. Нас тогда атеизму учили. И в школе, и в техникуме. В райкомах, парткомах своя пропаганда велась. Храмы разрушили, колокола посбивали, иконы в костры побросали».

«А потом?» – не унимался Митька.

«А потом каждый в себе стал Бога искать, потому как без веры, Митька, не прожить. Быстро запутаешься, не по той дороге пойдешь. Вера, она, как стержень в человеке, на истинном пути держит».

«Отец не верит. Говорит, что все это чушь собачья», – напирал Митька.

Дед молчал. Взгляд его, в поисках ответа, устремился куда-то далеко-далеко. Митька терпеливо ждал.

«А ты не суди его. Все приходит в свое время. И к отцу придет».

«Ты уверен?»

«А как же? Иначе и быть не может. Да и что ты все про отца – про себя думай. Ты зачем Люське сегодня тумаков надавал?»

Лицо у Митьки сморщилось, будто он наступил на старый скользкий и пахучий гриб.

«А чего она нас все время подслушивает и бабуле „стучит“. А бабуля потом знай тебя делами грузит. На рыбалке уж три дня не были!»

«Ну, то, что подслушивает и „стучит“, в этом, конечно, хорошего мало, что тут говорить. Но кулакам-то зачем волю давать? Девчонка она, да и младше тебя. Драться зачем? Объясни ей, что это стыдно».

«Говорил! Не понимает. Все равно свое делает. Как ее вразумить?»

«Только не силой. Найди слова. На то ты и старший брат».

«А если она слов не понимает?!

«Митя! Не ершись, прими критику достойно. Поставь себя на ее место. Сам-то, поди, не любишь, когда отец тебя щелбанами уму-разуму учит».

Эх, дед! Логика у него железная. Ночное море вздохнуло вместе с Митькой. Оно большое, с озером не сравнишь. Но в каждом своя прелесть. Вот Люське бы тоже в море покупаться! Почувствовал, что и по Люське соскучился. Как-то она там? Может, кто из пацанов обижает. Кирилл Егорушкин все ее раньше дразнил. Митька его отмутузил. Дед знал, но не осудил. Скорей бы домой!

На другое утро проснулся задолго до будильника. Сам вытащил из шкафа большой дорожный чемодан на колесах и стал собирать вещи с таким усердием, что отец ухмыльнулся. Сейчас ему не приходилось что-то повторять Митьке дважды. Митькины уши ловили любое полуслово, угадывали каждое его желание. Движения были такими быстрыми и четкими, словно он танцевал на углях.

Званэк пришел проводить их к автобусу. Принес в подарок огромную ракушку, приложил к Митькиному уху.

– Слушай! Там шумыт морэ. Ты уже бросыл в воду монэты?

– Забыл! – хлопнул себя по лбу Митька.

Пока в автобус загружались вещи, они добежали до моря. Медные монетки, сверкнув на солнце золотыми брызгами, посыпались на морское дно. Значит, Митька сюда когда-нибудь вернется. Помолчали. Спокойно, достойно, как умеют молчать настоящие мужчины. Митька легонько хлопнул Званэка по плечу:

– Приезжай ко мне! У нас тоже есть что посмотреть.

– Ладно. Договорылись.

Остров откровения

И хоть Бегемот был с ними опять в одном купе, Митьку теперь это не колыхало. Черт с ним! Двое суток его потерпеть осталось – велика ли беда. Самое главное – он скоро увидит деда! У Митьки было, что ему рассказать.

Первым делом они поплывут с дедом на остров Откровения. Это точняк! Там у них был сооружен чум. Не из шкур, конечно, из брезента. В центре чума разводился костер. И любая непогода была уже нипочем. На топчанах из ольхового кругляка лежали набитые сеном матрасы. Здесь, в чуме, царили свои порядки. На заданный вопрос нельзя было отмалчиваться, или лукавить, или не договаривать чего-то.

Откровенные разговоры велись до тех пор, пока на собеседников дурманом не наваливался утренний сон.

