«Гулливер»
Митька сидел в своей комнате у компьютера и мучил скрепку такими вопросами, от которых у той глаза, как у стрекозы, вылезали из орбит. Из технических помощников выбрал образ не собаки, не утенка, а именно скрепки. Она выскакивала всякий раз, как только Митька нажимал стрелкой компьютерной мыши на вопросительный знак. Наблюдать за скрепкой было потешно: она то озадаченно чесала в затылке, то подозрительно косила глазами, раскачиваясь из стороны в сторону, то беспомощно разводила руками: мол, не понимаю, чего тебе надобно, «старче». А что тут понимать? Митька ждал писем от Риты, а их не было уже целых две недели. Какие только реплики он ей не отпускал, какие открытки не отправлял! Вирус у нее в компьютере, что ли? И мобильник теперь почему-то все время был отключен. Деньги кончились? Такого еще не бывало. Открыл ее последнее письмо. Странное какое-то. Словно что-то хочет сказать и не решается. Намеки, подколки, капризы! Может, обиделась на что? У девчонок это часто бывает.
Щелкнул мышью по своему последнему посланию. Оно было непростительно длинным. Бегал глазами по строчкам и чувствовал, как потеет спина от стыда. Учил ведь дед: не впадай в эмоции, не прыгай от радости глупым козленком, сохраняй спокойствие, что бы ни случилось, привыкай ценить свои слова и чужое время. Э-эх! Переборщил!
А скрепка знай пилькала глазами! Уберись ты, чудо гороховое! Нечего подсматривать! Без тебя тошно!
– Митя! Иди-ка скорее сюда! Смотри, что показывают! – раздался из гостиной возбужденный голос матери.
Дался ей этот телевизор! Сядет за свое вязание и знай каналы переключает. Еще и сестренку Люську приучила! У той от этого ящика уже скоро крыша на сторону съедет! Темноты боится до поросячьего визга. Приезжает в деревню и каждый раз просит бабулю до туалета проводить. До чего дошло!
Внушал им дед, что человек должен своей жизнью жить, а не чужой. Да разве мать вразумишь? Ну, бывают, конечно, интересные фильмы. «Сибирский цирюльник», например, или «Ворошиловский стрелок». Артист этот, Михаил Ульянов, так на деда похож! Смотришь фильм с его участием – в груди щемить начинает. Ну вылитый дед! Глаза такие же, спокойные, умные, в самую душу смотрят. И на висках – лучики морщинок от скрытой улыбки. Эх, дед!
Последнее время все чаще вспоминался сон, который приснился в день похорон деда. Это было четыре года назад, в купе поезда. Они с отцом возвращались из Болгарии, где отдыхали по туристической путевке. О случившемся тогда еще не знали. Да и сон ли это был? До сих пор отчетливо помнил белые одежды деда и его вещие слова: «Я ухожу, Митька! Очень-то не горюй. Если захочешь со мной поговорить, позови – и услышишь мой голос».
Мысли пошли вольготно гулять по прошлому, которого без деда Митька себе представить никак не мог. После его смерти мир стал приобретать какие-то совсем другие краски, формы, размеры… Дедов дом, например, в детстве всегда казался Митьке высоким, светлым и просторным, а теперь словно съежился, сгорбился, того и гляди, врастет окнами в землю. Да и цвет дома был ярко-голубым, а теперь сделался каким-то не то выгоревшим, не то линялым. Надо будет уговорить отца купить голубой краски да покрасить дом заново.
И озеро, на берегу которого стояла дедова банька, прежде казалось глубоким. Прибрежные валуны, с которых он раньше нырял солдатиком в воду, теперь покоились на сухом песке, блеклые и шершавые. Что случилось? Куда ушла вода? Застыл в оцепенении ветрячок, и никакой ветер не мог пробудить в нем былых чувств. Видать, что-то и в нем заклинило, сломалось. Чум на острове Откровения тоже обветшал до дыр, тюфяки сгнили, и внутри уже давно не пахло костром. И даже деревянная лодка, перевернутая вверх дном, рассохлась и облезла. Просмолить бы надо, да все не собраться, со временем напряг. И самое главное, некому больше задать волнующие вопросы. Разве что в мыслях!
В голове у Митьки голос деда звучал, как прежде, бодро и уверенно. И по этому дедову голосу Митька настраивал свою душу, как настраивают по камертону капризный струнный инструмент. Теперешним взрослым умом понимал, что не было в этом никакой мистики, как казалось раньше. Каждый может помнить голос ушедшего человека и, хорошо зная его суть, взгляды, манеру мышления, может предположить ответ на тот или иной вопрос. Митька с раннего детства, как только помнил себя, верил каждому слову деда. И теперь так же вот верил себе, потому что знал: с дедом они единое целое. Прилив этой удивительной уверенности почувствовал вскоре после смерти деда, словно тот, уходя в мир иной, оставил ему в наследство все самое бесценное – свои душевные силы.
Жаль, что Рите не довелось с дедом познакомиться. Ей бы он тоже понравился. Стоило вспомнить про Риту, как тотчас оголтелые мысли устремились в Петербург и стали бродить по заснеженной набережной Фонтанки, по пустынному двору, куда выходило окно Ритиной комнаты, так называемой девичьей. В комнате Рита жила не одна – со старшей сестрой Светланой. Светлане было уже девятнадцать, и любое ее мнение отдавало категоричностью. А впрочем, что ему до Светланы? Знать бы, чем занимается Рита! Дел, конечно, у нее под завязку. В какие только кружки не записалась! Японский язык учить принялась. Зачем он ей? Ну английский – куда ни шло. Без него нынче ни шагу. А японцы-то эти на что сдались, если нет времени на письма ответить?.
– Митька! Скоро ты?! – забарабанила к нему в дверь кулаком Люська. – Дядьку какого-то показывают, который людей оживлять может! Не веришь? Послушай!
Митька нехотя поднялся и не спеша направился в гостиную. Встал в дверях, скрестив на груди руки. Нашли что смотреть! Шоу «Пусть говорят». Крупным планом показали какого-то мужчину. Митьку поразил его взгляд. Такой необычный. Смотрит на всех, как Гулливер на лилипутов. Ведущий программы из кожи вон лезет. Чуть не в нос ему микрофоном тычет: «Так вы утверждаете, что умеете воскрешать людей?» – «Да! И я могу научить этой методе любого, кто пожелает». Вот это да! Митька присел на подлокотник кресла и весь подался вперед. На сумасшедшего вроде не похож. «Мошенник! – словно прочитав его мысли, первой взвизгнула сидящая в зале толстая тетка с красным мясистым лицом. Как на рынке: руки в боки и давай глотку драть: – Вымогают у людей последние деньги! Набивают себе карманы на людском горе! Еще в студию пришел, наглец!» – «А вы могли бы воскресить мертвого человека прямо здесь, в студии?» – подхватил идею ведущий. «Как пожелаете», – пожал плечами странный мужчина. И опять его глаза показали крупным планом. Смотрит на всех так, будто силится понять, что же здесь происходит. Митька криво усмехнулся. Ну дела! Мать сидит, бледная вся. Даже про вязание забыла. А Люська глазищами так и стреляет, как та скрепка, – то на Митьку, то на мать. Ответа ищет – правда ли? А какой тут ответ дашь? Вон у всех в студии лица вытянулись. А среди них ведь и врачи, и ученые, и писатели, и даже священники. «Судить его, мошенника, или в психушку отправить! Развелось их, дьяволов, в наши смутные времена! Статистика в Интернете такие факты выдает: три тысячи шестьсот шестнадцать человек уже объявили себя Иисусами!» И разом со всех сторон поднялся такой рев: дай им волю – разорвут на части. Ату его!
Митька занервничал и принялся щелкать себя по ногтям. Вот дурацкая привычка! И не отвыкнуть никак. А как тут не нервничать? Не дают человеку слова сказать! Зачем приглашали?! Вдруг он и правда чем-то таким владеет. Вот бы деда оживить! Никаких бы денег не пожалел! Работать бы пошел и вкалывал день и ночь. Только бы дед жив был. После его смерти Гуманоидом стали звать его, Митьку. И он носил дедово прозвище с честью и достоинством. Сначала по деревне разнеслось, а потом и в город просочилось. Гуманоид – и всё тут!
Снова взглянул на экран. Показывали одного из воскрешенных. Мужик как мужик. Спокойный как танк. Кусают со всех сторон, а он знай твердит: «Мир вам, люди!» В морге отлежал около суток. После воскрешения в Бога веровать стал. Интересно, кто он? «Подсадная утка»? Потом еще одну женщину показали, которая мужа по этой цифровой методе воскресила. И ее негативом «распяли». Каких только ярлыков не приклеили. А на вид нормальная женщина. По профессии врач. Только говорит не очень уверенно. Ее спрашивают: где муж сейчас? Молчит. Словно боится проговориться. А чего бояться-то? Если бы он, Митька, чем-нибудь таким сверхъестественным владел, разве стоял бы вот так, язык проглотив?! Рассказал бы все как на духу. Чего они?! И «Гулливер» этот уходит от прямых вопросов.
Шоу закончилось так же неожиданно, как и началось. В душе осталось какое-то чувство неудовлетворенности. Митька молча удалился в свою комнату. Ни с матерью, ни тем более с Люськой обсуждать эту щекотливую тему не хотелось. Пусть женщины меж собой чирикают, а ему, мужику, негоже. С отцом бы еще обменялся мнением, но тот, как всегда, в командировке. Ну да ладно, время покажет: сумасшедший ли этот «Гулливер», мошенник или одержимый какой. А с другой стороны посмотреть, в сказки раньше тоже не верили, а потом и зеркальце, в котором все можно увидеть, и ковер-самолет, и другие чудеса реальностью стали. Так почему не быть живой воде? Но опять же, воскресить одного-двух – это еще куда ни шло. А если всех? Что на свете твориться будет?!
А перед глазами так и стоит дед. Сидит на крыльце и насмешливо теребит бороду. «Вот так-то, Митька! Думай, чеши в голове. На твоем веку еще и не такое будет!»
Митька снова сел за компьютер. Ну а что ты на это, скрепка, скажешь? Та покачала головой. Потом развалилась на боку, закинула ногу на ногу, закатила глаза. Что-то соображает своей металлической головой. Ладно, не пыжься, отдыхай! С Ритой бы на эту тему поговорить. Она этими вещами ох как интересуется! Мать с отцом на нее ворчат. Они по профессии врачи. Верят только в то, что руками потрогать можно.
Вспомнился последний приезд в Петербург. Было это в сентябре. Долго гуляли по набережной Фонтанки. Говорили о клонировании. Гадали, будут ли проводить такие эксперименты над людьми или нет. Митька был категорически против клонов. Зачем и кому они нужны? Риту задевали эти темы так глубоко, что у нее от волнения начинал дрожать голос. А глаза прямо-таки искрились от возбуждения. В такие минуты Митьке почему-то очень хотелось ее поцеловать. Но боялся обидеть. Просто брал за руку и нежно гладил ее тонкие пальцы, разглядывая их, словно какую-то диковину. Рита сразу замолкала, но в глаза ему смотреть не решалась. Отводила взгляд на темную воду.
Однажды они остановились на мосту. В воде отражались уличные фонари. Кругом было безлюдно. Митька неожиданно взял и поднял Риту на руки, да еще вытянул руки далеко за перила. Девушка тихонько вскрикнула и, крепко прижавшись к нему, обхватила за шею. Митьке стало так хорошо, что хотелось окаменеть и остаться с ней в обнимку на века. Но Рита взмолилась ее отпустить. Он с нежностью провел губами по ее щеке и опустил наземь. Пока она поправляла волосы, Митька глядел на воду. По темной поверхности реки плыли яркие кленовые листья. Они напоминали растопыренные пальцы. И кто придумал такую красоту? Вроде и кленов-то рядом нет. Значит, кто-то специально нашел, подобрал и бросил их в воду. И наверное, загадал желание.
Митька представлял Риту так явно, что даже ощутил тонкий запах ее любимых духов. А все тело налилось какой-то непонятной тяжестью. С шумом выдохнул скопившийся в груди воздух и твердо решил в выходные во что бы то ни стало рвануть в Питер. Что сидеть и гадать на кофейной гуще? Приехать и все увидеть своими глазами. Пусть даже Риты не будет дома. Ну, мало ли, уехала куда. Поговорит со Светланой, с Галиной Ивановной, с Валентином Петровичем. Неизвестность – худшая пытка. Всё! Решено! Деньги на дорогу есть. Клянчить у родителей не надо. Зря, что ль, два месяца по вечерам разносил телеграммы. От денег, которые предлагал отец на карманные расходы, всегда отказывался. Нет халявных денег – нет и упреков. Усвоил эту истину твердо. Бегая с телеграммами по убогим дворам, насмотрелся, конечно, всякого. Бумажные телеграммы нынче шлют только те, у кого нет ни телефона, ни компьютера. Услуги связи нищенских трущоб.
Одна молодая женщина с полугодовалым ребенком на руках, прочитав текст телеграммы, долго смотрела на него с каким-то отчаянным укором в глазах. Словно ему, Митьке, было кем-то велено держать ответ за все грехи мужского пола. И бледные губы ее вдруг стали шептать такое, от чего его бросило в жар, нездоровый, трусливый, липкий.
– Он меня предал!. Оставил! Будь он проклят!. Помоги мне! Останься! Люби меня!
Митька растерянно тряс головой и, заикаясь, невнятно бормотал что-то типа того – мол, извините, я при исполнении. А сам с каким-то оцепенением смотрел на ее полинявшую от стирки футболку, загрубевшую на груди от высохшего молока. Курчавая малышка беспечно подпрыгивала на руках у матери и озорно хлопала в ладоши. После неловкой паузы женщина резко повернулась и, обхватив дочку двумя руками, скрылась в темной прихожей. Митьке ничего не оставалось, как поставить в графе «Получатель» закорючку своей рукой. И скорее на улицу! Подальше от всего этого. От гулкого топота его ног из глубоких рытвин облупившихся стен подъезда (словно после артобстрела!) сыпалась сухая штукатурка. Потолок был весь в черных пятнах копоти, в центре которых злорадно красовались обгоревшие спички. Кому не лень до самого потолка прыгать?!
Другой адресат проживал в деревянных двухэтажных бараках, построенных сразу после войны, как временное жилье. По этому поводу дед говорил так: «Никогда, Митька, не верь обманному слову „временно“! Под ним всегда подразумевается „навечно“, „навсегда“. Любое дело с душой делай, как для себя, и доводи до победного конца. Знай: все к человеку возвращается: и добро, и зло. В одном месте чего худого натворил – в другом сам же на этом и попадешься. А за добрые деяния всегда получишь благодарность, не в словах, так в мыслях человеческих. А мысли, Митька, – великая сила! Мыслями мы творим и себя, и свое будущее!»
Митька не любил эти деревянные районы. Ни город, ни деревня! Не поймешь что! Разбросанные по двору дрова, вечно переполненные помойки, по которым шастают бездомные облезлые коты и собаки. Разбитые окна подъездов зачастую наполовину заколочены фанерой. Кто ж сподобится вставить стекло? Не мое, общественное. Обшарпанные ступеньки деревянной лестницы скрипели на все лады, как расстроенная домра. Так и знал: дверной звонок сорван. Постучал в дверь кулаком. Открыл ему старичок со светлыми и какими-то младенческими глазами.
– Вам телеграмма, – казенно сообщил Митька. – Распишитесь здесь, пожалуйста. – И протянул старику сложенную вчетверо бумажку.
– Да я, милый, плохо вижу. Ткни пальцем-то, куда закорючкой чиркнуть.
Митька приставил кончик ручки к нужному месту на бумаге. Старик расписался. И только Митька хотел уйти, как тот взмолился:
– Не уходи, сынок, прочти, что в телеграмме-то! Старуха моя тоже не видит, у обоих глаукома.
Митька окинул взглядом прихожую. В углах на оборванных обоях гнездились тараканы. Вообще-то тараканов Митька видел, но чтобы их было столько – никогда! Если бы не шевеление их чувственных усов, можно было бы подумать, что угол выложен блестящим коричневым кафелем. Старик, конечно, эту живность не видел. Митька развернул телеграмму, пробежал глазами по тексту: «Трагически умер Павел. Вчера похоронили. Зина». Видя, что Митька мнется, старик строго приказал:
– Читай! Мы от телеграмм нынче ничего хорошего не ждем.
Митька откашлялся и прочел, стараясь произносить слова как можно равнодушнее и суше.
– Господи! – перекрестился старик на «лампочку Ильича», что болталась на проводе без люстры под самым потолком. – Спасибо Тебе, Господи, что прибрал на место! Пусть земля ему будет пухом, а горемычной душе – прощение за слабость духа. – И, уже обращаясь к Митьке, добавил: – Пил он по-черному. Давно знали, что добром не кончит! Сын это наш. Вот так, парень. Теперь иди с Богом, дай поплакать вволю!
