– Нет! – выкрикнул я молодым голосом. – Никуда тебе приходить не надо! И, тем более, сюда! И никогда!
Тася не уловила мой молодой голос. Она была слишком напугана. Поспешно натянула на себя белую кроличью шубку и белую шапочку. И выскочила за дверь. Ее блестящие пакеты остались валяться на полу.
Я приблизился к окну. Мимо витрины быстрым шагом шла Тася. Ее высокие каблучки так громко цокали, что мне казалось, я отчетливо слышу их стук. Снежинки медленно и печально кружились в воздухе. И падали на белую шубку и шапочку. Отчего они выглядели еще пушистее. Тася напоминала испуганного зайчонка, которого вот-вот подстрелит старый опытный охотник. И быть подстреленной она не хотела. И не могла допустить. В этом была вся Тася. Зайчонок умел спрятаться от опасности. И поскакал на каблучках еще быстрее.
Тася прыгнула к Сенечке, который, как всегда, стоял на перекрестке, отражая палочкой атаки железных акул. И уткнулась носиком в его грудь. И я видел, как ее плечи тряслись от рыданий. А Сенечка, красный от мороза, нежно гладил одной рукой ее рыжие, запорошенные снежком волосы, выбивающиеся из-под шапочки. А другой рукой указывал верный путь машинам. Которым, по большому счету, было плевать на его указания. И они сами выбирали свой путь.
Охотник не подстрелил зайчика. Это был плохой охотник. Он промазал. Зайчика подобрали, пожалели и поверили в его беззащитность.
Тася и Сенечка так и стояли в обнимку. Мимо проносились машины, сверкая гневно круглыми желтыми глазами. И печальные снежинки превращались в хлопья снега, а хлопья снега в свирепую рвущуюся метель. Казалось, она вот-вот закружит в вихре Тасю и Сенечку. И унесет в снежную неизвестность. Но случится ли это на самом деле, я узнать не смог. Поскольку из-за метели уже ничего не мог разглядеть. И отошел от окна. И только тогда подумал, почему я так разозлился? Неужели я злился не на то, что у меня вот-вот отнимут свободу? А на то, что ее так мне легко смогли предоставить. Что парень Гришка был забыт раз и навсегда, словно его никогда и не существовало на свете. И его, этого симпатичного, молодого философа так легко, вот-вот заменили бы на старика. И неужели так легко человек заменим. И так легко забывается. В таком случае, зачем мы вообще появляемся на этой земле? Если мы так фрагментарны. И зачем мы так долго живем? Если жизнь всего лишь – один кадр многомиллионной пленки. И зачем мы так много наживаем вещей – если они достанутся в итоге не нам. И зачем так много у нас родных и друзей, если мы с ними все равно расстанемся. И забудем. Или они забудут нас. И зачем мы вообще любим, если любовь все равно, гораздо короче жизни. И не только ее. А гораздо короче всего, что эта жизнь нам может предоставить. Любовь – это самое короткое, что есть на свете. И кажется, самое бессмысленное. Но понимаешь это тогда, когда она нас покидает. Когда по ней уже не плачешь. А на душе только терпкая досада – зачем, зачем я столько времени потратил на любовь. Как-то на другое время тратить не жалко.
Что ж. Я еще раз убедился, насколько старик был прав. Только одиночество – самое надежная вещь на земле. Никто не предаст. И ты никого предать не сможешь. И никто не сможет забыть, и ты никого не забудешь. Нужно учиться жить одиноким. Ведь все равно рано или поздно каждый остается один. И только одиночество может даровать подобие вечности и бесконечности. Как застывшая форма искусства.
Впрочем, нужно успокоиться. Чего я так разволновался. Если я даже не любил Тасю. И не собирался любить. Вот еще одна особенность проклятой любви. Даже когда не любишь – все равно обижаешься, что тебя легко забывают, и легко бросают.
Я огляделся. Дом выглядел как никогда пустым. Хотя я частенько оставался один. Все-таки сознание того, что Тася больше не вернется, делало дом пустым по-настоящему. Возможно, потому, что в отличие от старика, вещи еще не сумели полностью завладеть моим сознанием и моим бытом. Возможно потому, что понимание исключительного одиночества пугало меня, делало незащищенным. Впрочем, скорее всего, придется на время закрыть лавку. Без Таси вряд ли торговля пойдет успешно. К тому же, кое-какие сбережения уже у меня были. И оставались сбережения старика. Он не держал деньги в банке. И это позволяло на некоторое время лечь на дно.
Вскоре табличка «Закрыто» висела на входной двери. Вскоре она была запорошена снегом. Я бросил взгляд на елку. Она так и стояла, пушистая и не наряженная. Оттого выглядела незащищенной. Словно в лесу она, укрытая от людских глаз, могла себе позволить быть без одежды. А в городе, в чужой квартире ей непременно нужно было прикрыть свою наготу. Нарядить ее, что ли? Нет. Елку я не наряжал с детства. И теперь мне казалось, если я дам слабину, то Новый год придется встречать одному. Я готов был смириться с одиночеством, но не в Новогоднюю ночь. Мне казалось, я непременно дождусь того, кто нарядит мою елочку. Хотя эти мысли были нелепы. Кого я мог дождаться? Деда мороза? Снегурочку? Или Тасю? Все они были одинаково неправдоподобны в моей жизни.
Я выключил свет, завел старенький патефон с Моцартом, забрался с ногами на диван. И попивая «Мартини», украденное в одном из Тасиных пакетов, долго любовался мигающими огнями улицы, возле которых весело кружились в танце снежинки. Я пил под сумасбродную, но гармоничную музыку Моцарта. Убеждаясь и убеждаясь, что в каждом хаосе есть своя логика.