«Дед! А у тебя есть недостатки?» – как-то поинтересовался Митька.

«А как же! Я ж не святой. Иногда начну свою жизнь перелистывать – спина краснеет. Сколько ошибок в жизни совершил! Красными галочками помечать – так полей в тетрадке не хватит. Только грызть себя за ошибки не надо. На ошибках учатся».

«А у меня какие недостатки?» – не унимался Митька.

«Тебе прощать научиться надо».

«Это как понимать?»

«Да вот так. Помнишь, тебе Федька Терехов подножку подставил? Ты упал, лоб расшиб, а потом все думал, чем бы ему отплатить. Не дело это. Не твои заботы. Бог с ним разберется».

«Да уж, разберется!. – вздохнул Митька. – Что-то не верится».

«Эх, Митька! А я бы рассуждал так: подножку Федька подставил не со зла – по недоумию. Какой урок нужно отсюда извлечь?»

«Придурок он!»

«Погоди-погоди! Вот опять ты за свое!.. А в этом и другое увидеть можно».

«Что?» – удивился Митька. Других вариантов он в голове не держал.

«Нельзя подставлять людям подножки, потому как сильным ушибом и злобой в твой адрес может обернуться такая шутка. Помнишь, Федор подходил к тебе, говорил: мол, прости, я не хотел. А ты?»

Ответить было нечего. Митька помнил. Две недели при встрече Федьке кулаком грозил.

«И кому от этого было хуже? Тебе. На целых две недели сам себя радости общения с ребятами лишил. Дома сидел да обиды копил. А обида, она знаешь как человека гложет!»

«Дед! А у тебя на отца обиды нет?»

«Упаси бог! Я его люблю и принимаю таким, какой он есть».

«А ты не лукавишь?»

«Что ты! У отца твоего много достоинств».

«Ну к примеру?»

«Во-первых, большая целеустремленность. Без отца вырос. Мать – простая женщина, уборщица. А он образование высшее получил. Во-вторых, ты знаешь, какая у него должность?»

«Ну знаю», – вяло подтвердил Митька.

«Вот тебе и „ну“! Начальник финансового отдела. Шутка ли? Тут хорошую голову иметь нужно. А сила воли? Внутренняя организованность? Так что у твоего отца, Митька, многому поучиться можно. А мелкие недостатки у каждого есть».

Митька молчал. Грыз горький ольховый прутик. Конечно, в чем-то дед прав. Отца на работе уважают. И друзья у него ничего. На гитарах играют, песни хорошие поют. Одного не мог ему Митька простить – зачем на деда нападает. Словно завидует ему в чем!

«Разные мы с ним, – неожиданно вторгся в нелегкие Митькины думы дед. – Будь терпимее к людям, Митька. Отца осуждаешь, а сам такой же. Каждый человек больше всего не любит в другом свои собственные пороки».

Митька прикусил губу, задумался. Вот это да! Никогда б не подумал! А ведь в этом что-то есть. Взять мать, например. Терпеть не может, когда Люська забывает что-нибудь, а сама такая же. Во многом с дедом был согласен, только вот в то, что дед на отца не обижался, не верилось, и всё тут! И деду об этом сказал прямо.

«Во даешь! Зациклился, однако! – засмеялся дед. – Что мне на него обижаться? Просто он недопонимает чего-то. А может, и понимает, да не справится с собой. Такое тоже бывает. Ну и что из этого? Сегодня не понимает – завтра поймет».

«Да-а-а! – недовольно пробурчал Митька. – Держи карман шире. Поймет он!. Знаешь, что он про тебя говорит?»

«Не знаю и знать не хочу! – резко оборвал дед. – Мне до этого дела нет. То, что он про меня думает, это его проблемы. А я себя сам знаю. И тебе не советую чужие недобрые слова передавать. Грех это! Большой грех. Запомни, Митька!»