И снова Митька прыгал через ступеньку, будто ему дали пинка под зад. Внизу, под лестницей, кто-то шевелился, шелестел картонными коробками. В нос ударил зловонный запах. В привокзальном туалете дышать легче! Митька зажал нос ладонью. Какой-то бомж устраивался на ночлег. А куда ему деться? Во всех приличных домах домофоны да консьержи. А тут дверь, как на станции метро, в обе стороны ходит. У батареи – худо-бедно, но тепло.
Взглянул на следующую телеграмму. Где же этот дом под номером шесть? По идее, вон тот должен быть. Но в нем вроде никто не живет. Дверей в подъезде вообще нет. Стекла выбиты. Свет ни в одном окне не горит. Посветил фонариком. Увидел рваную занавеску на окне. Пошарил лучом по темным углам подъезда, пугая сонных собак. Те уж давно не лают на чужих – сами на птичьих правах. Высчитал квартиру. Должна быть слева, на первом этаже. Гулко забарабанил в дверь. Послышались шаркающие шаги. Хмельной мужской голос недовольно спросил:
– Кого там принесло на ночь глядя?
– Телеграмма! – громко оповестил Митька. Дверь открылась, но свет не зажегся. Митька пристроил телеграмму на локоть. – Распишитесь!
Мужик сподобился.
– Посвети-ка! Что там в ней?
Митька приставил фонарик к дрожащим рукам мужика, в которых нервно плясала телеграмма.
– Бог ты мой! – вскинул тот на Митьку опухшие глаза. – Батя преставился! – И спокойно подытожил: – Пора уж! На девятый десяток перевалило. Нам столько не отжить. – Усмехнулся каким-то своим практичным мыслям, которые, как вороны при помойке, всегда рядом. – Думаешь, наследство оставил? Черта с два! Хибара одна, которую и даром никто не возьмет. Ну да ладно. Может, летом когда-нибудь съезжу погостить. Теперь никто зудеть не будет: «Не пей, Гришка, пропадешь!» А как не пить? Живу, как собака последняя!.
– Извините, я тороплюсь, – скороговоркой перебил его Митька и бросился на улицу.
Вот дела! Одна смерть кругом! И, что самое странное, особо и не удивляет никого. Вот и этот тоже. Принял сообщение, как само собой разумеющееся. И вспомнился тот день, когда они с отцом приехали в деревню после похорон деда. Казалось, вот-вот рухнет весь мир! А тут ни слёз, ни скорби, словно о ком-то постороннем речь идет. Неужели у мужика этого душа не болит? А впрочем, у всех ли она есть?..
Вспоминая все это сейчас, передернул плечами. Хорошо, что ушел с телеграфа! Появится нужда в деньгах, лучше уж пойти вагоны разгружать, чем разносить такие вести.
Выключил компьютер, свет, быстро разделся и плюхнулся в постель. А то, чего доброго, Люська прибежит с вопросами. Ее просто так не выпроводишь. Еще та цаца! В какой-то книге вычитал, что перед сном можно сконцентрировать мысль на проблеме. Утром получишь готовый ответ. Только проснуться нужно раньше будильника, чтобы не вскакивать с постели, как на пожар, а полежать да подумать о том, что волнует. Не зря в пословице говорится: «Утро вечера мудренее».
– Мить! – сунула нос в темноту его комнаты Люська. – Ты спишь?
– Сплю, – сонно буркнул Митька. – Исчезни!
Но Люська настырно вперлась в комнату и села по-турецки на коврик у кровати. Как она так ноги под себя загибает? Будто они у нее без костей. Имидж свой меняет, как ящерица хвосты. Сейчас вон пацан пацаном. Спортивки, футболка, волосы под заколку заправлены, чтоб не мешали. А бывает, так вырядится!.
– Мить, знаешь, что мать говорит по поводу этого воскрешения?
– Не знаю и знать не хочу!
Митька лег на спину и заложил руки за голову. Лукавил. Знать хотелось.
И Люська, уловив это, возбужденно зашептала:
– Помнишь тетку Маню на краю деревни? Ну, ту, что с бородавкой на лбу? У нее ведь сын был. В армии погиб. Она все по нему плакала. Что бы ни делала, все Бога упрекала: мол, зачем сына так рано забрал?
Сестренка поежилась, озираясь на темные углы комнаты, и понизила голос, будто ее подслушивал кто.
– Короче! – требовательно изрек Митька.
Терпеть не мог, когда важную информацию размазывали, как клейстер по обоям. Картинка любого события в воображении вырисовывалась на лету. Прозвучат скупые на эпитеты слова: «Лето. Ночь. Болото» – и вмиг послышится натужное уханье совы, дурманяще запахнет багульник, коснется щеки влажное дыхание ночного ветерка.
– Будешь командовать, вообще ничего не расскажу! – поджала губы Люська.
– Ну ладно выделываться! – сдался Митька. – Начала, так валяй!
– Так вот… Однажды пошла эта баба Маня на болото за клюквой. Ягод много в тот год было. Набрала несколько ведер на сдачу, а нести мочи нет.
Люська рассказывала складно и образно, искусно вплетая в речь старинные словечки. Митька усмехнулся: «Вот артистка! „Мочи нет“!» Перед глазами вставали яркие картинки этой небылицы. А сестра между тем продолжала:
– Села на пень баба Маня да запричитала: «Нет моего сыночка, чтобы мне помочь! Был бы Ванечка жив, собирал бы со мной сейчас ягоды и нес домой! Не было бы у меня горя!» Пока она плакала да причитала, стемнело. Вдруг видит: сын по болоту в ее сторону идет. Подошел, молча взял рюкзаки, вскинул за плечи – и вперед. Баба Маня еле-еле за ним успевает. И слова вымолвить не может. А как к деревне подходить стали, собаки от лая зашлись. Луна на небе поднялась. Тут баба Маня сына окликнула. Он рюкзаки на землю опустил, повернулся к ней. Смотрит она на него, в глаза заглядывает, а в них – пустота! Тут баба Маня креститься да молитвы читать принялась. Ванечка исчез! Потому что не сын это был, а фантом его!
– Ну и дальше что? – как можно равнодушнее спросил Митька.
– Ничего! – почему-то рассердилась Люська. – Мамка говорит, что нельзя мертвые души тревожить. А то наплодят таких вот призраков! Не дело этот дядька задумал! А ты как считаешь?
– Не знаю, – недовольно пробурчал Митька. – Иди спать! Вон глаза-то сейчас из орбит вылезут.
И отвернулся. Иначе от ее вопросов просто так не отделаешься. Люська, пыхтя от недовольства, удалилась. А Митьке еще долго не спалось. Что ни говори, а пустыми дедовы глаза ему видеть никак не хотелось. Во взгляде у деда отражалось все, о чем он думал. Митька мог наблюдать за ним часами. И часто подлавливал его на какой-нибудь шкодливой мысли: «Признавайся, дед, о чем сейчас подумал?!» Дед смеялся и раскидывал перед Митькой снасти своих потаенных дум. И уже хохотали вдвоем. Умел он заразить своим смехом. Бывало, что сама ситуация, казалось бы, не стоила выеденного яйца, а дед преподносил ее с таким азартным юмором, что Митька смеялся уже не над самим случаем, а над дедовой мимикой, интонацией. Раньше большого значения словам деда не придавал. Сказал и сказал. Что тут такого? А теперь каждая сказанная им когда-то фраза, выплывая из памяти, светилась каким-то особым светом.
«Учись, Митька, жить легко и с радостью, – любил повторять дед. – Нет радости в жизни – твои проблемы. Не под тем углом на мир смотришь!»
Нет, не хотелось видеть деда призраком. В Митькиной памяти дед всегда оставался живым и естественным. И вечной жизни Митька тоже не хотел. Хоть размышлял по этому поводу не раз.
На краю дедовой деревни одна старушка жила. Сто годков уж ей натикало. Лицо все морщинами изъедено. Спина сгорблена чуть не в дугу. Вместо рта – беззубая впадина. Руки трясутся. От ветра шаталась, а все жила. За что ей наказание было такое? За какие грехи? Бабуля, завидев ее, крестилась: «Да минует меня чаша сия! Не дай бог до такой поры дожить, чужой век заедать!» Так что подумать было над чем.
А когда заснул, попал на какое-то очень странное собрание. Явное попадание в прошлые века. Огромная зала. Вместо потолка прозрачный купол, сквозь который проглядывают звезды. Все присутствующие в белых одеждах. Лица вроде и знакомые, а не узнать никого. Смотрят на него так пристально, что шевельнуться страшно. А один, с лавровым венком на голове, странно так, не разжимая губ, одними глазами вопрошает:
«Ты „за“ или „против“ бессмертия?»
Митька молчит, тупит взгляд. Тогда вопрос ставится по-другому:
«Хотел бы жить вечно?»
«Не-а!» – качает головой Митька.
Все куда-то исчезают. А он парит в звездном пространстве. Мимо пролетает уродливая старуха с косой в руках. Небезызвестная особа! Скалится ему беззубым ртом. Но Митька ее не боится, осеняет крестом. Катись своей дорогой! Она проносится мимо и сливается с густой темнотой. Сон был таким отчетливым, что Митька в ужасе проснулся. Фу! Ерунда какая! Приснится же!.
Последнее, что шевельнулось в дремотном сознании, – книжку о таинственной силе цифр прочитать все-таки надо. Предпочитал, как и дед, на все иметь собственное мнение.
В Петербурге
В Петербург поезд прибывал ровно в девять часов утра. Раньше на перроне Митьку всегда встречала Рита. Ищущий взгляд выхватывал ее фигурку из толпы встречающих мгновенно и безошибочно, как выхватывает взгляд заядлого грибника копеечный по размерам подосиновик, только-только выглянувший из-под плотного слоя прелых листьев. Рита выделялась какой-то почти призрачной воздушностью. Казалось, дунь на нее – легким перышком взлетит над суматошной людской массой. И сердце у Митьки начинало подпрыгивать в груди, как шарик на теннисной ракетке. Некоторое время, смущенно улыбаясь, молча смотрели друг на друга, глаза в глаза. Потом он первым произносил: «Здравствуй! Вот и я!» И осторожно брал ее руки в свои, прижимал к губам ее тонкие пальцы.
В метро, на эскалаторе, он всегда становился на ступеньку ниже. И их глаза оказывались на одном уровне. Рита долго не выдерживала его взгляда и со счастливой улыбкой начинала разглядывать рекламные щиты на стенах туннеля, хотя ее никогда не интересовала реклама. Просто ей некуда было деться от Митькиных любящих глаз. А он открыто любовался ею. Девушка чувствовала это. Смеясь, дотрагивалась до его лица руками и отворачивала его голову в сторону. Тогда он закрывал глаза и снова касался губами ее пальцев. И плевать ему было на всех любопытствующих. В этой незнакомой толпе они были одни.
Удивительно, но, чувствуя рядом с собой Риту, он будто не замечал окружающий мир. Не реагировал на чужие локти, не видел грязных вокзальных бомжей, не слышал резких голосов киосковых зазывал. Взгляд его летал где-то на уровне высоких крыш и серого питерского неба. Его руки, как ветви больших деревьев, защищали ее пространство от чужого вторжения. А слух ловил музыку ветра.
Сегодня защищать было некого, и мир сузился так сильно, что Митька остро ощущал на себе его незримое давление. Даже пожилые женщины, торгующие мороженым, старались зацепить его любопытными взглядами.
– Эй, парень, купи мороженое!
Он, не оборачиваясь, качал головой.
– Холодно? Куда путь держишь?
И что они к нему все цепляются? Будто на лбу у него что написано или лампочка в голове светится.
Когда Митька добрался до Ритиного дома, было уже около десяти часов утра. Но свет в окне «девичьей» не горел. Значит, спят еще. По субботам Рита со Светой вставали поздно. Митька долго разглядывал обрамленные кружевами шторы. Раньше Рита очень чувствовала его взгляд. Сегодня телепатия была явно чем-то заблокирована. Чем? А может быть, кем?! Но думать об этом не хотелось. Где-то в голове сразу появлялась сверлящая боль, острая и неприятная, словно зубной бур попадал в нерв. К черту гнать эти темные мысли! Как там дед говорил: «Крест ко мне, дурные мысли от меня!» Помогало моментально. Ведь в голову чего только не втемяшится! И если всякому мысленному сброду давать в голове приют, до такой помойки докатиться можно! Сколько раз, например, представлял собственные похороны. И даже – кто и что говорил у гроба. Умирать Митька не собирался, но подобная ересь в голову лезла. Теперь вот в воображении возник образ какого-то мужика с узкими татарскими глазами. И откуда только это все берется? Мысленные видения были цепкими и навязчивыми, как пиявки в грязном пруду.
В окне Ритиной комнаты зажегся свет. Интересно, кто отодвинет в сторону штору: Светлана или Рита? В оконном проеме появился Ритин профиль. И снова радостно забилось сердце. Слава богу, дома! Хотел махнуть рукой, но интуиция подсказала: не увидит. Откидывая в сторону штору, во двор Рита не взглянула. Плохой знак! Митька вздохнул и направился к подъезду. Из дверей выскочила черная кошка. Ее только не хватало! Плюнул через левое плечо. Угомонись, нечистая сила! Но ничего хорошего от встречи уже не ждал. Так и вышло. На звонок ему открыла Светлана. Растерянно отпрянула назад.
– Дима?! Вот не ожидали!
– Здравствуй! – буркнул Митька. – Рита дома?
Светлана кивнула, но как-то неуверенно. Вот те раз! Что она, не знает, дома ли сестра, с которой живут в одной комнате?
– Проходи. Раздевайся. Сейчас я ее позову.
А у Митьки кроссовки слов но прилипли к резиновому коврику – не переступить порога. С трудом заставил себя это сделать. Зима не лето, не будешь дверь настежь открытой держать. Из кухни выглянула Галина Ивановна. Увидев Митьку, сделала обрадованное лицо. Именно «сделала», потому что рот хоть и расплылся в улыбке, в глазах застыла какая-то тревога.
– Ах вот это кто! Дима! Заходи, заходи! Давненько ты у нас не был! Рита! Что ты там так долго копаешься?! К тебе гости!
Из гостиной выскочил Юнг, здоровенный и добродушный черный пес, Ритин телохранитель. Поставив Митьке лапы на грудь, лизнул в подбородок. Потом развалился на полу, доверительно подняв вверх лапы. Вот уж кто истинно ему рад! Митька почесал ему брюшко и мысленно поблагодарил: «Спасибо, дружище, выручил! Помог выйти из неловкого положения. Тебе зачтется!» И сунул псу в открытую пасть заранее припасенный в кармане пряник.
Рита вышла из комнаты с каким-то растерянно-виноватым лицом. Протянула ему руку.
– Здравствуй, Дима. С приездом. Рада тебя видеть. Раздевайся. Проходи в комнату.
Митька протянул Галине Ивановне ее любимое печенье «Растягайки» и коробку шоколадных конфет.
– Это к чаю.
Светлана деликатно удалилась вслед за матерью на кухню. Митька с Ритой остались в комнате одни.
– Извини, что свалился на голову без предупреждения. Ты получала мои письма? – все старался заглянуть он Рите в глаза.
Но девушка прятала взгляд и уходила от прямого ответа:
– Чаю хочешь?
Он покачал головой. Какой там, к черту, чай! Слюну и ту не проглотить. Понял, что его приезд ее тяготит. Незваный гость хуже татарина! Зачем, спрашивается, приперся?! Только чего уж теперь! И все равно, лучше знать горькую правду, чем истязать себя догадками.
Чаю все-таки попить пришлось, потому что играть в молчанку было невмоготу. После завтрака вышли на улицу. Здесь, конечно, дышалось легче. Хотя проклятая неопределенность доставала сильнее зубной боли. Зачем людям так истязать друг друга? Что, не могла прямо ответить письмом? Мол, прости, у меня появился другой, которого люблю. А ты, дескать, уже вчерашний день, спасибо за то, что был. И все дела! И тут же осадил себя: кто ты такой, чтобы за нее все раскладывать по полочкам?
И снова, как тогда в сентябре, они брели по набережной Фонтанки. Только пейзаж изменился. С низкого неба сыпалась снежная крупа. Рита собирала ее на перчатку и разглядывала каждую крупинку так внимательно, словно это было для нее сейчас важнее всего на свете. И не было ей дела до того, как он жил эти две недели без ее писем и звонков!
Только вспомнил про звонки, как в Ритиной сумочке зазвонил мобильник. Значит, все-таки сменила номер телефона. А он-то, глупый, голову ломал!..