Две недели меня никто не тревожил. Хотя табличка «Закрыто» была видна неотчетливо, поскольку ее полностью залепил снег. Не знаю, радовался ли я своему отпуску за свой счет, или печалился. Во всяком случае, я добровольно себя отпустил, и счет мне не был предъявлен. В моей душе поселилось предновогоднее умиротворение, которого и не бывает перед Новым годом. Я не видел суеты толпящихся в магазинах людей, не слышал сирен машин и мне в лицо не ударяли огни уличных елок и цветных гирлянд. Я был предоставлен сам себе. И даже казалось, так будет всегда. Я забыл про убитого антиквара, наверно потому, что не просто мое преступление осталось незамеченным и безнаказанным. А скорее потому, что я сам стал антикваром, и более того – в это искренне поверил. Но даже если я игнорировал факт преступления, это не означало, что этого факта не существовало.
Я забыл про Сенечку и Тасю, которые, наверняка, объединились в общую команду против меня. Но они меня не тревожили, поэтому для меня этой вражеской команды как бы и не существовало. Если что-то не видишь или что-то не слышишь, это не значит, что его нет. Но, во всяком случае, можно вообразить, что его нет. Так мне казалось. И я так ошибался. Если у меня не было врагов, это не означало, что меня не было у них.
Конечно, меня немного удивило, что Тася не прибежала за своими блестящими пакетами. Я понятия не имел, что там. Просто выпил ее запас мартини, нащупав через сумку. К тому же я Тасе был должен. Не просто выручку. Но и скандал, который бы она никогда не пропустила, имея хоть малейший шанс его допустить. И вряд ли бы она шанс со мной рассчитаться проигнорировала. Они и не упустила, и не пропустила и не проигнорировала. Но это я узнал чуть позднее.
С Сенечкой все было понятно. Он просто обижен. Хотя я и не виноват. И хотя это именно его, а не меня обнимали на заснеженной дороге, прижимаясь пушистым кроличьим воротничком к его румяной щеке. Я частенько видел Сенечку через замороженную витрину. Он по-прежнему, как оловянный солдатик, стоял посреди ледяной дороги, среди бурного железного потока машин, отбиваясь от них единственной тоненькой палочкой. И как ему только не страшно? Ведь его в любой момент могли сбить. Элеонора Викентьевна была права. Он заслужил медаль. Или орден (я до сих пор не знаю отличие, хотя, наверное, знать должен, хотя не получал ни того, ни другого). Но Сенечка отчаянно отбивался. Помню, как-то стоя возле замороженной витрины от антиквара и бокалом мартини от Таси я подумал. Бесстрашный парень! Ведь он даже понятия не имеет, кто за рулем. Вдруг пьяный вдребезги. Вдруг озлобленный на весь мир. Вдруг просто сумасшедший. А вдруг просто любитель сбивать людей только потому, что они имеют дурную привычку ходить, а не ездить. Как знать?
Впрочем, Сенечка не более бесстрашен, чем все мы. Вдруг мы работаем плечом к плечу с маньяком? А в очереди стоим плечом к плечу с грабителем банка. Вдруг нас принимает врач-убийца? Вдруг наш поезд ведет машинист– самоубийца? Вдруг наш сосед мечтает ночами взорвать дом? Вдруг мы смеемся над фильмом, который снял шизофреник. И плачем над книгой фашиста. Вдруг мы живем не в сумасшедшем мире, как это красиво и поэтично все называют. А в сумасшедшем доме. И каждый из нас помещен в свою палату. И у каждой палаты свой санитар. Одно неверное движение – и… Просто когда-то слово дом заменили на слово мир. И нам стало легче. А вдруг нам откроют правду. И все станет на свои места. И как мы будем жить? Неужели так же. Потому что мы все среди них? Или они среди нас. И нам легче принять сумасшедший дом. Чем его отрицать. И нам легче жить в нем. Потому что другое мы уже не сможем построить. Не потому что сумасшедшие. А потому что так легче.
Но Сенечка и не собирался думать о таких сложных и запутанных вещах. Он вообще редко думал. И теперь он думал, скорее всего, о Тасе. И это для него было много. И очень бесстрашно. Потому что ни сумасшедших машин, ни сумасшедшего мира он не боялся. Впрочем, возможно, это было самое безопасное. Во всяком случае, для него.
За эти две недели я действительно отдохнул. Правда, были некоторые неприятные моменты. Но, как это бывает, я тогда и не подумал, что они неприятные. Я подумал, что это так, просто случайность, любопытство, глупость или черт знает что. Я помнил про черта в графине. По мере убывания жидкости – он уменьшался. По мере убывания дней уменьшаются и страхи, и подозрения.
Несколько раз в мою заснеженную витрину заглядывали. Причем по очереди! С точностью секундомера – то одна, то один. Это была супружеская пара. Кажется их фамилия … Нет, точно не помню фамилию. В районе их называли парочкой Косулек. Возможно, все же их фамилия была Косулевы. Думаю, красивая фамилия. Я немало знал людей с красивыми фамилиями, но так и не узнал, насколько они сами красивы. Впрочем, наверно, я слишком мало прожил, чтобы узнать. А иногда, мне кажется, это был их псевдоним. Ну, знаете, как у художников, композиторов, ученых. Почему бы не у поваров? Готовящих на жаркое косуль? Которые совсем недавно были живыми. Логично.