Митька заерзал на топчане. Подоткнул под себя края старенького байкового одеяла. При последних словах деда его почему-то стало знобить. Дед встал, подкинул валежника в костер. У Митьки защипало в глазах.

«Дед, скажи тогда, а почему жизнь несправедливая такая?»

«Кто тебе сказал? В этой жизни, Митька, всем поровну дано. Все зависит от того, как ты свой Божий дар развивать станешь».

«Да где ж поровну?! – присел на топчане Митька. – Что я, не вижу! Отец вон какие «бабки» в своем банке зашибает, а ты всю жизнь в лесу отработал, а пенсии едва на хлеб хватает. Разве это справедливо?»

«Э-э-э, Митька! Вот тут-то и собака зарыта! Давай рассуждать! – Теперь уже ворочался на топчане дед. – Чем это я в жизни обделен? Я имею все, что хочу. И дом у меня есть, и жена справная, и работа любимая, и корова, и пчелы, и сад, и лодка на берегу. Ни в холоде, ни в голоде. С протянутой рукой не стою. А внуки у меня какие! Да ведь за одно то, что ты у меня есть, я Богу до конца дней своих должен поклоны бить! Ты ведь, Митька, продолжение меня. Не каждому на долю такое счастье выпадает».

В свете потухающего костра глаза деда светились таким необыкновенным светом, что Митьку захлестнуло какой-то дикой нежностью. Он спрыгнул с топчана, перебежал к деду, прижался щекой к его бороде.

«Дед! Я тебя больше всех люблю! Ты не такой, как все, дед! Ты даже сам не знаешь, какой ты!»

«Ты просто других людей меньше знаешь».

Но Митьке больше уже ни о чем не хотелось говорить. Уткнувшись носом деду под мышку, он сначала затих, а потом сладко засопел.

Вспоминая сейчас те минуты, Митька ощутил где-то рядом запах дедова пота. И даже повел носом. Запах этот был ему очень приятен. Знал, что не всякий пот хорошо пахнет. А вот дедов был каким-то особенным, родным.

Ничто не мешало Митьке предаваться сладким воспоминаниям. Отец с Бегемотом о чем-то беседовали в коридоре. Однако однотонный стук колес уже изрядно притомил. Митька забрался под одеяло и стал придремывать.

Вдруг ему почудился тихий голос деда: «Я ухожу, Митька. Очень-то не горюй. Если захочешь со мной поговорить, позови – и услышишь мой голос». Митька мгновенно открыл глаза. Ему показалось, что в дверях купе стоит дед. Причем в каких-то странных белых одеждах. Потер кулаками веки. Да нет, такого не могло быть! Показалось! Прижал нос к оконному стеклу. По носу катились слезы. А почему – кто его знает!

Южные пейзажи за окном сменились привычными перелесками. Мелькали березы, осины, сосны, ели. И даже пыльная ольха казалась родной и милой истосковавшемуся Митькиному сердцу. «Где родился – там и пригодился», – любил повторять дед. Вот уж правда! Образ деда так не вязался с этой фантиковой заграницей. Там бы деда действительно можно было назвать Гуманоидом. Зато дома, в деревне, в ватнике, в кирзовых сапогах, он был в своей тарелке.

И все же хорошо, что отец вытащил его на этот курорт. Теперь Митька знал, что ему действительно не нужно. «Не попробуешь кислого – не узнаешь сладкого». Дед, как всегда, прав! Многое из того, что говорил он, стало понятным Митьке только сейчас. И про любовь тоже. Мысли сразу улетели к Рите. Ей бы понравилось в деревне. Они с дедом обязательно свозят ее на Святой остров, в наскальных лужах которого – лечебная вода. Если помыть той водой руки, сходят все бородавки, а на лице исчезают прыщи. Не поверил бы Митька в это чудо, если бы с ним самим такого не случилось. Бородавки сошли и с его рук, и с рук сестры Люськи за одну ночь. Были – и не стало. А потому во все, о чем рассказывал дед, Митька верил. Только диву давался: откуда тот столько знает?