Митька деликатно отошел в сторону. Не привык подслушивать и подглядывать. И хотя Рита тоже отвернулась и голоса ее слышно не было, Митька нутром чувствовал, что говорит она не с подругой. Это был Он! Поднял глаза. Серая и плотная, будто войлочная, завеса окутывала все небо. Никакого просвета! Перевел взгляд на окрестные дома. Они сейчас смотрели на Митьку с какой-то болезненной тоской. Словно их лихорадило от гриппа. Огни в окнах то вспыхивали, то гасли. Поежился. В этом муравейнике он явно был чужаком. И невозможно было освободиться от предчувствия, что через несколько минут должно произойти что-то еще более неприятное. Ох уж эта интуиция! На душе вдруг сделалось так омерзительно, словно лицом угодил в клейкую паутину, незримо натянутую между деревьями. Так и знал! Перед ними затормозила иномарка. Темноволосый мужчина лет тридцати опустил тонированное стекло:
– Карета подана! Прошу садиться, господа!
– Дима, познакомься: это Валера. Я ему про тебя рассказывала, – каким-то замогильным голосом произнесла Рита и вспыхнула.
Митьке даже жалко ее стало.
– Счастлив познакомиться! – ёрничал парень. – Думаю, мы не нищие, чтобы решать свои проблемы на улице. Предлагаю поехать в ресторан. Разумеется, за мой счет! – Узкие, восточного типа глаза его самодовольно прищурились.
В гробу бы видал Митька этот «мерседес», но Рита уже открыла заднюю дверку машины и ловко («Привычно!» – отметил про себя Митька) устроилась на сиденье. А он все колебался, раскачиваясь на силиконовых подошвах новеньких кроссовок.
– Не бойся, парень, жив будешь, я даме слово чести дал. А честью не бросаюсь.
Митька не удостоил его ответом. Вздохнул и нехотя сел в машину. Хотелось провалиться сквозь землю, лишь бы не заставлять Риту так страдать. Попробовал улыбнуться и подмигнуть девушке. Она смутилась и уткнулась взглядом в подол зимнего пальто. Хм! Посмотреть бы со стороны, какая у него вышла гримаса!
В ресторане парень проворно помог Рите снять пальто, заботливо стряхнул прилипшие к пушистым манжетам снежные крупинки. Митька искоса его разглядывал. Крепыш, однако. Мышцы накачаны. И самоуверен на все двести. Он, Митька, ему, конечно, не конкурент.
– Что пить будешь? – небрежно перекинул ему прайс-лист Валерий.
– Сок, – не взглянув на предлагаемый выбор, спокойно ответил Митька. – Апельсиновый.
– А ты, Ритуля? – наклонился к ней Валерий и рукой бесцеремонно убрал прядь волос с ее лба.
Митьке словно наждачкой по носу провели! «Ритуля»! Демонстрирует близкие отношения?
– Чай с пирожным, – выдохнула Рита.
– Ну-у-у! – нарочито разочарованно протянул парень. – Что за компания! Я за рулем, но шампанского приму. Такое приятное знакомство непременно обмыть надо. Ты, Дмитрий, после школы поступать куда думаешь?
Митька пожал плечами. Что он его за дурака держит? Без мыла в одно место влезть хочет! Видали таких!
– Могу по дружбе помочь с поступлением в универ. Есть приличные связи.
Митька отвернулся к окну. Благодетель нашелся! Кого-нибудь другого покупай! А вслух обрезал:
– Да я уж как-нибудь сам. Не утруждайтесь…
Митька смотрел на парня внешне спокойно, без вызова. Хотя чего уж там говорить, внутри все клокотало. Собой владеть научил его дед. Сколько раз повторял ему: «Не доставляй врагу удовольствия, не выходи из себя, не теряй достоинства!»
– Ишь ты, какой ершистый! – скривился в ухмылке парень.
Митька проигнорировал. Не хватало еще сцепиться в словесном лае.
Официант принес шампанское, сок, какие-то пирожные, фрукты, открыл бутылку, наполнил бокалы:
– Приятного вам торжества!
– Вот именно! – подхватил Валерий. – За встречу! Очень надеюсь, что она окажется доброй.
Рита тоже подняла бокал. Митька чокаться не стал, демонстративно потягивал через соломинку свой сок и молчал. Парень быстро потерял инициативу в разговоре. Смотрел на Риту и улыбался, рассчитывая на взаимность и поддержку. Но Рите было не до улыбок. Она разглядывала свои руки. На левой руке красовался дорогой перстень. Подарок – догадался Митька. После шампанского щеки у Риты порозовели. Во взгляде вместо вины теперь все больше сквозила жалость. Только этого еще не хватало! Что его жалеть?! Не убогий! Все у него впереди: и учеба, и девушки. А вот она за этим ухарем быстро себя потеряет. Это факт! Вон в нем сколько форса. Из ушей лезет. До иномарки его Рите, конечно, дела нет. В этом почему-то Митька был уверен. Языком взял. Наглость – второе счастье. Опыт имеет. За словом в карман не лезет. Вон каким петушком обхаживает. И рядом, под боком, не за тридевять земель. Позвонила – и через десять минут он у ее ног. А он, Митька, раз в два месяца приезжал. Да разве только в этом дело! Вон он как властно ее за руку держит. И она не противится. Значит, нравится. И, словно уловив Митькины мысли, парень приобнял Риту за худенькие плечи.
– В общем, так! – перешел он в наступление. – Что ходить вокруг да около! Дружбы между нами, сам понимаешь, не получится. Ты больше Рите не звони и с письмами не приставай. Твои девчонки еще кашу едят и под стол пешком бегают. А мы любим друг друга! И ты на пути не стой! Так я говорю, Ритуля?
Она вспыхнула и бросила на парня такой взгляд, от которого у Митьки все внутри опустилось. Не знал, куда девать глаза, словно в душевой случайно перепутал раздевалки. Хорошо, что есть эти спасительные окна, которые всегда готовы спрятать в свое раздвинутое пространство любой растерянный взгляд. На улице разыгралась метель. В такую погоду добрый хозяин собаку из дому не выгонит. А ему нужно где-то перекантоваться до поезда. Что называется, убить где-то часов семь. Хорошо еще, что обратный билет не взял. Какое-то недоброе предчувствие все-таки было!.. И сумка с собой. Слава богу, заходить к Рите не надо. Достал кошелек, положил на стол деньги за сок и шампанское. Решительно встал, посмотрел обоим прямо в глаза и, как можно радушнее, произнес:
– Я понял. Счастья вам! – и первым протянул руку парню. – За откровенность спасибо!
Тот тоже встал. В жгучих татарских глазах блеснуло радостное удивление. Видно, не ожидал столь быстрой развязки. А Митька тем временем неловко, по-телячьи, ткнулся губами Рите в висок:
– Не мучайся! Я на тебя обиды не держу!
К выходу шел, как под прицелом пистолета. А сердце гулко отсчитывало шаги. Уже у самой двери услышал ее отчаянный крик:
– Димка! Постой!
Но Митька не остановился. Прибавил шагу и прыгнул в свободное такси.
– Куда? – равнодушно спросил водитель.
– Жми давай! Потом скажу.
– Любовь?! – Таксист просигналил, провожая любопытным взглядом плачущую на крыльце ресторана Риту. Его большая голова заслонила от Митьки девушку.
– Что она крикнула? Ты слышал? – не своим голосом спросил водителя Митька.
– А-а! – махнул рукой парень.
– Мне это важно. Скажи!
Бледное Митькино лицо произвело впечатление. Парень пожал плечами.
– «Трус», – говорит.
Митька так и обмяк, словно сама Вселенная вдавила его в сиденье. Расстегнул воротник джинсовой рубахи. Значит, и парень подумал так! Слюнтяй, мол, не умеет постоять за свое счастье. А разве счастье можно взять силой? Все понял он по ее влюбленным глазам! И к чему теперь эти дискуссии? Не собирается он оправдываться! Ни перед кем!
– Не держи в голове, – участливо посоветовал водитель. – На все их капризы смотреть!.
– Помолчи, а?! – оборвал его Митька. – Держи к Ладожскому, ладно?
Народу у кассы было много. Занял очередь и стал глазами искать, куда бы приземлиться. Ноги категорически отказывались держать. Свободным было место возле «сладкой парочки». Он и она дышали на окружающий мир недельным перегаром. Сидели, как два голубка, нос к носу, рука в руку. У обоих фингалы под глазом. У нее слева, у него справа. Зато на лицах сплошное блаженство. Это про таких, наверное, говорят: «Милые бранятся – только тешатся». За перегаром шла волна зловонной кислятины. Митька дышал через раз. И все же не выдержал. «Свято место», вопреки пословице, снова осталось пусто.
Остановился у книжного киоска. Облокотился на прилавок. Сделал вид, что изучает названия книг. Они были разделены на три секции: классика, философия, современное чтиво. Повертел в руках какую-то брошюрку с интригующим названием «Энергия мысли» и положил на место. Нет, не в его настроении сейчас книги читать. И только хотел отойти от киоска, как продавец, худощавый мужчина пенсионного возраста, в старомодном пальто и какой-то дореволюционной шляпе, встал и тихо обратился к нему:
– Возьми, сынок, книгу-то, которую в руках держал, дарю.
Митька уставился на старика. Шутит, что ли?
– Не шучу, – вслух ответил на его мысленный вопрос мужчина. – Давно за тобой наблюдаю. Я не продавец вообще-то. Временно внука замещаю, чтобы тот работу не потерял. Внук мой – ровесник тебе. В больницу попал. Какие-то звери ни за что ни про что чуть не до смерти избили. Переживаю очень. А ты так на него похож. Возьми брошюру, коль приглянулась.
– Сколько стоит? – полез в кошелек Митька.
– Не обижай. Сказал же: дарю!
Митька протянул мужчине руку. Крепко, по-мужски, обменялись пожатиями. И молча отошел от киоска, поднялся на второй этаж, в зал ожидания.
Народу здесь было чуть меньше, но все места забиты сумками. Поймал себя на мысли, что все-таки хорошо, что люди кругом. Не дают расслабиться. Мелькают по сторонам чужие заботы. А если бы оказался один, да в чистом поле? Наверное, волком бы выл! А толпа, она и мертвого двигаться заставит.
– Молодой человек! – зазывно улыбнулась ему девушка в синей форменной пилотке. Ресницы черные, длинные, как у куклы. Костюм синий с погонами. Рубашка голубая. Стюардесса, да и только! – Помогите нам разыграть приз!
– Вы мне?
– Да, именно вам.
– Что вы сказали?
– У вас что, со слухом плохо?
– Почему?
– Подойдите! Нажмите вот сюда. – Она осторожно взяла его руку и нажала какую-то кнопку. И вдруг захлопала в ладоши: – Вы выиграли пятьсот рублей! Если за пять минут вокруг не найдется человека, который бы поставил на кон деньги, приз ваш!
– Какой приз? За что?
– За красивые глаза! – очаровательной улыбкой смутила его девушка.
Он растерянно обвел взглядом сказочное пространство вокруг этой волшебницы. Она сидела в каком-то маленьком, словно игрушечном теремке. На больших картонных часах мигали огоньки. Часы отсчитывали минуты, как на старте.
– Пять минут! Четыре минуты! Три минуты! – громко комментировала девушка. – Две минуты! Ба! Вас перебили! – весело и азартно воскликнула она.
Митька закрутил головой. Сбоку воткнулась в него чугунным взглядом какая-то пожилая женщина, очень похожая на южанку. Она нерешительно положила на жестяное блюдо сто рублей.
– Прекрасно! Разыгрывается шестьсот рублей! – тоном телевизионной ведущей азартно объявила девушка в пилотке. – Всего пять минут решат судьбу приличной суммы. Молодой человек! Найдите хоть сто рублей – и приз ваш!
Девушка смотрела на него такими глазами, что Митька невольно стал шарить в карманах. Не ради этого странного приза – ради этих умоляющих его глаз.
– Пять минут! Четыре минуты! Три минуты! Ну?! – вскрикнула девушка, ловко вытащила из его рук сторублевую купюру и небрежно бросила на блюдо. – Еще пять минут – и приз в семьсот рублей будет ваш!
Но не успела она начать отсчет, как южанка справа быстро положила на блюдо триста рублей.
– Эх! Не повезло! – сценично схватилась за голову девушка в пилотке. – Если бы вы нашли триста рублей – приз был бы ваш! Но уже не каких-то семьсот, а целая тысяча рублей! Отсчет! – скомандовала она сама себе. – Пять минут! Четыре минуты! Да пошарьте вы в кошельке! Это сумма! Скупой платит дважды!
Девушке почему-то очень хотелось, чтобы выиграл он, Митька, а не эта молчаливая особа, что все время гипнотизировала Митькин профиль. Толпа любопытных, невесть откуда взявшихся вокзальных зевак дышала ему в спину. Он слышал их вожделенные выкрики: «Давай, паря! Не жмись! Покажи, что не лыком шит!», «Кто не рискует, тот не пьет шампанского!», «Думай не думай, а сто рублей не деньги!».
Митька открыл кошелек и достал пятьсот рублей. Девушка азартно крутанула блестящее блюдо. На нем затанцевали сгорбленные купюры.
– Одна тысяча пятьсот рублей! – ударила в игрушечный гонг красотка и подмигнула Митьке. – Пять минут. Четыре минуты! Три минуты! Две минуты!
Митьке казалось, она так и хочет поторопить время на картонных часах, чтобы приз непременно достался ему. Обведенные яркой помадой губы девушки посылали ему воздушные поцелуи. А настырная конкурентка пожирала его насмешливым взглядом, зажимая в руке очередную порцию денег. Откуда она их берет? Из воздуха, что ли? В руках даже сумки нет. Но было уже не до деталей. Ум лихорадило неведомым ему доселе азартом. И прыгала в голове не на шутку разгулявшаяся мысль: «У меня последние триста. Сколько зажато в кулаке у той?»
Девушка так и приплясывала за стойкой. Из сказочного теремка картонный домик на глазах превращался в избушку на курьих ножках.
Женщина бросила на блюдо три сотенных. И блюдо победно закрутилось.
– Одна тысяча восемьсот рублей! Пять минут! Четыре минуты!
У Митьки взмокла спина. Во рту стало горько, словно надышался угарного газа. Черт с ним, с билетом! Либо пан, либо пропал! И кинул на кон последние деньги. Они никак не хотели кружиться на блюде. Сваливались и разлетались по сторонам, но девушка в форменной пилотке любовно окучивала упрямые купюры и знай выкрикивала:
– Две тысячи сто рублей в пользу молодого человека! Пять минут! Четыре минуты! Три минуты! Две минуты! Одна минута!
Митька замер. И вокруг поползло змеиное: ш-ш-ш-ш-ш! Блюдо замедлило ход. Все взгляды устремились на южанку. Глаза ее неистово вспыхнули, и она артистично стала крутить над блюдом рукой. Сотенная купюра победно короновала денежную груду.
– Эх, парень, проиграл! – насмешливо констатировала девушка в пилотке и проворно собрала деньги в бумажную шкатулку с надписью «Приз!». Под дружные аплодисменты шкатулка перешла в руки южанки. И не успел Митька сообразить, что к чему, как все люди вокруг куда-то испарились: и южанка с деньгами, и зеваки, и девушка, так похожая на стюардессу. И даже сам сказочный теремок на глазах превратился в груду каких-то бесцветных коробок, которые разлетелись по сторонам, забиваясь под скамейки зала ожидания. Может быть, это сон? Заглянул в кошелек. Пусто! Оглянулся вокруг. На него грустно смотрел какой-то старичок с рюкзаком на острых коленях.
– Эх, милый! – покачал головой он. – Это у них называется «шоу-бизнес». Обдирают таких, как ты, простачков, как липку, на глазах у всех. И никому дела нет. Видишь, их, артистов, сколько! И полиция с ними заодно. Видать, хорошо отстегивают. Сейчас с другой стороны вокзала свои сети раскинут. И новый спектакль сочинят. Жаловаться стыдно: сам лопухнулся. Ехать-то далеко?
– Далеко, – ушел от прямого ответа Митька.
– Попросись у проводницы. Может, пустит постоять в коридоре. В тамбуре-то холодно.
Митька ничего не ответил. Натянул капюшон куртки на голову – замаскировался! – и на свежий воздух.
Порывистый ветер свистел то в одно ухо, то в другое. И что странно: ржавый гвоздь, застрявший в сердце после встречи с Ритой, уже не вызывал такой боли. Видно, правду говорят, что клин клином вышибают. Черт с ними, с этими деньгами! Дед обычно говорил: «Уходят деньги – исчезают проблемы!» Эх, дед! Знал бы ты, как аукается в душе каждая сказанная тобой когда-то фраза!