Мимо проплыл маленький деревянный вокзал. Название станции прочитать Митька не успел. Под окнами забегали местные торговцы. Яблоки, груши, сливы продавались ведрами. Отец с Бегемотом двинулись к выходу купить что-нибудь домой. Митька – за ними. Цены были, конечно, смешные. По цене одного килограмма яблок в городе здесь можно было купить целое ведро. Бегемот остановился возле какой-то древней старушки. Лицо у нее было похоже на печеное яблоко, коричневое и морщинистое. Да еще костыль рядом. Как только до станции добралась?

– Бабуль, почем яблоки? – поинтересовался Бегемот. Для понта, что ли?

– По шестьдесят рублёв продавала. Бери, сынок, подешевше отдам. С утра уж тут стою…

Отец толкнул Бегемота в бок.

– Вон там за пятьдесят женщина отдает. И сорт лучше.

– Я этих хочу! – почему-то вдруг разозлился Бегемот и протянул бабуле сто рублей. – На, бабуль, и сдачи не надо.

– Да што ты, сынок! Куды ш мне стольки?

– Бери, бабуль, бери! – А у самого голос дрожит.

– Храни тебя Бог за доброту твою! Кушай, милый, на здоровье!

Когда вернулись в купе, Митька зачем-то спросил:

– Дядя Жора, а ты за что так стариков любишь?

– Потому что они добрее, мудрее и чище нас. Посуди сам: зачем старику хитрить, когда ему уж скоро перед Богом ответ держать. Если бы мы, Митька, стариков больше слушали, лучше бы жили. Это факт! И не было бы у нас столько проблем.

Митька покосился на отца: слышит ли? Конечно, слышит. Однако прикидывается, что газетные новости его интересуют больше. А дядя Жора ничего мужик. Не ожидал! Даже в мыслях теперь прозывать его Бегемотом Митьке расхотелось.

Мир рушится

Поезд в Петрозаводск прибывал рано, около шести часов утра. После теплых южных ночей северная прохлада казалась Митьке более ощутимой. Его колотил озноб. В пору кричать: «Дро-о-жжи! Купите дро-о-жжи! Продаю дро-о-жжи!» И хоть было уже совсем светло, белые ночи далеко не отошли, город еще спал. И только капризно лязгали двери стареньких троллейбусов.

У вокзала их поджидал на машине водитель отца, дядя Саша. Хороший мужик, с юмором. И хотя, приветствуя их, он, как обычно, улыбался, в улыбке было что-то такое, от чего у Митьки по спине снова пробежал холодок. Пока он водворялся на заднее сиденье, дядя Саша что-то быстро прошептал отцу. Тот вздрогнул, словно его пронзило током, и машинально обернулся к Митьке. Такими глазами отец на Митьку еще никогда не смотрел! По скулам ходили желваки, и как-то странно дергался кадык. Что это с ним? Но спросить не решился. Вот отец приоткрыл рот, хотел было что-то сказать Митьке, но вдруг осекся, сомкнул губы так плотно, будто боялся выронить полученную весть. А потом отвернулся, как-то весь съежился и втянул голову в плечи, словно провинившийся пацан.

Митьке стало не по себе. Так вот, молча, и доехали до дома. Вылезая из машины, Митька задрал голову. В кухне не было света. Спит мама, что ли? Такого еще не бывало. К приезду гостей у нее всегда пеклись пироги: с мясом, морковкой, вареньем. Вкусно пахло на весь подъезд. Митька начинал глотать слюну уже на второй лестничной площадке.

Дома никого не было. На столе лежала какая-то записка. Отец пробежал ее глазами и быстро засунул в карман.

– В деревню едем! – каким-то незнакомым голосом тихо сказал он.

Митька расцвел. И уже было представил себя в объятиях деда, но тут отец, набрав в легкие воздуха, шумно выдохнул:

– Держись, Митька! Горе у нас!