Митька бесцельно бродил по перрону, наглухо закутавшись в пустоту и безразличие. Глаза спокойно созерцали происходящее вокруг. Двое полицейских оттаскивали от входа кафе «Бистро» какого-то бомжа. Тот блаженно улыбался, забавляясь привычной ситуацией. Знал: при людях бить не станут. Если что – закричит. Найдутся защитники. Какой бы ни был, в обиду не дадут, заступятся. Бомж расслабился, повис на руках у парней в форме, поджал под себя ноги. Пусть тащат! А впереди ледяная полоска, раскатанная детьми. Бомж сложил ноги вместе, катится. Ну выведут его за территорию вокзала, а дальше что? Пригрозят, конечно: чтоб, мол, мы тебя больше здесь не видели! Согласится, кивнет, чтоб тайком не пнули, и проникнет на вокзал с другой стороны, где еще не успел засветиться.
На перроне вытанцовывала вьюга. То тут, то там столбом поднимался снежный вихрь, и казалось, хрупкая балерина в белом платье волчком крутится на одной ноге, разводя по сторонам снежные руки. Ветер пронизывал насквозь. Хотелось выпить горячего чая. Посчитал оставшуюся в кошельке мелочь. Около пяти рублей. На чай не хватит. Поддел носком кроссовки пивную пробку. Та звякнула, солидно возражая, – мол, не пробка я, юбилейные десять рублей! Нагнулся и поднял. Покрутил в руках, хмыкнул. Видно, ангел-хранитель подкинул из жалости. Направился в кафе.
Народу было немного. Митька поймал обрывки фраз, доносившиеся от соседнего столика. Невольно прислушался.
– Нет, Витек, хочешь – обижайся, хочешь – нет, но ни в какую Америку я не поеду! Как я свое отделение брошу? Как людям в глаза посмотрю? Я ведь у самых истоков стоял. Сколько душевных сил вложил! На меня мои больные, как на икону, молятся…
– А что с этого имеешь? – веским аргументом перебил его другой.
Хотя Митька сидел к говорящим спиной, по интонации и голосу внешне четко представлял каждого из них. Первый – худенький, с бледным, чуть вытянутым лицом, с серыми глазами и русыми прямыми волосами. Второй – полный, круглолицый, курчавый, в джинсовом костюме. И непременно с редкими волосинками на толстых пальцах. Глаза с желтыми крапинками в темно-зеленых зрачках.
Не удержался, мельком обернулся. Так и есть, не ошибся. Первый – в шерстяном пуловере и белой рубашке с расстегнутым воротом. Зафиксировав Митькин взгляд, он понизил голос:
– Ничего не имею! Еле концы с концами свожу. Ведь я еще алименты Светлане выплачиваю.
– Вот-вот! А у тебя ведь, Серега, руки золотые! Ты ведь хирург от Бога! Дай тебе инструмент нормальный, ты бы такие чудеса творил! Я тебе все документы сам сделаю, только подпись поставишь. И деньгами на переезд обеспечу.
Он подозвал официантку и стал заказывать водку, деликатесы. Тот, которого звали Серега, взбунтовался:
– Ты что, с ума сошел? Мне еще в отделение зайти надо, у меня одна больная тяжелая очень!
– Да забудь ты хоть сегодня обо всем! Часто ли я приезжаю?!
– Не сердись, Витек! Разные мы. Не могу я за границей жить! Не мое это!
– Да ты не был там! Не знаешь!
– Был на одном совещании. Еле дождался, когда эта тусовка закончится!
– Ко мне приезжай. Сколько уж зову. Поживи, присмотрись. Я тебе свою клинику покажу. Вот и будешь тогда решать. Тебя ж ничего здесь не держит. Один, как сыч. Ни семьи, ни женщины любимой. Одна работа.
Вот пристал к мужику со своей Америкой! Митька почувствовал какое-то раздражение. Вспомнил Болгарию и то, как не мог дождаться отъезда с курорта, на который, помимо его воли, затащил его тогда отец. Конечно, Болгария не Америка. И все равно первое впечатление чего-то неестественного, искусственно созданного, осталось в памяти до сих пор.
Чай был выпит. Митька согрелся. И снова потянуло на свежий воздух, подальше от этих затхлых суждений Витька. Поднялся и неожиданно для самого себя направился к соседнему столу. Стал лицом к худощавому хирургу и решительно произнес:
– Разрешите пожать вам руку!
Тот поспешно вскочил, словно только и ждал, чтобы выйти из-под давления своего упертого приятеля. Обменялись добрыми рукопожатиями.
– Вы у меня оперировались, молодой человек?
– Слава богу, нет! Но вас очень уважаю и желаю добра!
Хирург удивленно вскинул брови. А Митька моргнул и быстро вышел навстречу метели. Дед говорил: «Бог троицу любит». Видно, ему суждено было еще одного доброго человека сегодня встретить.
Наконец подали состав. Появилась забота. Митька шел вдоль поезда и вглядывался в лица проводниц. К молодым подходить бесполезно: побоятся без билета взять. К сорокалетним – тоже: с двух фраз отошьют. Вон какие фирменные все, за работу держатся. А что, если к начальнику поезда? Идея!
Начальником поезда был мужчина лет пятидесяти, с твердым, волевым подбородком, раздвоенным упругой ямочкой. С таким и в разведку пойти не страшно. Выслушал молча. Поверил. Наверное, наслышался об этих «шоу».
– Нынче, парень, ухо надо держать востро. Мигом обуют. Это тебе не у нас, на Севере. Моли Бога, что догола не раздели. Голодный, наверное? – Сунул ему в руку полтинник. – На, купи хоть бутерброд. Иди в девятый купейный. Скажи, Роберт Иванович отправил. Проводницу Зинаидой Петровной зовут. Чаю-то не постесняйся попросить. Не держись за гордыню. – И, не оглядываясь, пошел по перрону, надежный, как вбитый в скалу страховочный крюк.
Размеренный стук колес большого облегчения не принес, как того ожидал Митька. Снова навалились сомнения. А может, не надо было уходить из ресторана? Может, нужно было парня этого, Валерия, на кулачный в коридор вызвать?
Драки Митька не боялся. В секции ушу два года занимался! Да и вообще реакция у него будь здоров. Одному отбиваться – не впервой. С детства особнячком держится. Зря, что ль, Гуманоидом зовут! Приятелей много, а вот по душам поговорить не с кем. Раньше делился с Витькой Смирновым. Но с ним вышла незадача. Так-то он парень неплохой, конечно, да язык за зубами не всегда держать умеет. Как-то Митька рассказал ему про Риту. А через неделю Цыганков, известный в школе циник и бахвал, при словесной перепалке, кривляясь перед публикой, пропел на грузинский манер: «Ри-та-Чи-та, черепок обри-тый, – да-а-а!» Митька взглянул на Витьку, да так, что у того ёршик волос на голове тотчас взмок. И больше Митька ничего не выяснял. Зарубил на носу: что знают двое, как дед говорил, знает и свинья. Закрыл душу на все замки. Не за себя больно было – за Риту.
И от этих воспоминаний так тошно сделалось, хоть на ходу из поезда выпрыгивай! Словно кто из темноты в душу клинья забивал! Ведь кричала Рита ему: «Димка! Постой!» Почему не остановился, козел?! Выскочила и плакала на крыльце ресторана!. Может, вместе с ним хотела уйти? А он взял да бросил девчонку с этим фраером! Может, тот ее силой домогался! А он, Митька, даже не спросил толком ни о чем, ревность, видите ли, заела! Взгляд, видите ли, засек. Как же! Два года встречались – не целовались почти, а этот тип за каких-то две недели голову вскружил! А что, как не вскружил, а запугал чем?! Бывает… Да нет, что ж он, во взглядах ничего не понимает!
Голова поплыла куда-то. За окном возник картонный теремок. Девушка в синей пилотке, пританцовывая, все махала пачкой денег перед самым его носом. А вокруг корчились от смеха какие-то бритоголовые парни, тыча в его сторону пальцами.
– Эй, парень! Что стонешь-то? Плохо тебе, что ли? Или ты стоя спишь? – легонько похлопала его по плечу проводница. – Иди ложись в первое купе на верхнюю полку. Если пассажиры сядут, разбужу.
Митька благодарно кивнул. Проводница вся так и расцвела. И снова всплыли в памяти дедовы слова: «Когда человек делает добро другому, он себя за это любить начинает!» Эх, дед! Откуда в тебе все это?!
Беда не приходит одна
Дома творилось что-то невероятное. Мать, вся зареванная, сидела на кухне, уронив голову на руки. Отец стоял посреди комнаты в расстегнутом пальто, с бледным и растерянным лицом. На полу в прихожей стояли какие-то чемоданы и коробки. При виде Митьки лицо у отца несколько оживилось. Он поспешно протянул сыну руку.
– Как ты кстати!
– Что случилось-то?
– Пойдем в спальню, расскажу!
Присели на кровать. Пальцы у отца мелко подрагивали. С похмелья, что ли? Давненько за ним такого не водилось. Митька осторожно потянул носом воздух. Нет, перегаром не пахло. Нервничает так.
Отец долго смотрел в пол, тяжело вздыхал, не зная, с чего начать разговор.
– Вот что, сын, – наконец решился он. – Ухожу я от вас. Ребенок у меня от другой женщины намечается. Ты взрослый уже, поймешь, – торопливо подытожил он и вскинул на Митьку умоляющий взгляд. – Позаботься о матери. Успокой. Тяжело ей. Деньгами помогать буду.
Митька молчал. А что тут скажешь? Вид у отца был до того жалким и пришибленным, что Митька не выдержал, отвернулся. Доигрался, черт его дери! Предчувствовал, что добром эти командировки его не кончатся. И мать хороша! Куда смотрела? Хоть бы раз по-настоящему скандал учинила.
– Бывает это, понимаешь, – начал оправдываться отец. – Устал я на части рваться. А вы не маленькие уже…
Митька крутил в руках пятак. Щелкал по нему пальцем до боли, будто палец был в чем-то виноват. Да что палец! Хотелось головой биться об стену!
– Вали давай! Да поскорее!
– Машину жду! – тихо выдавил отец. И протянул ему визитку с женской фамилией и адресом. – Это на всякий случай. Матери не показывай, ладно?
– Была нужда!
В дверь позвонили. Отец суетливо вскочил, неловко прижал к себе Митьку. Тот дернул плечом. На кухне в голос зарыдала мать. Ей вторила Люська. Началось! Час от часу не легче!
Как только за отцом захлопнулась дверь, прошел к матери на кухню. Как маленькую, погладил ее по голове.
– Не плачь, переживем! Я тебе во всем помогать буду. Что теперь сделаешь, раз случилось.
Но мать и слышать ничего не хотела, голосила, как по покойнику. И Люська туда же.
– Ты-то хоть рот закрой! – пристрожил сестренку Митька.
Помогло. Хоть звук убрали. Скоро и мать реже носом шмыгать стала.
– Куда подался-то он? – принялась допытываться она у Митьки.
– Какая теперь разница! Его тараканы.
– Давно чувствовала, что другая у него есть, – снова сдавленно всхлипнула мать, по капле выжимая из души ядовитую боль.
– Зато все по командировкам! – по-взрослому, по-бабьи, с какой-то очень неприятной интонацией, подхватила Люська. – Дома почти не бывал!
– Закрой ты рот! – поморщился Митька. – Твоего ли ума дело?! Нашла что мусолить! Сами разберутся. Иди уроки учи! – И, развернув сестренку за плечи, подтолкнул в сторону двери.
Люська хоть и сделала гримасу, но из кухни удалилась. И снова сердобольное окно распахнуло перед Митькой свои спасительные объятия. Взгляд, вволю наскитавшись по унылому двору, остановился на заплаканном лице матери.
– Ты, мам, особо не переживай на этот счет. Будут и у тебя радости в жизни. Молодая еще. И красивая вон какая! Я замечал: мужчины на тебя часто оглядываются. – Это было явно не из той оперы. Но пустомеля язык от расстройства разболтался так, что его, поганого, хоть вилкой коли! Надо было срочно куда-то выплывать. – На отца обиды не держи. А то себе дороже будет.
Мать молча, с каким-то удивлением смотрела на него. И слезы больше не текли, застыли на щеках смоляными каплями.
– Господи! Митя! Как ты на деда сейчас похож! И говоришь, как он! Будто не ты мой сын, а я твоя дочь! Когда повзрослеть-то успел, сын?!
– Да ладно тебе! – отмахнулся Митька и удалился в свою комнату.
Но занятия себе найти не мог. Достал с полки альбом с фотографиями, нашел портрет деда и долго смотрел на него, пока у самого не затуманились глаза. Эх, дед! За что столько бед?! Сыплются, как из рваного мешка. Как все пережить? Хотя о себе ли думать надо? Больнее всего матери. Как ее из шока вывести? Успокаивать бесполезно. Каждый в такие минуты в своих мыслях, как бомж в помойке, роется. Мать тоже вон сидит, в столе взглядом дырку сверлит. Что тут делать? Анекдоты начать травить? Белыми нитками шито! Музыку веселую включить – в раздражение впадет. Тут нужен какой-то очень неожиданный прием. Долго ломал голову. Неприятная ситуация должна быть представлена в каком-то легком, юмористическом свете. Тогда душевная боль отступает. Проверено уже. И тут пришла идея. Пока мать копошилась в кухне, тихонько пробрался в спальню, порылся в шкафу и достал пару забытых ею платьев. Потом отыскал парик, косметичку и прошмыгнул в свою комнату. Вертелся перед зеркалом долго. А когда мать позвала их с Люськой к обеду, выкатился на кухню во всей «женской» красе. Мать с сестренкой так и обомлели. А он давай ваньку ломать:
– Ой, девочки! Ой, милые! Нам ли жить в печали?! Ну их, этих мужиков! Чтоб им пусто было! Лишь бы деньги давали! – И стал перед зеркалом губы помадой мазать.
Люська хохотала до коликов в боку. А у матери на глазах слезы. Но отступать было поздно. И Митька шел ва-банк:
– Ой, красавицы мои! Век бы воли не видать! А теперь!. К черту кастрюли! Вечером в ресторан двинем. Имеем право! Сто лет уж мороженого с орехами не ели.
Музыку врубил. Люську под ручку схватил и в пляс. Такие па выдавал, что мать наконец разулыбалась. И вся квартира превратилась в балаган. Вроде и не договаривались, а каждый знал: про плохое забыть!
Шутки шутками, а в кафешку собрались. Парик и платье, конечно, Митька снял. Но веселого настроения было уже не остановить. Юмор из Митьки сыпался, как снег с февральского неба. Каких только анекдотов не вспомнил! Матери особенно понравился последний. Приходит, значит, мужчина в парикмахерскую перед самым закрытием. Впопыхах обращается к девушке: «Вы, что ль, мастер будете?» Та от усталости никакая, с ног валится. И ему резко так: «Нет! Я – лишай стригущий!»
Весь вечер из своей забавной роли не выходил. К концу «спектакля» мать от горя немного отошла. Хотя, может, подыгрывала ему? А ночью снова будет кусать подушку… Короче: поживем – увидим! Что гадать? Все лучше, чем сидеть да тоску на себя нагонять. И, как ни странно, самому легче стало. Будто второе дыхание открылось. Не зря дед любил повторять: «Хочешь поднять себе настроение – развесели другого».
И все было бы хорошо, но после мороженого у Люськи разболелся зуб. Мать ей и сало свежее прикладывала, и настойку прополиса во рту держать заставляла. Ничего не помогало. Сестра не переставала ныть. И тут Митька вспомнил про книжку, которую ему подарили в Питере, в книжном киоске на вокзале. Стал торопливо читать. Изучил всю от корки до корки за час. В голове все укладывалось так легко, будто он это давным-давно знал, да просто забыл. А когда дошел до главы «Лечебная последовательность цифрового ряда», даже руки от возбуждения потер.
Если верить этой брошюрке, то для настройки работы каждого органа нашего тела существует определенная цифровая последовательность. Сконцентрируй мысли на семи цифрах – и твоей болячки как не бывало! Стало быть, цифры выполняют функцию камертона, по которому наш организм может настраиваться подобно музыкальному инструменту. Далее приводились примеры цифровых рядов и болезней, от которых они лечат.
Люська уже завывала на всю квартиру. Митька поспешно листал страницы чудотворной брошюры, искал среди болезней что-нибудь про зубы. Мать готова была вызвать такси и везти сестренку к дежурному врачу. Но тут Митька заорал:
– Ага! Вот оно! «Болезни зубов и полости рта». Люська! Быстро сюда! Лечить буду!
– Иди ты к черту! – ныла Люська. – Знаешь, как болит! А ты издеваешься!
Но Митька решительно ворвался в ее комнату, схватил за руку и, как упрямую козу за рога, потащил в свою обитель. Тащил так решительно, убеждал так уверенно, что та даже рыпаться перестала. Усадив сестренку на кровать, заботливо подложил ей под спину подушку. Сам сел на стул, напротив.
– Слушай меня внимательно. Число семь играет в нашей жизни очень большую роль. Семь дней в неделе. Семь нот. Семь цветов радуги…
Люська хлюпала носом.
– Ну и что?