От этих слов Митька занервничал. Что же такое могло случиться? Может быть, бабуля приболела? У нее иногда поднималось высокое давление. Только вряд ли отец из-за этого расстроился бы так сильно. Не с Люськой ли что? Прошлым летом умудрилась как-то ногу сломать. Орала-а-а! Еще та егоза! Вечно голова вверх задрана и под ноги не смотрит.

Митька перебирал в голове всякие возможные неприятности, но все равно они никак не затмевали радости встречи с дедом. И чем ближе подъезжали к деревне, тем сильнее прыгало в груди сердце. Вот уже проехали развилку. Значит, до деревни рукой подать. Вот свернули на грунтовку. Деревня вся в ядреной зелени. Жаль, что клубника отошла. Дедов дом был каким-то не таким. Что именно изменилось, выразить словами Митька не смог бы. Вроде все по-прежнему, на своих местах. Вот только калитка распахнута. Заложка сорвалась, что ли? Непорядок! Куда дед смотрит? На него непохоже.

Стоило войти в дом, как мать бросилась отцу на грудь со слезами. Так и знал! Бабуля лежала больная в постели. А дед-то где? Может, скотину обряжает? Подбежал, чмокнул бабушку в щеку.

– Здравствуй, бабуль! А дед где?

Бабушка закрыла глаза и отвернула голову к стене. По щекам ее текли слезы. В комнате висела гнетущая тишина. Тут из спальни выплыла заспанная Люська. Поджав губы, медленно двинулась ему навстречу, словно затаила в себе какую-то обиду. Митька легонько дернул ее за косу. Мол, что надулась? Люська даже не хихикнула в ответ. Вот кукла! Тогда глазами показал на мать: мол, что она плачет? Вернулись ведь, ничего с нами плохого не случилось, а бабуля поправится. Сестренка, прижимая палец к губам, прошептала:

– Мы вчера дедушку похоронили!

Митька взглянул на Люську так, словно из девчонки она превратилась в гадюку.

– Заткнись! А то сейчас так получишь! – И кулаки сжались до побеления. – Вот дура! Нашла чем шутить! Ненормальная!

– Я не шучу! – плаксиво скривила губы Люська. – У мамы спроси! – И, уткнувшись в мамин бок, заревела трубным голосом.

Митька перевел ошалелый взгляд на мать. Та, глотая слезы, кивнула и, словно оправдываясь, прошептала:

– Тромбоз у него был, Митенька. Вечером, как обычно, спать лег. Бабушка говорит, все хорошо было, а утром проснулась – он не шевелится.

Митька беспомощно крутил головой. Растерянный взгляд его стал искать спасения на лице отца. Но тот как-то совсем по-мальчишески закрыл мокрые глаза рукавом, отвернулся в угол, и плечи его стали мелко вздрагивать. Митька впервые видел, как плачет отец. Тогда, будто ошпаренный, он выскочил на улицу и что было сил помчался в лес. Ноги несли его к лабазу. Как бегущая от собаки кошка, одним махом взобрался по деревянным рейкам на сосну, на площадке скрючился в три погибели и, захлебываясь слезами, впился зубами в острые колени. Ему казалось, что сейчас разразится сильная гроза, и ураган повыворачивает вверх корнями могучие деревья, и расколется пополам небо, и начнется великий потоп! Но кругом было тихо-тихо. Только о чем-то беспечно щебетали птицы и стучал по стволу клювом трудоголик-дятел. Тогда в отчаянии Митька мысленно накинулся на отца. Это все он! Был бы Митька в деревне, ничего бы с дедом не случилось. И никакой там не тромбоз – просто умер от обиды и тоски. Но, как ни распалял себя, сердиться на отца почему-то не мог. Перед глазами так и стояла его вздрагивающая спина. Отец не притворялся – он искренне горевал по деду.

И тогда вспомнился сон в поезде и дед в белых одеждах. В голове снова отчетливо зазвучал его голос: «Будет трудно – позови! Приду».

– Дед! Миленький! Родной! Как же мне теперь без тебя?! А?!

«Возьми себя в руки, Митька! Не раскисай. Будь мужчиной. Молодец, что не сердишься на отца. Он тут ни при чем. У каждого свой срок. Ты знаешь, у меня теперь другие задачи».

– Дед! Я тебе про Риту еще не рассказал!

«Я все знаю. Знаю даже то, чего не знаешь ты. Она к тебе приедет. Жди».

У Митьки как-то разом иссякли все вопросы. Голос деда пропал. Мимо лабаза низко-низко плыли белые облака, на которые так любил смотреть Митька. На глазах они превращались в египетские пирамиды, в грозные вулканы, в огромные корабли. А то вдруг мчались по небу белой тройкой каких-то сказочных коней. Потом настал черед портретов. На бирюзовом фоне летнего неба стали вырисовываться знакомые образы: дед, Рита, Валентин Петрович, Званэк, мистер Сенько и даже Бегемот. Митька не заметил, как уснул. Очнулся, почувствовав на спине чью-то теплую руку. Испуганно открыл глаза. Отец!

– Ты не думай про меня плохо, Митька. Я ведь деда тоже любил. Он мне вместо отца был. Ну и если уж быть до конца честным, ревновал я тебя к нему… Ты ведь за ним как поплавок бегал. А мне… что-то так обидно было. Глупо, конечно! Ну да что теперь!

Отец впервые назвал его Митькой. И от этого вдруг сделалось так хорошо на душе, что он даже застыдился своей такой неуместной в эту минуту радости.

– Пойдем на могилку деда сходим, – тихо предложил отец.

Митька кивнул. И они стали осторожно спускаться на землю.

Кладбище

Кладбище находилось на краю деревни в сосновом бору. Издали кресты да оградки видел, а вот вглубь заходить не доводилось. Не раз слышал, как бабушка маме место нахваливала: мол, сухо и, где ни копни, повсюду белый песок. Для него это было странно. Кладбище мальчишки всегда обходили стороной. Особенно угнетали искусственные венки и цветы.

Сейчас, проходя между оградками, так и цеплялся взглядом за фотографии знакомых лиц. Слева приветливо улыбался дед Вася Козлов. Вот-вот произнесет: «Привет, Митька, Николин внук. Помнишь, я смастерил тебе лук?» Стрельбой из лука пацаны увлекались целый сезон. Кажется, это было в то лето, когда Митька перешел в третий класс. Справа на них строго смотрела баба Паша Абрамова. Смотрела так пристально, что Митька невольно кивнул и прошептал: «Здрасте!» Бабы Паши он побаивался, и не без причины. За ее садом был пруд. Возле пруда пацаны любили жечь костер. Пекли картошку, рассказывали страшилки, играли в ножички. За забором, сколоченным из горбыля, дразнили спелостью кусты мохнатого крыжовника. Время от времени пацаны просовывали между неровными краями досок худенькие руки, засучив до плеч рукава футболок, чтобы сорвать несколько еще кисловатых, но очень крупных ягод. И хоть у каждого возле дома этого крыжовника было навалом, бабы-Пашин казался вкуснее. Как пронюхала старая про их неблаговидные дела, одному Богу известно, но однажды застукала с поличным. Выросла, как из-под земли. «Ах, ворюги вы этакие! Сейчас я вам!» Пацаны горохом откатились от забора, а у Митьки рука в заборной дырке застряла. Ни туда ни сюда. Всю в кровь ободрал – не вытащить, и всё. Тут и нажгла его баба Паша крапивой по первое число. За всех одному досталось. Навек усвоил, как зариться на чужое.

Вот и свежая могилка. Хоть убей, но образ деда с этим песчаным холмом никак не вязался. И никаких чувств на Митьку не нахлынуло. Да и отца особо не проняло. Зачем-то пошатал деревянный крест, словно хотел проверить его на прочность. Покрошил на могилку печенье для птиц. Поправил еловые лапы по краям, чтобы зверье не разрыло свежую землю.