– Сейчас я покажу тебе семь цифр. Ты их должна выучить наизусть. Запомни: называя цифры в этой последовательности, ты лечишь свой зуб. Держи свое внимание на каждой цифре по десять секунд.
Митька схватил фломастеры и нарисовал на карточках семь разноцветных цифр. Поднимая карточку, строго командовал:
– Назови цифру!
Люська что-то мямлила в ответ.
– А ну-ка четко, без каши во рту!
– Отстань от меня! – снова раскрыла в реве свой большой рот Люська.
– Люсь! Будь умницей. Я тебе помочь хочу! – как мог, уговаривал Митька. – Умные люди пишут. Только к этому очень серьезно относиться надо. И верить, как веришь в лекарство от боли. Представь, что каждая цифра объята пламенем. Пламя с одной цифры переходит на другую. 1488514. Представила?
Люська кивнула.
– А теперь подай мне нужную карточку.
Митька быстро разбросал их по покрывалу. Люська послушно искала глазами нужную цифру и протягивала ему.
– Молодец! Умница! – убежденно заклинал ее он. – Теперь я буду махать флажком, а ты после каждого моего взмаха переводи взгляд на цифру, которую я назову. Поняла?
Люська кивнула. Ныть перестала. Во взгляде – сплошное внимание. Реакция как у шпиона. Далеко пойдет! И даже руку с больной щеки убрала. Значит, помогает! Каких только упражнений не напридумывал Митька с этими цифрами, и всё в одной и той же последовательности. Потом сел на ковер возле кровати, опустил руки и тихо спросил:
– Люсь, скажи честно: зуб болит?
Сестренка, как та скрепка, моргала глазами, прислушиваясь к себе. И удивленно замотала головой:
– Не-а!
– А теперь иди спать! – подмигнул ей Митька. – И про то, что я тебя вылечил, никому не говори.
– А почему, Мить? – шепотом спросила Люська.
– А-а! – скривился он. – Задолбают просьбами по мелочам. А у меня более серьезные задачи.
– А мамке? Тоже не говорить? – на всякий случай уточнила Люська.
– И мамке, – кивнул он. – Кстати, ты хоть знаешь, от чего у тебя зуб болел?
– От чего? – огурцом вытянулось Люськино лицо.
– Зубы болят от обиды и злости. (Откуда в голову пришло?) Усекла? Ты на отца сегодня сердилась?
Не зная, что ответить, сестренка отвернула курносый нос к шкафу.
– Знаешь, как мамку жалко!
– Жалость, Люська, расслабляет человека. По себе знаю. А мамка наша сильная. Справится! А ты работай над собой. И запомни: я твои зубы лечил в первый и последний раз!
Люська поправила волосы и пошла в свою комнату. Пошла так царственно, что Митька от удивления присвистнул и восхищенно покачал головой ей вслед. А что? Молодец! Знай наших! Уважать и ценить себя надо. Кто бы мог подумать, что еще полчаса назад ее рот походил на раскисший бублик!
И все-таки по поводу лечения болезней с помощью цифровых рядов сомнения у Митьки были, но Люське, конечно, он об этом ничего не сказал. Боль действительно прошла, но цифры ли помогли? Может, просто игрой отвлек внимание от больного зуба. Не зря ведь есть поговорка: «Ты мне зубы не заговаривай!» Дед вон тоже говорил, что любой человек при большом желании может помочь другому даже в самой, казалось бы, безнадежной ситуации. Правда, всегда добавлял при этом, что происходит это не без Божьей помощи. Дед верил в Бога, а Митька в деда.
Цифры цифрами, а вот мысль – другое дело. И Митька снова уткнулся в книжки. Стал внимательно изучать упражнения на концентрацию, вникать в тайны человеческих возможностей, хотя настенные часы уже показывали два часа ночи.
И уже на другой день в школе стали происходить чудеса. Если он знал урок, но не хотел тянуть руку, его спрашивали. А когда вопрос был ему не по зубам, рука учительницы зависала в верхней части журнала, а его фамилия пряталась внизу алфавитного списка. Стоило ему устремить взгляд в чью-то спину – сидящий впереди начинал нервничать и в конце концов оглядывался, молча вопрошая: «Ну чего тебе?» На уроке истории он мысленно обратился с просьбой к учительнице открыть форточку. Та тотчас попросила это сделать Витьку Смирнова, который сидел ближе всех к окну.
Короче, все происходило, как в сказке, – «по-щучьему велению, по моему хотению». Во время контрольной по алгебре Митька не успел решить один пример и невольно сконцентрировал внимание на звонке. Обычно автоматика сбоев не давала. Но тут в школе вырубили свет. И пока разбирались, что к чему, пример решить он успел.
А после пятого урока, на перемене, Славка Цыганков, первый в школе бахвал, принялся, как обычно, вешать девчонкам лапшу на уши. Те, конечно, уши распустили, чтобы каждой, значит, побольше досталось. «Заткнулся бы, что ли! Уши вянут!» – подумал Митька и бросил в сторону одноклассника тоскливый взгляд. И Славку как кислым залило. Закашлялся так, что весь посинел. Девчонки давай его по спине колотить: мол, не в то горло попало. Славке пришлось в коридор выскочить. Так и отстоял там пол-урока – с кашлем не мог справиться.
И на этом бы дело не кончилось, да тут у Митьки в голове раздался непривычно сердитый голос деда: «Ты, Митька, не балуй! И больше не шути так. Коль почувствовал в себе силу, следи за мыслями. За каждый неверный шаг будешь расплачиваться сполна. Познания даются не просто так. Велика сила – велик и спрос!»
Митька так и сжался весь. Дед зря не скажет! И раньше-то он, Митька, не особо разговорчив был, а теперь и вовсе ушел в себя. Спросят – ответит, а сам вопросов никому не задает. Да и какие ему еще нужны ответы, коль все они в голове. А еще – в книжках, которые теперь Митька не читал, а заглатывал, как изголодавшийся охотничий пес. Книги попадались одна интереснее другой, причем в строгой последовательности по сложности восприятия, словно кто специально подкладывал ему под руку эту литературу. И научно-популярную, и художественную.
Уходя в чтение, на время забывал о Рите. А когда откладывал книгу, ее хрупкий образ снова появлялся перед его мысленным взором. И почему-то в глазах у Риты всегда стоял упрек. Будто не она, а он был в чем-то виноват перед ней. Так хотелось получить от нее хоть какую-нибудь весточку! Но писем не было. Бездушная электронная почта доставляла кипами осточертевшую уже рекламу. И участливая скрепка беспомощно разводила металлическими руками. Тогда Митька стал мысленно разговаривать с Ритой. Когда Люська заглядывала в его комнату, он строго говорил: «Не мешай! Я занят», хотя сам при этом спокойно лежал на диване. Люська послушно закрывала дверь. Знала: брат работает мыслью. А дело это нешуточное.
Однажды, когда мать с сестренкой наконец улеглись спать, Митька включил компьютер и, замирая от какого-то радостного предчувствия, нажал мышкой кнопку «Доставить почту». И весь напрягся в ожидании. Сначала сыпалась реклама, будь она неладна! Предлагались сексуальные услуги. Девочки – одна лучше другой! Но Митьке до них дела не было. Краем уха слышал, на какие суммы сдуру раскручивались одноклассники.
И вдруг его словно током прошило: письмо от Риты! И такое большое! Стал лихорадочно читать. Взгляд суетливо прыгал с одной строки на другую. Бедная стрелка металась то вниз, то вверх. Но ничего плохого, на первый взгляд, в письме не обнаружил. Тогда поднялся к самому первому абзацу и стал смаковать каждое слово. Если бы можно было обнять весь мир, Митька непременно сделал бы это. Но была ночь, и в окно глядели равнодушные к его эмоциям звезды.
Рита писала, что с тем парнем, Валерием, она больше не встречается. Митька верил. Каким-то седьмым чувством он безошибочно мог улавливать любую фальшь. В конце была приписка: «Димка! Я по тебе очень соскучилась и хотела бы приехать на зимних каникулах. Если, конечно, не возражаешь…»
С ответом Митька не торопился. Хорошо усвоил дедову поговорку: «Поспешишь – людей насмешишь!» Всякой информации полезно отлежаться.
На следующий день на всех уроках Митька думал только о Рите. Единиц и двоек нахватал столько, что они уже не влезали в отведенное для отметок место в графе «Вторник». Особенно лютовала Маргарита Рашидовна по русскому и литературе. Выводя жирную единицу в дневнике, написала: «Убедительно прошу отца зайти в школу!» Раскатала губу! На перемене Митька подошел к ней и победно заявил:
– Извините, но отец зайти в школу не сможет.
– Это почему? – Очки Маргарита Рашидовны от возмущения запотели.
– Он живет в другом городе. У него другая семья.
– Вот как! – опешила учительница. – То-то, смотрю, совсем ты у нас разболтался! Только вид делаешь, что на уроке, а сам неизвестно где витаешь.
– Ну, мне-то известно, – парировал Митька.
– Интересно бы знать: где? – От любопытства знаменитая бородавка над губой Маргариты Рашидовны запрыгала, и пучок торчащих из нее жестких волосинок зашевелился, готовый, подобно алюминиевой рамке, тут же среагировать на поступившую информацию.
Митька усмехнулся. Учительница взвилась еще больше. Двойной подбородок так и трясся от негодования. Принялась «обкладывать» его эпитетами с ног до головы. Вот бы посостязаться с ней! Пожалуй, у Митьки бы похлеще получилось. Но доводить до белого каления учительницу не стал. Что с ней сделаешь? Только бы рот скорее закрыла. Пол-класса уж за ними наблюдает. И стал молча гипнотизировать учительницу спокойным взглядом. Она поперхнулась и замолчала. Эпитеты все еще держали ее в своем плену, но рот не открывался. Видно было, что хочет что-то сказать – и не может. Заклинило.
– Разрешите идти? – по-военному вытянулся Митька. И, расценив молчание за согласие, под любопытные взгляды одноклассников удалился восвояси.
На информатике умудрился войти в Интернет и проверить почту. От Риты пришло короткое сообщение: «Димка! Не мучай меня, отзовись, пожалуйста!» Предусмотрительно удалил письмо даже из корзины. Но строчки письма врубились в память. Как, впрочем, и прошлое послание. Его Митька тоже выучил наизусть: «С Валерием я больше не встречаюсь. После того как ты ушел из ресторана, мы поссорились. Теперь я понимаю: ты не трус, а просто очень тонко чувствуешь людей и ситуацию. Да, между нами была близость. Я виновата в том, что прямо не сказала тебе об этом. Прости, если сможешь. Знаю, тебе больно, но только ты можешь меня понять и помочь! Мне очень трудно! Я совсем запуталась…»
И тут его бросило в жар. Споткнулся о гниловато-скользкое словечко «близость». Вчера на радостях не обратил на это никакого внимания. А сегодня вдруг зацепило, словно кто выделил слово красным курсивом. Что она имеет в виду?.. И зажмурился от острой внутренней боли. Будто очередью прошили. Он, Митька, поцелуем обидеть боялся, а этот ухарь, значит, на близость уломал! Эх, Рита! Знаешь, что больно, но не знаешь как!
В руках у Митьки сломалась линейка. Математичка вздрогнула. Весь класс по цепной реакции, один за другим, стал оборачиваться на него. Вот черт!
– У Гуманоида запчасти из строя выходят! – прокомментировал Марков.
– Сейчас он тебя взглядом насквозь проткнет! – с последней парты подала голос Птицына. – Не веришь? Он уже научился мыслью предметы двигать! Смотрите, как бы доска не упала!
Все головы развернулись в сторону классной доски. Народ «жаждал чуда»! Математичка, похоже, тоже. Вот глупые! Нашли, чем шутить. Митьке, конечно, это раз плюнуть. Только зачем людей пугать? Реклама ему ни к чему. Хорошо усвоил простую истину, что лучше быть серой мышью. Вздохнул и закрыл лоб рукой. Математичка успокоилась, снова взяла в руки мел. На доске запрыгали какие-то цифры. Защелкали ручки. Урок продолжался.
А у Митьки перед глазами не цифры – строчка: «Димка! Не мучай меня, отзовись, пожалуйста!» Еще неизвестно, кто кого мучает! А что, если вообще не отвечать? Да пошла она со своим Валерой!.. Что у него, Митьки, девчонок больше не будет?! Не урод ведь! Дай им волю – сами на шею вешаться будут. Только ему этого не нужно. Терпеть не мог вульгарных и навязчивых девиц! Конечно, есть и скромные девушки, если захотел бы – мог познакомиться.
Тяжело вздохнул. Чем его Рита приворожила? Казалось бы, что тут страдать? Ну, предпочла другого. Подумаешь! Плюнуть да забыть! Однако черта с два! Куда ни кидал взгляд – всюду в толпе чудился ее хрупкий образ. И сердце предательски ёкало. Чтобы как-то себя разозлить, попытался представить их «близость». И даже в глазах помутилось. Все тело налилось свинцом. Нет, нельзя думать о таком, чокнуться можно! Ревность – плохой советчик. А может, он вообще однолюб?.. Бывает такое. В книжках вон сколько об этом пишут.
Обвел осторожным взглядом класс. Цыганков гипнотизировал новенькую, Настю Трепетову. Настя приехала к ним с Камчатки. Ничего девчонка. Глаза большие, какого-то изумрудного цвета. Талию одной рукой обхватить можно. Волосы по пояс. И главное, не болтушка, как некоторые девчонки. Слова свои ценит. Такой достоинства не занимать. По внешнему виду Рите до нее далеко. Хотя при чем здесь внешний вид? Это Цыганкову важно, чтобы ноги у девчонки, как у Синицыной, от самой шеи росли.
А Настя, между прочим, все на него, Митьку, косится. Что, если взять да пригласить ее погулять по набережной? И от одной мысли этой в душе что-то перевернулось. И сразу сделалось неуютно, тоскливо, тяжело, словно он предал кого-то слабого, беззащитного, остро нуждающегося в его помощи. Нет, не дело это. И на Настины взгляды реагировать нечего. Зачем зря повод давать?
Все-таки странная это штука – человеческие чувства. И самое главное, никак из души их не вытравить! Что тут делать? Хоть бы совета спросить у кого! Только кому такое доверишь?
С детства Митька чувствовал себя среди сверстников белой вороной. С годами трещина, что разделяла его и одноклассников, стала еще шире. Сначала он этого стеснялся и, как мог, старался скрывать свои мысли, а потом надоело. Стал высказываться, невзирая на косые взгляды окружающих. Понравилось и даже вошел во вкус. Но то мысли. А чувства нужно уметь прятать, чем глубже, тем лучше. Чужие советы, как и чужие одежды, редко когда бывают впору. Дед говорил, что самое трудное – это научиться прощать. У него ведь в молодости почти такая же ситуация была, но ведь «отвоевал» бабулю. И сколько лет потом душа в душу жили.
Почему-то вспомнилось, как года четыре назад школьный психолог Антонина Анатольевна, которую старшеклассники между собой звали Тонечкой за молодость и смущенную девичью улыбку, после уроков нагрянула в класс вместе с Маргаритой Рашидовной. Пожаловала неспроста, с каким-то очередным тестом. Тесты эти у нее, видать, не переводились.
«Представьте, ребята, – бойко принялась шевелить она их воображение, – что вы всем классом ездили на автобусе на водопад. По пути домой водитель был вынужден взять в салон старика грибника, который, выходя из леса, порвал сухожилие и не мог ступить на ногу. Свободных мест в автобусе не было. Возникла необходимость срочно высадить одного из вас».
Антонина Анатольевна обвела всех внимательным взглядом, словно пыталась заглянуть в душу каждого. У парней на лицах ухмылки. У девчонок – гримасы. А Тонечка гнет свое.
«Это тест анонимный. Сейчас я вам раздам чистые листы, и вы должны написать, как, на ваш взгляд, может быть разрешена эта ситуация, кого бы вы предложили высадить из автобуса и почему».
«Маргарита Рашидовна! А вас в расчет брать?» – с ехидной вкрадчивостью решил сыграть на публику Цыганков.
Парни, кто посмелее, тут же загоготали. Девчонки прыснули в кулак. Однако классная быстро нашлась:
«Если ты, Цыганков, считаешь, что я сильнее и выносливее всех вас, предложи высадить меня. И прошу отнестись к тесту серьезно. В жизни может случиться подобное».
При разборе ответов ржачка стояла отменная. Кто предлагал высадить самого толстого, кто самого ленивого, кое-где срабатывали личные антипатии, кто-то не пощадил и саму учительницу. Были предложения (наверное, они исходили от девчонок) сесть друг к другу на колени. Предлагалось даже кинуть жребий. Сдавались и пустые листы.
И только один ответ был расценен Антониной Анатольевной как самый правильный. Все ребята дружно заорали: «Мы знаем, кто это! Гуманоид!» И долго еще потом перекидывались многозначительными ухмылками, когда он шел по коридору. Только Митьке на это было наплевать. Конечно, случись такая ситуация, он, не задумываясь, сам бы вышел из автобуса.