– Спи, дед, спокойно. И прости меня! Виноват я перед тобой! Ты простишь, я знаю. Большая у тебя душа была.

Стоило им отойти от могилы, как, откуда ни возьмись, появилась маленькая серая птичка и принялась быстро клевать крошки. Значит, где-то рядом витает душа деда. Он сам так говорил. А знал дед много!

– Я завтра уезжаю. На работу надо, – не глядя на Митьку, произнес отец. – Ты в деревне останешься или со мной в город поедешь? – И напряженно ждал Митькиного ответа.

– С тобой, – сказал Митька.

Он произнес это спокойно и твердо, как само собой разумеющееся. И был удивлен реакцией отца. Лицо у того вдруг сделалось по-детски счастливым. И он даже не пытался этого скрыть.

– Вот и отлично! Знаешь, я так привык к тебе за эти три недели. Не хочу один оставаться. А в выходные снова в деревню приедем, да? Баню стопим. Научишь меня париться?

Митька моргнул, согласился. Ему почему-то снова показалось, что он старше отца, и намного. Надо будет когда-нибудь его на утреннюю рыбалку с собой взять, что ли. А то ведь он со своими финансовыми делами настоящей жизни почти и не видел. Эх, да-а-а!

Постскриптум

В город возвращались молча. Каждый в своих мыслях. Отец тоже думал про деда. Это факт.

Дома, едва успев скинуть с ног кроссовки, Митька кинулся к компьютеру. Навел шуструю стрелку на конверт с надписью: «Доставить почту». Закрутился в углу экрана глобус. Замигали зеленые огоньки Интернета. И черным курсивом ударили в глаза слова:

«Петрова Рита». Тема: «Привет! Это я!» Лихорадочно защелкал мышью. Письмо было небольшим: «Дима! Привет! Это я. Как твои дела? Очень надеюсь, что отдохнули вы хорошо. В начале августа мы с папой собираемся приехать в Петрозаводск, на целую неделю. Очень хочу тебя увидеть! Передавай привет дедушке. Пиши. Рита».

Митька закрыл глаза и прошептал:

– Дед! Тебе от Риты привет! Слышишь?

«А как же! – зазвучал в голове родной голос деда. – Приедет – покажи ей все наши заветные места. Ключ от лодки у меня над дверью в предбаннике. Плывите с богом!»

– Спасибо, дед! – прошептал Митька.

– Ты с кем говоришь? – удивленно спросил вошедший в комнату отец.

– Да так, про себя, – слукавил Митька и боднул отца лбом в плечо, как обычно шутил только с дедом.

– Ну, все ясно!

Обеими руками отец обхватил Митьку, легонько приподнял и бережно повалил на ковер.

Сцепившись, клубком катались по полу. Весело блестели две пары глаз, разрумянились щеки от азартной борьбы: кто кого положит на лопатки. И вдруг – возглас отца:

– Стой! Замри! А то раздавишь муравья!

Тяжело переводя дух, Митька сел на полу. Чего это он? А отец, оторвав от газеты уголок, заботливо подсаживал на бумажку рыжего скитальца. Тот как две капли воды был похож на своего собрата, которого Митька спас от тяжелой туфли Маргариты Рашидовны. Митька даже головой покачал – как давно это было! Будто прошло с тех пор не три месяца, а три длинных года! Словом, было это… было это… когда он, Митька, был еще маленьким! Вспомнил – и сразу захотелось увидеть одноклассников: Цыганкова, Маркова, Птицыну. И даже саму Маргариту Рашидовну!

Улыбаясь и повернув голову набок, Митька пристально следил за каждым движением отца. А тот тем временем уже поднес муравья к форточке, заговорщицки подмигнул Митьке и осторожно выпустил бумажку из рук. Потом как-то очень смешно округлил щеки и дунул вслед муравью:

– Лети, бродяга!

Часть вторая