И что тут такого! Кого ему в лесу бояться? Сколько раз ночевали с дедом у костра на охотничьем стане, а вокруг ходил медведь. Все пугал. То зарычит, то заворчит, то ближе подойдет, то уйдет подальше. Митька, конечно, тянул ухо, прислушивался. А дед спокойно пояснил: «Нечего летом медведя в лесу бояться, тем более у костра. Страшен только шатун, и то не летом, а зимой».
Так что ситуация в тесте Антонины Анатольевны была ерундовая. Но не в этом суть. Прозвище Гуманоид с тех пор приклеилось к Митьке крепко-накрепко. Ну и пусть! По фамилии его теперь только учителя вызывали.
А мысли снова вернулись к Рите. Она тоже иногда называла его по прозвищу, но не Гуманоидом, а ласково так – Гуманоидиком. Митька не возражал, потому что случалось это в самые «нежные» моменты.
Писал ответ Рите Митька три дня подряд. И никого не пускал в свою комнату. Мать поняла просьбу с полунамека, а вот с Люськой пришлось много биться. В нее как нечистая сила вселилась. Говорят, у женщин это случается. Сестренку так и несло к компьютеру. Он сначала злился, выгонял ее щелбанами, а потом нашел выход – стал писать по ночам. Рано выключал свет и ждал, когда мать с сестренкой улягутся спать. Колонки отключал. Пальцы бегали по клавишам бесшумно. И только скрепка была свидетелем его с трудом сдерживаемых чувств. Выпучив глаза, она долго чесала в затылке. Потом вдруг ни с того ни с сего рассыпалась на части, да так, что глаза покатились по полу, как два бильярдных шара. Чего это она? Вот глупая! Подумаешь! И вообще, это не ее собачье дело! В сердцах скрыл помощницу. Убралась к себе наверх, под вопросительный знак.
«Рита! Разобраться в себе ты должна сама. Я, как сторона заинтересованная, тебе в этом деле не советчик. Никакой обиды на тебя не держу. Ты ведь мне в любви не клялась. А уж тем более в вечной! Если приедешь, буду рад. Только сначала реши для себя: надо ли тебе это».
В общем-то получалось складно. Что касается грамматики, то компьютер старался на совесть. Стоило сделать орфографическую ошибку, подчеркивал красным, стилистическую – зеленым. Маргарите Рашидовне до такого усердия было далеко. Та больше пяти ошибок не исправляла, перечеркивала весь текст. А то еще напишет: «Рука устала!» Надо отдать должное, с юмором у нее всегда было в порядке. А отец, между прочим, ей нравился. Так и вспыхнула вся, как узнала, что уехал. Мать в школу приглашать не стала. Хватило ума! Кстати, Рита и Маргарита, действительно, одно имя. Ему бы это и в голову не пришло, если бы Люська не спросила. И мысли заработали в этом направлении. Неужели Рита к старости может сделаться похожей на Маргариту Рашидовну?! Чушь какая-то! И даже на Люську рассердился. Вот проныра! До всего ей дело! Язык как помело! Надо было ей эти ассоциации выстраивать… Про значимость имен он читал и потому в голове засёк. Поставил рядом два образа: Ритин и учительницы – смех, да и только! Одна – воздушная, как ангел, другая – крупная, тяжеловесная, как тягловая лошадь. Что между ними общего? И тут вспомнились старые фотографии, что висели на стенде, вывешенном в актовом зале перед Днем встречи выпускников школы. Маргариту Рашидовну он признал на них не сразу. Худенькая, большеглазая, красивая. Костюм, правда, – отпад! Ну да куда денешься – мода такая была. А мать взять… На свадебных фотографиях как принцесса какая. Вот и разберись тут!
Прежде чем отправить письмо Рите, перечитал его не один десяток раз. И наконец щелкнул мышкой. Лети!
В ночь перед Рождеством
Приближалось Рождество. До крещенских морозов было рукой подать. То тут, то там потрескивали деревья. Снег блестел в свете фонарей каким-то искусственным, неживым блеском. И в мозгу, как два мелких, но острых рыболовных крючка, зацепившихся за мягкую ткань памяти, вдруг высветились где-то вычитанные стихотворные строки:
Снег блестел, словно ртутью сыпанули с крыш,
Снег хрустел, словно кто-то кочерыжку грыз…
Митька легко, по-спортивному, бежал к остановке. Троллейбусы только-только выкатились на маршруты и, как выгнанные на мороз тараканы, недовольно водили металлическими усами. Вездесущие маршрутки, как проворные блошки, обскакивали их со всех сторон. Шла охота на редких ранних пассажиров. До вокзала было недалеко, три остановки. Шустро выскочил из салона троллейбуса, вынося вместе с собой туманное облачко драгоценного тепла. На перроне долго топтаться не пришлось: поезд прибывал по расписанию. Рита махала ему из тамбура. Помогая ей снимать с подножки чемодан, приобнял за плечи. Она доверчиво прижалась щекой к рукаву его куртки. Ого! Да он, никак, еще вырос! Рита была чуть повыше его плеча. Она тоже отметила это:
– Димка, растешь не по дням, а по часам!
– Твоими молитвами накапливаю силы! У нас остановишься?
– Нет, – почему-то смутилась Рита. – У тети. Поговорю с ней часок-другой и позвоню тебе, ладно?
– Как скажете, сударыня! – пошутил, любуясь ею, Митька.
В Рите появилось что-то новое, чего не замечал раньше. Нет, дело не в кружевной накидке, которая, бесспорно, очень тонко подчеркивала ее воздушную прелесть. Что-то изменилось в самой осанке, в повороте головы и даже в улыбке. Исчезла девчоночья угловатость. С ним рядом шла молодая, знающая себе цену женщина. И вдруг в душе шевельнулся какой-то червячок. Опять он, Митька, боится на нее дышать, а тот, другой?! Откуда у людей столько наглости? Может, в спиртном дело? Ни водки, ни пива Митька не пил. Имел горький опыт.
Год назад пригласил его Витька Смирнов на день рождения. В мае дело было. Решили отметить без родителей, в сугубо мужской компании, на берегу озера. Солнышко ласкает, вода плещется, сосны над головой шепчутся, кусты на взгорке зелеными язычками дразнятся. Как в том фильме: «Лепота-а!» Расположились рядом с шашлычной. Шашлыки заказали. Овощи и спиртное с собой притащили. Парни бутылки с водкой раскупорили. Митька пивом ограничился. Сначала дух «братства», подобно яркому воздушному змею, красиво взмыл над головами, бросая с высоты вызов дремлющей стихии. Но мало-помалу в помутненном сознании природные красоты стали как-то быстро тускнеть и отступать на задний план. То там, то тут в узком кругу застолья стал ощущаться запашок пошлости, крепнуть голосом мат. Очень скоро дошло дело и до откровенно воинственных интонаций.
«А ты заткнись!»
«А чего ты мне рот-то затыкаешь?»
«Сейчас как двину – мало не покажется!»
«Нашелся тут!. »
«Э-э! Полегче! Уймись, братва!»
Митька встал, побрел по песку к кромке воды. Поднял несколько плоских камешков, принялся рикошетить ими водную гладь. Камешки скользили по поверхности сонного озера и срезали чешуйки мелких волн. Иной раз насчитывал до девяти всплесков. А когда замерз, снова потянулся к одноклассникам. Те разводили костер. Шипели сырые сучья, пламя злилось, трещало, искрилось. Едкий дым щипал глаза. И куда бы Митька ни пересаживался, от дыма было не спастись. Он будто преследовал Митьку. А Цыганков уже озвучивал мировую. Произносил тост по-взрослому, красиво держа локоть углом.
«За нас, мужиков! Пьем стоя и до дна!»
И первым опрокинул бумажный стаканчик с водкой. Его примеру дружно последовали остальные, торжественно откидывая голову назад. Митьке кто-то протянул большой стакан с пивом. Оно пенилось верхом и почему-то было – или это только показалось ему – горше обычного. Разбираться было некогда. Дружный рев голосов рьяно скандировал: «Пей до дна!», «Пей до дна!», «Пей до дна!». А когда Митька, честно допив все до конца, опрокинул стакан вверх дном, как это делали другие, раздались восторженные аплодисменты. Марков визгливо крикнул:
«Вот это да! Хватанул такого „ерша“!»
Все, что происходило потом, память выдавала отдельными клипами – один убийственнее другого. Звон бьющихся о камни бутылок, негодующие выкрики прохожих, оскорбительные реплики в ответ, скрип тормозов полицейской машины. А когда наутро с дикой головной болью стало возвращаться шаткое сознание, душа опустилась в самое пекло ада. Ее варили в кипящем котле и жарили на шипящей сковородке. Но самой невыносимой пыткой были глаза матери, полные отчаянных слёз, страдания, жалости и… любви. Все, что мог сделать Митька, это прошептать запекшимися от блевотины губами:
«Прости! Клянусь! Я больше никогда!. Слышишь? Ну не плачь ты!»
А слово для мужчины – закон. С тех пор спиртного в рот не брал, ссылаясь на ушу, – мол, противопоказано. И на своем стоял твердо.
От Риты не ускользнула промелькнувшая в его глазах боль. И сразу счастливое лицо ее сделалось печально-виноватым. Уголки губ обиженно дрогнули. Значит, и она умеет мысли читать? Тогда он остановился, поставил на снег чемодан и властно, как тот парень, притянул ее к себе. Целовал страстно, немного грубовато. И был уверен не только в себе, но и в том, что теперь не отдаст ее никому.
Все знают, что счастливые моменты ускоряют время. Три дня пролетели – глазом не успел моргнуть. Зато событий столько, будто была Рита не три дня, а целый месяц. И на концерт Витаса сходили, и у тети чаю попили, и с матерью познакомил. Люська – умора! С таким важным видом навстречу к ним выкатила, будто ей не десять, а целых двадцать пять. И даже от Митькиного насмешливого взгляда не смутилась ничуть. Вот пигалица!
Гуляя вечерами по празднично украшенному городу, почти ни о чем не говорили. Лишь время от времени обменивались лучиками влюбленных взглядов да искали место, куда бы укрыться от любопытных глаз и снова до одури раствориться в поцелуях. И прошлое не вспоминали. В письмах все обговорено, и тема закрыта. Нечего попусту язык мозолить. Чем меньше открываешь рот, тем весомее становится каждое слово.
За последнее время Митька научился четко определять для себя причину многословия любого человека. Одни прячут за красивыми словами свою далеко не ангельскую суть, и слова служат им маскировочной одеждой. Другие словами уводят внимание человека в нужную им сторону, подальше от щекотливых моментов, которые требуют обсуждения. Третьи заполняют этикетом пустое пространство, чтобы не проскочило в нем вольтовой дуги возникшего напряжения. Существует и сугубо бытовая речь. Ее Митька сравнил бы с театральными декорациями, без которых в «театре жизни» не обойтись. А есть слова, которые идут из глубины души и несут в себе такой энергетический посыл, что могут ввести человека в состояние неописуемой радости или умопомрачительного отчаяния. Митька дошел до этого сам, ни в каких книжках он об этом не читал. Откуда приходило это знание, сам не знал. Но стоило сконцентрировать свое внимание на какой-то проблеме – будто кто в голову вкладывал нужную информацию.
И самое главное, в школе теперь к нему ребята прислушивались. Это он не раз замечал. К примеру, объявит математичка контрольную – все взоры на Митьку: «Как, Гуманоид, думаешь, действительно будет или на пушку берет, чтобы материал лучше повторили?» За математичкой водилось. Скажет Митька – как нитку в иголку вденет. Не придет Марков в школу, все гадают: очередной фингал от драки или гриппом заболел? А Митька вяло так заявит: «К третьему уроку явится». И точно: вваливается со звонком на третий урок живой и здоровый. Проспал.
В самый канун Рождества пошли с Ритой в собор на праздничную службу. Народу возле церкви собралось столько, что их просто несло людским потоком – знай успевай переставлять ноги. Зато снова был повод обнять Риту. Ограждая девушку от толчков чьих-то острых локтей, Митька, будто ненароком, прижимался губами к ее золотистому виску и вдыхал тонкий аромат ее духов. И этот сладковатый запах прямо-таки дурманил голову. А после службы, чтобы сократить путь до тетиного дома, которая жила в другом микрорайоне, пошли через гаражный кооператив.
В центре пустыря, возле елки, горел костер, вокруг которого танцевала молодежь. Елка была украшена бумажными гирляндами и фонариками. Снег вокруг был притоптан. Значит, она здесь не росла, а была привезена на случай праздника. Стало быть, чужая тусовка.
– Давай потанцуем вместе с ними, – предложила Рита и потащила его за руку к костру.
Интуиция подсказывала Митьке, что делать этого не надо. Но Рите так хотелось потанцевать! Однако чем ближе подходили к костру, тем тревожнее становилось на душе. Рита тоже замедлила шаг. Снег возле елки был утыкан пустыми бутылками из-под вина и водки. Лица танцующих были в масках, но не в маскарадных, а в матерчатых. Сквозь прорези для глаз нервно блестели зрачки. Занесла же их нелегкая! Но путь назад был уже отрезан. Они оказались в плотном кольце кривляющихся фигур. И танец совсем не напоминал новогодний хоровод. Пока они переглядывались, соображая, что к чему, откуда-то из-за гаражей по свистку выбежала здоровая овчарка и, опутав Митькины ноги цепью, завалила его на снег. Рита растерянно заметалась вокруг, пытаясь помочь ему встать. Но чьи-то сильные руки бесцеремонно и грубо затащили ее в хоровод.
– А ну-ка дайте мне сюда эту даму! – раздался чей-то развязный голос.
– Эта дама с Амстердама! – пискляво ёрничал коротышка в ватнике.
– Откуда он ее, кружевную, выписал?
– Какая разница! Была ваша – станет наша! – подытожил все тот же писклявый голос.
Митьку передернуло. Опять попытался встать, но собака с силой дернула цепь. Снова упал в снег.
– Не рыпайся! Надежно! Кому первому свою кралю подаришь?
И множество рук потянулось к Рите, словно хотели на куски разодрать ее вместе с дубленкой. От ужаса Рита даже не могла кричать и только искала глазами Митьку. А Митька валялся в снегу рядом с овчаркой, на чем свет кляня себя за свою беспомощность. Какое-то омерзительное существо в песцовом полушубке расплевывало вокруг пошлости. От хрюкающего смеха этой особы Митьку замутило. Метнул взгляд на собаку. Заметил у ошейника карабин. Отлично! Как он сразу-то не догадался?! Щелчок – и пес вольготно побежал обнюхивать ствол елки. Митька быстро освободил ноги и дал им волю. Даром, что ли, столько лет ходил на тренировки! Да и неожиданность сыграла свою роль. И вот он уже рядом с Ритой. Девушка прижалась к нему, дрожа всем телом. Свора взвыла, заулюлюкала и снова стала окружать их плотным кольцом. Глазницы масок лихорадочно блестели. Ясно было, что добром это не кончится. Нужно было срочно что-то предпринимать. Но что?! Полная луна заливала светом пустырь. И все, что сейчас происходило вокруг, казалось каким-то дьявольским спектаклем. А маски так и дышали вожделением. Надвигались медленно: то ли нагоняли страх, то ли выдерживали какой-то странный ритуал. Митька уставился в костер. Руки машинально зашарили по карманам. Чем бы отвлечь их внимание? Хоть на минуту! В одном из карманов нащупал два патрона, которые оставались в куртке с самого Нового года. Приятель обещал выпросить у отца-гаишника ракетницу, да тот не дал: не игрушка, мол. И надо же, пригодились!
Быстро швырнул патроны в костер:
– Ложись!!!
Свора замерла, закрутила головами. Митька первым упал в снег, прикрывая собой Риту. Маски, как по команде, тоже рухнули наземь. И стало так тихо, словно онемел весь мир. Но взрыва не последовало. И только злорадная луна насмешливо пялилась на замерших у костра людей. Первой опомнилась баба в полушубке, зашлась в сиплом смехе:
– Ой, умора! Кого напугались!
Зашевелились и остальные.
«Ну?!» – мысленно молил Митька. Понимал, что может произойти через минуту, если, не дай бог, отсырели патроны и взрыва не произойдет. Зловещая тишина давила на уши. В судорожно сжатых кулаках мгновенно растаял снег. Грудь сотрясалась от ударов сердца. «Дед! Милый! Выручай!» – рванулся ввысь немой вопль, разрывая удушающее пространство. Время остановилось. Мир сгинул, как лопнувший мыльный пузырь. Ни елки, ни своры, ни луны, ни Риты, ни его самого – одна искрящаяся шаровой молнией мысль: «Дед! Помоги!!!»
И в тот же миг раздался угрожающий гул, и шипящий столб огня с силой выплюнул в темное небо раскаленные термитные осколки. Они ударились в ствол елки и фейерверком разлетелись по сторонам. Вспыхнули бумажные фонарики. Затрещала хвоя. И вся елка схватилась каким-то быстрым, словно оголодавшим пламенем. Благим матом заорала баба в полушубке, что стояла ближе всех к стволу. Со спины меховой воротник взялся огнем. Вспыхнули и рыжие пряди распущенных волос. Свора испуганно метнулась к гаражам, от железных крыш которых гулким эхом отразился истошный визг. Кто-то догадался завалить рыжую в снег и стал вытряхивать ее из горящей одежонки.
А Митька крепко схватил Риту за руку:
– Бежим!
И они устремились к дороге.
От пережитого шока Рита ослабла так, что постоянно спотыкалась и падала. Митька схватил ее на руки. Сначала с трудом передвигал ноги, а потом вдруг стало так легко, будто не бежал по снегу, а летел по воздуху. И вот уже видны огни машин. Осторожно поставил девушку, прижал ее к себе и замахал рукой. Но частники газовали мимо. Одна, другая, третья!. Вот ёлы-палы! И вдруг черно-желтые шашечки. Слава богу! Такси!
В такси Риту стало рвать. Водитель матерился. Но маты отскакивали от Митьки, как град от оконного стекла. Все его чувства и мысли были направлены на Риту. Что с ней случилось? Неужели от шока? А голова девушки вдруг бессильно упала ему на плечо.
– Рита! – гладил ее по лицу Митька. – Что с тобой?! Ну скажи что-нибудь!
Девушка была без сознания.
– В больницу давай! – крикнул водителю Митька. – Жми вовсю!
И дальше действовал, как робот. Нес Риту в приемный покой, ногой открывая настежь все двери. Пока девушку за ширмой осматривал дежурный врач, Митька глухо отвечал на вопросы медсестры. Та торопливо фиксировала в карточке каждое его слово.
Доктор, худощавый молодой мужчина с аккуратно подстриженными усиками, никакого доверия у Митьки не вызывал. Вышагивал, как кисейная дама на балу! У человека обморок, а он собой любуется! Как и предчувствовал Митька, ничего вразумительного этот женоподобный усач сказать не мог. Принялся мозги пудрить какими-то непонятными медицинскими терминами. И жонглировал ими с таким упоением, что Митька не выдержал:
– Короче! От чего обморок? Это можете прямо сказать?
Тот жеманно пожал плечами.
– Это будет известно после обследования.
– Она останется в больнице? – напирал Митька.
– Да, разумеется. Мы сейчас поставим капельницу. А вы можете справиться о самочувствии по телефону у дежурной медсестры. Кстати, вы кто ей будете? Муж?
Митька кивнул. И по телу разлилось приятное тепло. Оно медленно просачивалось в каждую клеточку, нейтрализуя ядовитое воздействие страха и нервозности. Живительный бальзам этого вопроса так подействовал на Митьку, что он даже простил усачу его нерасторопность. Вообще-то какой-то укол сделали сразу, а диагноз – дело такое… Без обследований не обойтись – в этом он прав.
На другой день Митьку пустили к Рите только после обеда. Она опять была под капельницей. Но глаза были открыты. Митька присел на стул рядом с кроватью. Поднес к губам ее пальцы. Они были такие тонкие, как у ребенка. Сотворит же Господь! Люське всего десять, а рука в два раза больше Ритиной.
По щекам девушки текли слезы.
– Ну что ты, зайка! – подбодрил ее взглядом Митька. – Пройдет. Зуб даю, это у тебя от страха.
Девушка покачала головой.
– Я беременна, Димка!
Митьку как ошпарили чем. Разом опустил глаза в пол. И долго разглядывал аккуратную заплатку на линолеуме. Ни о чем не думал – окаменел. А когда поднял голову, Рита лежала с закрытыми глазами. Заплаканное лицо ее сделалось таким беспомощным и некрасивым, что у Митьки от жалости чуть не вырвался стон. Вовремя прикусил губу. Нужно было что-то сказать. Да вот только что?!
– Так это ж хорошо! – произнес Митька обыденно и спокойно, словно одобрил какую-то очень необходимую ему покупку. И мысленно похвалил себя: «Молодец, артист!»
Губы у Риты задрожали еще сильнее. Она отвернула голову к стене. А он продолжал в том же духе:
– Кого закажем? Мальчика или девочку?
– Аборт сделаю! – отчаянно прошептала девушка.
– А я категорически против! – будто сам с собой вдруг принялся рассуждать Митька. – Во-первых, первый аборт очень опасен: потом детей может не быть. (Слышал, мать кому-то говорила.) Во-вторых, не нами послана душа – не нам ею и распоряжаться! (Из книг понахватался!) А потому родим девочку, такую же хорошенькую, как ты!
– Как у вас все просто! – раздался за спиной чей-то сварливый голос.
Только теперь Митька заметил, что Рита в палате не одна. Просто больные, видимо, были на процедурах. А может, на обеде. Одна сухая старуха с землистым лицом, ворочаясь, скрипела железной кроватью.
– Родителям-то хоть сказали? – настырно лезла в их разговор она. – Это вам не в куклы играть! Ребенка и кормить, и одевать, и воспитывать надо. Сами-то, по всему видать, еще студенты. На родительской шее сидите!
Вслух сказать было нечего. А потому Митька взмолился про себя: «Молчи ты, старая! Без тебя тошно!» И не успел обернуться, как дверь палаты открылась, и красивая головка в накрахмаленном белом чепчике весело позвала:
– Бабуля! На перевязку.
Старуха, кряхтя и охая, стала слезать с постели. И ей уже было не до них. Митька с Ритой остались в палате одни.
– Дима! Прости меня! За все прости! – быстро зашептала Рита. Митьке показалось, что говорит она это в каком-то бреду. – Мне так хорошо, когда ты рядом! Я верю тебе, как самой себе! Вернее… нет, больше, чем себе! Ты намного лучше меня. Таких, как ты, в мире больше нет! Гуманоид ты мой миленький! Как я тебя люблю! А то, что случилось, было против моей воли. Сначала он уговорил меня выпить… а потом… я не помню даже, как это все произошло! Ты можешь не любить меня больше, но только прости!
– Ну что ты! Спи давай! И не думай ни о чем, – поправил ей одеяло Митька. – Пить хочешь?
Рита покачала головой. Все тело ее вздрагивало от сдавленных рыданий.
В палату вернулась ворчливая старуха.
– Вот коновалы-то! Им бы только по мобильникам трещать! – на чем свет стоит кляла всех она. – Все тело изболело, а им хоть бы что! Никакого сострадания к старым людям! Ты давай, парень, отчаливай! – напустилась она и на Митьку. – Тихий час у нас.
Поцеловав Риту в висок, Митька вышел из палаты.
А утром встречал на вокзале Галину Ивановну, Ритину мать.
– Дима! Прошу тебя, не скрывай от меня ничего, я – врач! Я должна знать. Где у нее травмы?
– Да нет у нее никаких травм, – успокоил Митька.
– Что случилось?
– Обморок. Сейчас все уже позади.
Галина Ивановна смотрела на него, как на фокусника, и по ее взгляду было видно, что она ему совсем не верит.
– Боже! Как я была против этой поездки! – причитала она. – Зимой! В такой мороз! Праздники. Пьяных полно кругом. И вот – как в воду глядела! Первая сессия на носу!. А она в больнице.
Пока Галина Ивановна навещала Риту и разговаривала с лечащим врачом, Митька ждал в вестибюле. Стоял у стендов, делая вид, что изучает больничные бюллетени о том, как оказать первую медицинскую помощь, и готов был сам оказать ее кому угодно, только бы не видеть лица Ритиной мамы, когда она наконец выйдет из лифта. Всякое представлял: упреки, истерики, слезы, но такой убийственной реакции вообразить не мог. Митьку она даже не заметила. Если бы ей сказали, что сейчас обрушится небо, она бы рассеянно ответила: «Ничего страшного». На крыльце было скользко, и Митька поддержал ее за локоть. Только тут она остановилась, словно прозрела. В упор глядя на него, сухо спросила:
– Чей это ребенок?
Митька шевельнул носком ботинка ледяной ком. Что с этим комом делать дальше, он не знал. А потому взял и с треском раздавил.
– Наш! – твердо и уверенно произнес он, всем своим видом давая понять, что разговор на эту тему закончен.
Галина Ивановна беспомощно замычала, закрыла глаза и опустилась на заснеженную скамейку. Митька сидел рядом и почему-то вспоминал Болгарию. Как Галина Ивановна мазала ему йодом синяки и ссадины после драки с аборигенами. В ней тогда была такая сила, такая уверенность, что он почти не чувствовал боли. Эта боль вернулась к нему сейчас. Болело все тело, словно избитое чьими-то беспощадными кулаками. Тронь в любом месте – заледенеет все внутри.
Галине Ивановне нужно было уезжать домой. Она отпросилась с работы только на день. Что говорить, был у нее порыв забрать Риту из больницы, но Митька уговорил не делать этого и заверил, что будет навещать Риту каждый день, а когда ее выпишут, проводит на вокзал и посадит в поезд, предварительно сообщив им об этом.
Митька ходил к Рите каждый день. Говорили о всяких пустяках. А в день ее выписки в школу не пошел, привез Риту на такси домой. Мать была на работе, Люська в школе. Постелил чистую постель в своей комнате. Провел девушку в ванную. А сам пошел ставить чайник. На подоконник сел голубь, стуча клювом в заиндевевшее стекло. Митька открыл форточку, бросил гостю горсть рисовой крупы. Голубь довольно загурковал, приглашая на трапезу голубку. Та не заставила себя долго ждать. Тут же подлетела и принялась торопливо клевать зерна. Распушив правое крыло, голубь принялся любовно обхаживать голубку. Потом набрал в клюв снега, поднес к клюву подруги. Как целуются птицы, Митька видел впервые! И не мог оторвать завороженного взгляда от этой влюбленной пары. И вдруг каким-то шестым чувством ощутил за спиной присутствие Риты. Обернувшись, решительно прижал девушку к себе, блаженно вдыхая тонкий аромат еще мокрых волос.
А потом все было так, как должно было быть. Кто-то мудро сказал, что браки свершаются на небесах. И души их побывали там, где не существует время и реальность.
Хандра
Рита уехала в тот же вечер. Дождаться маму с работы категорически отказалась. И умоляла пока ни о чем ей не говорить. Митька дал слово. Да и как иначе, когда Рита и без того вся тряслась. И было жаль ее до слёз. Да и мать последнее время что-то плохо выглядела. Лучше, конечно, с такими новостями пока повременить. К тете тоже не пошли. Отвезли сумку на вокзал, сдали в камеру хранения, купили билеты и в ожидании поезда сидели в привокзальном ресторане, молча, как двое глухонемых, пили чай с пирожными и сканировали души друг друга глазами.
И снова потянулись унылые дни. В школу ходить заставлял себя Митька с трудом. Все уроки сидел, уткнувшись глазами в стол. Учителя сначала изрядно донимали, а потом, словно сговорившись, все разом отцепились. Радость доставляли только письма по электронке. Посланиями с Ритой обменивались почти каждый вечер. В выходные связывались по мобильнику. О самом главном спрашивать Митька как-то стеснялся. Все обходил эту тему. И все же однажды собрался с духом:
– А как твое здоровье? Как там наш малышок? Что врач говорит?
Рита долго молчала. Потом, как-то неуверенно цепляя слово за слово, все-таки стала рассказывать. Картина вырисовывалась далеко не отрадная. Ее сильно тошнило. Почти ничего не могла есть. По всему телу шел какой-то нестерпимый зуд. Митьку передернуло: и как только они все это выносят? Но и утешить было нечем. Что он в этом понимал?! Хотя в Интернете, конечно, копался, выискивал информацию.
В один из выходных мать попросила съездить к бабуле. И дров наколоть надо было, и снег раскидать. Давно уж в деревне не были. Мобильник не взял: все равно вышки рядом нет.
Бабуля от радости была на седьмом небе. Сразу с пирогами затворилась. Митькины любимые – с брусникой, с творогом. Он для начала в работе размялся, топором помахал. Да не просто ради баловства, а такую груду наколол, что бабуле за неделю не уложить. Потом взялся воду носить да баню топить. И чтоб, как у деда, все по правилам: можжевеловые ветки для массажа, отвар из мяты для споласкивания, квас на каменку для хлебного духа. Настегав себя березовым веником, окунался в прорубь. После первого раза потолок перед глазами танцевал. Долго отлеживался на деревянных лавках предбанника. На третий – взгляд твердым стал, на пятый – ноги уж не пылали, когда по снегу до проруби бежал. Ко всему привыкает организм. И только кожа как у леопарда стала, бело-малиновыми пятнами и с рисунком, похожим на военную защитную сетку. Конечно, одному в бане не тот кайф, вспомнилось, как терли, бывало, с дедом друг другу спины до скрипу, а вечером, «фурындая чай» (любимая бабулина фраза) с малиновым вареньем, вели неспешный разговор за жизнь.
За окном деревянного дома шуршала о фундамент игривая метель. От ветра нервно подрагивали ситцевые занавески. В такие минуты Митька любил выключать свет и зажигать восковую свечу. Испуганно трепыхался плаксивый фитиль, на стенах неуклюже ворочались огромные тени. Время от времени метель швыряла в окна колючими крупинками. Плотно прижавшись к стеклу, они обволакивали его каким-то затейливым узором, на котором оконные перекладины выглядели мистическим крестом.
Пили чай и в этот раз, да вот только разговор был не из легких. Бабуля все пытала, как там мать, дает ли о себе знать отец. И все качала головой, сокрушаясь от своих горьких мыслей. Видеть это было невмоготу. И Митька быстро разобрал постель да уткнулся носом в подушку. Хорошо еще, что бабуля ничего не знает о его делах. А то бы и вовсе извелась.
В город возвращался с каким-то недобрым предчувствием. И сразу к компьютеру, почту проверить. Но писем от Риты не было. В мозгу будто сигнальную лампочку включили: что-то случилось! Как ни открещивался от этой мысли, она не выходила из головы. Схватился за мобильник. И, услышав ее тихое «Алло», взволнованно спросил:
– Рита! Где ты?! – Она молчала так долго, что Митька не выдержал, взмолился: – Ну, зайка, не молчи, скажи!
– В больнице. В гинекологии. У меня не будет ребенка.
Голос ее звучал так сухо и отрывисто, что в богатом Митькином воображении закрутилась фиолетовая «мигалка», только без воющего звука. В интонации Ритиного голоса ни одной знакомой нотки! Словно для нее весь мир вокруг сделался безрадостным, безвкусным и бесцветным. И, как ни пляши, никуда не деться от этой серой приставки «без».
– Ты сама пошла в больницу? – еле слышно выдавил из себя Митька.
– Нет! Так получилось!
За последней фразой чувствовался такой непробиваемый мрак, что все вопросы у Митьки забуксовали где-то под кадыком. Он молчал. Молчал долго. И казалось, прошла уже целая вечность. Наконец спросил почти шепотом:
– Когда тебя выписывают?
– Завтра.
– Тогда я выезжаю! Сегодня вечером!
– Нет! Я хочу побыть одна!
– Ты не хочешь меня видеть?
– Я хочу побыть одна! – капризно повторила трубка.
И Митька понял: надо отступиться. И вдруг на горизонте замаячила подозрительная мысль: не думает ли она?.. И от недобрых предчувствий этих разом исчезли все слова. Попрятались, как тени в знойный полдень. Ну как доказать, что ты не верблюд?!
– Рита! Почему ты со мной так разговариваешь?
– Ты ведь умеешь читать чужие мысли, не так ли?
Ничего себе! Это называется: за что боролись, на то и напоролись!
– Рита! Прошу тебя: не думай обо мне так!
Телефон отключился. Попробовал набрать ее номер еще раз. Но бездушный женский голос автоответчика твердил и на русском, и на английском: «Телефон отключен или находится вне зоны действия Сети».
Давно заметил: когда у человека на душе скверно, мир вокруг тоже меняет свое обличье. Взгляд непременно зацепится за что-нибудь плохое. Вот хотя бы березу эту взять! Спилить ее, что ли? Все время скребется ветками в окно! Вымахала аж до второго этажа. В Люськиной комнате светло, а тут как в подвале! Зимой без света находиться невозможно! И город тоже мертвый какой-то! После восьми вечера собака по двору и та не пробежит. Скорее бы уехать куда-нибудь.
Хандра затягивалась в узел. Тело словно бастовало, не хотело делать абсолютно ничего. Каждый шаг – через силу. Гантели покрылись пылью, вещи в комнате забыли свои места и валялись где им вздумается. Потухшим глазом смотрел на все это компьютер. И даже кровать не заправлялась. Общение с домашними давалось с трудом. От Люськи отмахивался, как от назойливой мошки. Матери просто кивал, если та что-то ему говорила. На все вопросы три ничего не значащих ответа: «Ага!», «Не-а!», «Нормально!».
Кто знает, как долго продолжалось бы все это, но однажды в его комнату зашла Люська. Как обычно, по-турецки села посреди ковра. Митька понял: надолго.
– Мить! Папка не пишет?
Митька покачал головой. Он лежал на диване, заложив руки за голову. Писем от отца так и не было. А прошло уже больше двух месяцев.
– Интересно, как он там? – сдув со лба длинную челку, по-взрослому спросила сестренка.
– Его дело! – сказал, как отрубил, Митька.
Хотя, чего уж там лукавить, молчание отца беспокоило и его. Словом, над всей семьей нависла какая-то мгла, темная, тревожная, беспросветная.
– Мить! Мамка болеет чем-то! Смотреть на нее сил нет.
Люська сидела, по-старушечьи сложив на груди руки. За эти месяцы она сильно изменилась. Нос вытянулся, заострился. Вечно растянутый в улыбке рот собрался в строгую ноту «до». В мимике, жестах появилась какая-то чисто женская забота. Сестренка постоянно крутилась вокруг матери, помогая ей во всем, хоть та, если честно, и не просила об этом. Все чаще, придя домой с работы, мать приносила им из магазина что-нибудь такое, что можно было сразу кинуть на сковородку, и ложилась, отказываясь от ужина. Жаловалась, что сильно колотится сердце. Похудела, осунулась. Глаза блестели как-то странно. Вокруг глаз темные круги, словно небрежно наложенные фиолетовые тени. Ела мало, без аппетита. Но что самое странное – у нее почему-то сильно тряслись руки. Даже сковорода не раз падала на пол, разбрызгивая по кафельным стенам кухни содержимое. А еще могла расплакаться без причины и рыдать несколько часов подряд. Фильм ли шел какой, или звучала по радио знакомая песня. «Мам! Ты, наверное, и по Красной Шапочке скоро будешь плакать…» – как-то невесело пошутил Митька.
Шутки шутками, а дело принимало серьезный оборот. И в этом сестренка была права.
– Я хотела в деревню позвонить, чтобы бабуле передали, но она не разрешает. «Нечего, – говорит, – бабушку расстраивать. У нее и так высокое давление». А сама как тень по дому ходит. И толком не говорит, где болит.
Лицо у Люськи сморщилось. Челка прилипла к мокрым глазам.
– Мить, ты папку мыслями верни, а?
Митька покрутил у виска пальцем. Вот выдумала! Может, еще предложит к бабкам сходить, приворот заказать?!
– Мить, я серьезно. Ты подумай об этом, ладно? Ну что тебе стоит!
– Да что ты мелешь?! Что я тебе, колдун какой?!
Встал и молча прошел к матери в комнату. Она лежала, отвернувшись к стене.
– Мам, ты бы в больницу сходила, – осторожно начал он. – Может, у тебя болит что? Без причины ведь такого не бывает.
Мать повернулась к нему и тихо попросила:
– Прикрой дверь.
Долго смотрела на него, словно изучала каждую черточку лица. Митьке стало не по себе. И внутри все сжалось, будто организм приготовился к чему-то неотвратимо страшному. И молчать было невмоготу.
– Мам, ты чего?
– Мне кажется, что рак это.
– Да ты что! – вытаращился на нее Митька. – Почему так решила?
– Душит меня. Вон на горле опухоль какая, посмотри!
Мать говорила это с такой безысходностью, будто уже приговорила себя к плохому концу и теперь только покорно выжидала своего часа. В комнате стояла мертвая тишина, даже не тикали часы. На какое-то мгновение Митьку обволокло липким ужасом, который парализовал все тело. Он передернул плечами, сбрасывая с себя оторопь, и нарочито громко произнес:
– Значит, так! Сейчас я даю бабуле телеграмму. Пусть приедет и погостит. На работу больше не пойдешь, утром вызову участкового врача. И хоронить тебе себя раньше времени не позволю! Эх! Дед бы сейчас тебе сказал! Рак – дурак! – Говорил и чувствовал, как исчезает страх, как прибывают силы. – Каждый человек может сам себя вылечить, если очень этого захочет. От наших мыслей зависит всё! – Говорил и сам удивлялся: откуда это у него? Но свято верил в то, что говорил.
К вечеру следующего дня бабуля была уже у них. Ее приезд внес в дом какое-то суетливое оживление. Сначала, как это обычно бывает, женщины всплакнули, потом успокоились, разговорились. Голос у матери окреп, зазвучал громче. А Митька, закрывшись в своей комнате, мысленно разговаривал с отцом, умолял его откликнуться, прислать весточку.
Проверяя почту, твердо знал, что получит долгожданное письмо. И, получив, даже не удивился. Письмо было небольшим: «Димка! Привет! Как вы там? Как мать? Как у вас с учебой дела? Напиши. Что-то у меня на душе кошки скребут! Напиши сразу, как получишь письмо, ладно? Отец».
И полетела по-мужски сжатая информация: «Пап! Привет! Мама заболела. Серьезно. Что с ней, не знаем. Мы вызвали бабушку. Может, приедешь? Дима».
А через минуту – шлеп! – ответ: «Приеду в субботу утром. Жди!»
Митька крутился по квартире пропеллером. Но женщинам ничего не говорил. Люська у виска пальцем вертела: мол, совсем рехнулся. И мать как будто что почувствовала. Оживилась, глаза повеселели. Да еще соседка, тетя Нина, пришла, обругала ее за то, что себе в голову всякую ерунду вбивает. Уверила, что опухоль, скорее всего, от щитовидки, а этим страдает половина женщин после сорока. В болячках Митька плохо разбирался. Одно усвоил: тети-Нинин диагноз лучше. К тому же она все-таки фельдшер.
А щенячья радость так и распирала. То бабулю поцелует, то Люську с места на место переставит, будто та кукла какая.
– Митя! Ты чего так разбегался-то? – со смехом напустилась на него бабуля.
– Да так! – лукаво взглянул на мать Митька. – Мам! Сегодня какой день недели?
– Среда, – удивленно откликнулась та. – Ты что, в школу не ходишь?
– Почему не хожу? Хожу, да забыл! – засмеялся Митька. – Мам, а ты встань, вместе все чаю попьем. Бабуля твои любимые оладьи из тыквы испекла.
Мать заскрипела кроватью, накинула халат и неуверенно, держась за стены, словно ребенок, который только что научился ходить, прошла на кухню. И сразу в кухне сделалось уютно. Люська щебетала без умолку, как маленькая птаха в теплый весенний день. Ей, наверное, казалось: стоит закрыть рот – беда снова распустит свои страшные щупальца. А мать даже съела несколько блинов и чаю попила. Бабуля – та вообще держалась молодцом. Как говорил дед: «Ни грибов, ни мокроты!» А после ужина Митька сагитировал Люську на уборку квартиры. Трясли, мыли, пылесосили – пыль столбом. С каждой минутой сил и азарта прибывало все больше. И у него, и у Люськи. Трудились как заведенные. Бабуля сквозь улыбку ворчала:
– Ну, разбегались! Как перед концом света! Того и гляди, с ног собьют!
В ночь с пятницы на субботу Митька почти не спал. Лежал с закрытыми глазами и прокручивал разные ситуации предстоящего разговора с отцом. Самое главное, чтобы отец почувствовал, что это его дом, где каждая вещь помнит тепло его рук и те добрые моменты, каких было в их семье в общем-то немало.
Особенно ярко всегда вспоминался Новый год. На Митьку с Люськой возлагалась обязанность украшать гостиную. Они развешивали вьющиеся ленты серпантина, сверкающие пряди разноцветного дождика, ажурные снежинки – плоды Люськиных вдохновенных фантазий. Отец устанавливал в углу елку, пряча под ветви лампочки гирлянды, и шел помогать матери готовить праздничное угощение. Отцу почему-то всегда очень шел передник. Как будто ему на роду было написано быть поваром. Митька в этот Новый год, помогая кухарить, тоже отцов передник нацепил, но мать на это среагировала, мягко скажем, «неадекватно». Выронила кастрюлю из рук, разлив аппетитный холодец по полу кухни. Хорошо не весь. Вместо обычных четырех тарелок получилось две. И с этого момента весь праздник пошел как-то наперекосяк. Взамен радости – слезы, тягостное молчание и горькие пожелания счастья, уже отдающего нафталином. А потом все втроем уткнулись в телевизор, чтобы скромно и незаметно приютиться в уголке шумного концертного веселья.
Отец позвонил в дверь рано утром, когда женщины еще спали. На звонок Митька спрыгнул с кровати так резво, что ушиб большой палец об угол письменного стола. Хромая и превозмогая боль, открыл дверь и обнял отца. Пока тот раздевался, отнес его сумку в свою комнату. И молча поманил: мол, сначала ко мне зайди. Отец понял. На цыпочках, чтобы не скрипеть половицами, последовал за сыном и плотно прикрыл за собой дверь.
– Ну как ты, пап? – само собой слетело с пересохших Митькиных губ.
– Да что обо мне! – махнул он рукой. – Скучаю по вас очень! – И отвел в сторону блеснувший слезой взгляд.
Митька всегда считал отца человеком сильным, и пробить его до слёз могло лишь событие из ряда вон выходящее. Значит, интуиция не подвела. В Питере отцу без них жилось несладко. Справившись с собой, отец продолжал:
– Последнее время места себе не находил. Душа на части рвалась! – И потер рукой грудь, видно успокаивая сердце. – И видишь ты, предчувствие не обмануло!.
– А чего не писал? – пытал Митька.
– Хотел, чтобы привыкли без меня. А может, чтобы я без вас!. Только не получилось!
– А родился у тебя кто?
Отец потупил взгляд, молчал, подбирая подходящие фразы. В конце концов решил сказать прямо, без обиняков:
– Не стала она рожать. Не захотела. Себя любит очень. Да что об этом говорить! Вы-то тут как? Я как письмо твое прочел, все внутри перевернулось!
Говорили как два взрослых, на равных. Будто не два месяца – два десятка лет с тех пор прошло. Чтобы не тяготить отца былым, Митька перевел стрелки на мать. Говорил так сухо и скупо, словно не рассказывал, а зачитывал присланную кем-то телеграмму:
– Ослабла мать очень, похудела. Боится в больницу идти, думает, что рак. Душит, говорит. Шея и правда припухла. Плачет часто. Как ребенок, ни с того ни с сего. И руки трясутся. Ты ее поддержи, ладно? – И тихо добавил: – Любит она тебя!
Отец понурил голову, как провинившийся школьник. И опять, как это однажды случилось в Болгарии, Митька вдруг почувствовал себя значительно старше отца.
– Я к вам вернуться хочу! Не могу я там! Не мое! Как думаешь, простит меня мать? – И отец взглянул на Митьку с такой мольбой, как смотрят на чудотворную икону.
Вот дела! А он-то, Митька, что? Бог, что ли? Для порядка шмыгнул носом и уклонился от прямого ответа:
– Дед бы простил… Попробуй найди слова.
– Ясно! – зачем-то потер шею отец. – Ты ее подготовишь или мне сразу в комнату войти?
– Лучше сам!
Отец встал и направился к двери. Потом вдруг развернулся и крепко, по-мужски, пожал сыну руку.
– Дед! Выручай! – горячим шепотом взмолился Митька. – Помири их! И тогда мамка поправится, я знаю!
– Митя! Это ты все там ходишь? – донесся из гостиной полусонный бабушкин голос.
– Да, я! Пить хочу, – сонно откликнулся Митька. – Еще рано. Ты спи, бабуль, спи!
И замер, стараясь уловить хоть какие-то звуки, чтобы понять, что творится у матери в спальне. Но в комнате было так тихо, что Митька засомневался, там ли отец? Тихонько прошел в кухню. В кухне отца не было. В ванной тоже. И в туалете свет не горел. Люська спала. Бабуля в гостиной. Значит, у матери. Где ж ему еще быть! Ну, пусть помолчат…
P. S. Первый день весны
Первый мартовский день прямо-таки упивался солнечным светом. Солнце, умытое и по-весеннему яркое, время от времени пряталось за легкие, будто ватные, облачка и снова кокетливо выглядывало, расплываясь в ослепительной улыбке. Так и представляешь детскую картинку: солнышко на ножках и рот – от уха до уха. Почему весной у всех такой балдежный вид? Шальная радость так и брызжет со всех сторон: с позолоченных куполов обновленного собора, с железных рекламных щитов, по которым гулко бьет головой хулиганистый ветер, с оголенных, а потому застенчивых ветвей старых тополей. Уж им-то, казалось бы, какой резон радоваться? Давно уж помечены красной краской, то бишь приговорены под снос. Хотя и тополиным пням быстро нашлось применение. Старушки сделали из них цветочные клумбы и теперь всегда были при деле, рьяно гоняя от них бомжей, стоило тем приютиться с пивком где-нибудь поблизости.
Митька шел из школы и улыбался, вспоминая мать с отцом. Так и ходят за ручку, как молодожены в медовый месяц. О прошлом никто в доме не вспоминает, словно и не было ничего такого – обычная командировка. Бабуля, даже уезжая, виду не показала, что знает все. Люська от отца не отходит, так и висла бы у него целыми днями на шее. Вид, как у пятилетней, снова в детство впала. Отец млеет.
Когда он уехал в Петербург за вещами, Митька думал о нем каждый день и твердил про себя, словно заклиная: «Вернется! Вернется! Вернется!» Чтобы, упаси бог, никаких сомнений! Отец в Питере даже не ночевал. За день обернулся и все вопросы рабочие решил. А потом несколько дней мать по разным больницам возил. Выяснилось: проблемы, как и говорила тетя Нина, со щитовидкой. Поставили в очередь на операцию. Митька успокоился. Все будет хорошо. И никакой там не рак! Поправится. Точняк! Главное, чтобы мысли работали в нужном направлении.
А сам каждый вечер писал Рите письма. Она не отвечала. Но он все равно писал каждый божий день. Знал: капля камень долбит. Выбирал из книг подходящие абзацы, где описывались сильные чувства героев, и, заключив текст в кавычки, отправлял, сделав соответствующую ссылку: «Толстой», «Достоевский», «Чехов»… Столько произведений перечитал! (Знала бы Маргарита Рашидовна!) И сделал для себя потрясающее открытие: оказывается, в любви все люди – единомышленники. И страдают от этой болезни все почти одинаково. Хоть прошлый век взять, хоть нынешний.
А потом отправил Рите потрясающую открытку. На открытке весенняя лужа, в которую, с явно случайного облачка, падают крупные капли дождя. На тучку, приставив к глазам руку, с удивлением смотрит фиолетовый подснежник. Внизу, под подснежником, написал: «Рита! С праздником весны! Как ты, зайка? Ответь! Я так скучаю!!!» И был уверен на все сто, что ответ придет.
Не успел отправить сообщение, как зазвонил мобильник:
– Димка! Это я! Прости меня, слышишь! Люблю я тебя, Гуманоид ты мой милый! – И голос дрогнул. – Приезжай на праздник, а?!
– Ты что, научилась мысли читать?! Умница! С чем тебя и поздравляю! Обязательно приеду!
Болтали долго, пока не кончились деньги. И Митька сразу лётом на вокзал за билетом. Купить туда и обратно заранее, чтобы не переживать. Перед Женским днем на вокзале будет столпотворение, как и перед цветочным магазином. Какой мудрый человек придумал этот праздник? Наверное, каждому мужчине, подарившему в этот день женщине цветы, Богом прощаются многие грехи. У деда к этому дню всегда зацветала поставленная в воду верба. Надо будет купить цветы не только маме и Рите, но и Люське. Тоже взрослая уже. И Митькина душа переполнилась радостью предстоящих хлопот.
Жизнь тем и интересна, что в ней все время что-то меняется, что-то происходит. За зимой спешит торопыга-весна, за весной вальяжно выступает лето, за летом рябиновой кистью робко стучится в окно осень. Наверное, и правда в каждом времени года своя прелесть.
Тут вспомнились мудрые слова деда: «В любом возрасте, Митька, свои радости. Только об одном Бога молю: чтобы дал умереть в свой срок. Пока не в обузу родным да близким, пока ты всем нужен, пока тебя любят и ноги благополучно носят по земле». Выходит, что дед тоже не желал вечной жизни. А значит, «Гулливер», что-то в твоей идее воскресения не состыковывается. А может, время не подошло? Так пусть все идет своим чередом.
К осени он непременно переберется в Петербург. В этом не сомневался. И всякого рода экзамены его не пугают: ни выпускные, ни вступительные. Все будет так, как он задумал. Потому что мысль – это сила! Поднял счастливые глаза к небу. «Дед? Ты меня слышишь?» И тут же в голове прозвучало такое знакомое и родное: «А то!»