«Да, удивительны последствия несчастья»[14]. Это факт. Когда я сижу здесь в кабинете, слушаю радио и держу в руках какую-нибудь старую книгу, а дело клонится к вечеру, и ветер дует, и дом скрипит, я забываю, где нахожусь, и возникает такое впечатление, как будто я на минуту-другую вернулся в былые времена, и есть некая сладостность в этом ощущении, которая для меня непостижима. Но это делает ее еще более ценной. Я хочу сказать: невозможно познать истинную природу вещей даже на собственном опыте. Или, быть может, у них нет постоянной и определенной природы. Помню, как отец стоял под дождем, вода струилась с его шляпы, а он кормил меня печеньем из почерневших ладоней. Сзади возвышались останки обугленной церкви, а когда капли дождя падали на тлеющие обломки, от них поднимался пар. Дождь хлестал как из ведра, а женщины распевали «Старый крест», перебирая обломки и двигаясь с такой грацией, словно танцевали под этот гимн. Тогда ни одна взрослая женщина не могла позволить себе появиться на людях с неприбранными волосами, но в тот день даже достопочтенные дамы в возрасте распустили волосы, так что со спины все они походили на школьниц. Это было так весело и одновременно грустно. Я говорю об этом снова, потому что мне кажется, в тот самый момент я много чего понял в жизни. Сама скорбь часто возвращала меня в это утро, когда я принял причастие из руки отца. Мне это действо запомнилось именно как причастие, и я верю, что таковым оно и было.
Не могу описать тебе, что для меня значил тот дождливый день. Я сам себе не могу это объяснить. Но осознаю, что многое обрело смысл в тот день и я очень многое понял.
Теперь все старые женщины носят короткие стрижки и красят волосы в голубой цвет, и это нормально, я полагаю.
Всякий раз, взяв в руки Библию, я вспоминал тот день, когда община хоронила пострадавшие Библии у дерева под дождем, и мне казалось, что это воспоминание проливает некий благословенный свет на все происходящее. И я думаю о том, как старый священник проповедовал на руинах своей церкви с открытыми окнами, чтобы немногочисленные собравшиеся услышали, как «Старый крест» поднимается ввысь с холма, где проходит собрание методистов. А моя собственная церковь была освящена историей, которую мне поведали. Я помню, отец рассказывал: когда они с дедом впервые осмотрели церковь, ее крыша находилась в таком плачевном состоянии, что внутри на скамьях повсюду стояли ведра и кастрюли. Он говорил, женщины посадили ползучие розы у здания и вдоль забора, так что оно смотрелось красивее, чем когда бы то ни было. Поля и фруктовые сады снова зазеленели, а дороги между колеями поросли подсолнухами. Женщины собирались для чтения молитв и изучения Библии, несмотря на то что церковь разваливалась у них на глазах. Я думаю об этом, и мне это кажется прекрасным, и отражает силу их духа. Я в самом деле верю, что проявление неуважения к таким явлениям, как видения, есть расточительство и неблагодарность. И не важно, посещали тебя видения или нет.
Раз уж я заговорил о видениях, отмечу, что нам всегда приходилось проявлять осторожность, чтобы подойти к старику с нужной стороны. Он лишился правого глаза, и у нас сложилось впечатление, что видения приходили к нему именно с этой стороны. Он никогда особенно не распространялся на эту тему, поскольку чувствовал, что наше отношение к этой теме в корне неправильно, с какой стороны ни посмотри. Тем не менее мы старались проявлять должное уважение. Иногда, когда я возвращался домой из школы, мама встречала меня на задней веранде и шептала: «Господь в гостиной». Тогда я заходил лишь в носках и на цыпочках прокрадывался в свою комнату, не упуская возможности заглянуть в гостиную. Там на левом конце дивана восседал дед, а вид у него был сосредоточенный, дружелюбный и исключительно довольный. Время от времени до меня доносились ремарки вроде: «Я понимаю твою точку зрения» или «Я и сам часто испытывал подобное». И на протяжении нескольких дней после этого старик прямо-таки светился, во взгляде у него появлялась целеустремленность, и он не так активно расхищал семейные запасы.
Однажды он сообщил за ужином:
– Сегодня днем я встретил Господа у реки, и у нас завязался разговор, знаете ли, и Он высказал одну мысль, которая мне показалась интересной. Он спросил: «Джон, почему бы тебе просто не отправиться домой и не зажить обычной жизнью пожилого человека?» Но мне пришлось признаться ему: я не уверен в том, что готов к путешествиям.
– Папа, – заявила моя мать. – Вы уже дома. Вероятно, он имел в виду, что вам просто нужно немного расслабиться.
– Что ж, – произнес дед. – Что ж… – и вновь провалился в свой сияющий восторг, задумавшись о чем бы то ни было.
Отец потом говорил: если старик пришел к мысли, что Господь хочет отправить его обратно в Канзас, то никакие доводы его не остановят. Для него было важно убедить себя в этом, хотя сомневаюсь, что он в итоге поверил.
Как-то раз, идя в школу, я увидел, как чьи-то дети дразнят деда, как будто перед ними самый обыкновенный костлявый старик, который собирает ежевику в шляпу, кивая и разговаривая при этом. Они подходили к нему справа, дотрагивались до руки, тянули за куртку. Когда они это делали, он начинал кивать и разговаривать, а они закрывали рты руками и убегали.
Что ж, меня это потрясло. Понимаю, насколько я в некотором роде верил, что справа от него существует некая священная зона. Поэтому я был потрясен, увидев, как эти дети нарушали ее границы своими выходками. Я стоял там, осмысливая увиденное, и пытался решить, что делать, когда старик развернулся и уставился на меня своим особенным взглядом. Понятия не имею, как он узнал о моем присутствии и почему смотрел на меня так, словно я предатель. Тогда это показалось мне несправедливым, но и позже я не мог отделаться от этой мысли. Мне так и не удалось убедить себя, что это произошло по ошибке, что на самом деле за его взглядом ничего не стояло.
Что ж, признаю, я действительно испытывал из-за него некое смущение. Быть может, даже стыд. И это был не первый раз, когда я испытал такое чувство. Но я был еще ребенком, и, мне кажется, он мог мне это простить. Такие люди, которые видят тебя насквозь, никогда не отдают тебе должное, ибо они никогда не хвалят тебя за старания быть лучше, чем ты есть, а ведь это делается с благими намерениями, требует больших усилий и заслуживает хоть какого-то поощрения.
Я еще кое-что скажу. Для всех нас было ужасно, что он ушел именно так. Мы знали, в этом был некий промысел. И что бы мы ни говорили в свою защиту, ссылаясь на здравый смысл и высокие устремления, мы знали, что по его меркам то, что произошло, было обычным делом, поэтому и по нашим меркам оно становилось совершенно обычным. Он так много забрал с собой, когда уехал.
Мой отец говорил, что, когда впервые вошел в церковь деда после возвращения из армии, ему в глаза сразу бросилась вышивка, которая висела на стене над столом для причастия. Вышивка отличалась изысканной красотой: цветы и языки пламени окружали слова «Господь Бог наш есть очищающий огонь». Полагаю, именно поэтому мне всегда кажется, как будто молния поразила церковь деда. Как оно и было на самом деле.
Отец сказал, что именно эти письмена подвигли его обратиться к квакерам. По его словам, лично испытав, что такое война, он пришел к выводу, что слово «очищающий» подходит для ее описания меньше всего. И одна мысль о том, что эти женщины могли поверить, как будто мир становится сколько-нибудь чище благодаря убийству их сыновей и мужей, казалась ему отвратительной. Он стоял там, глядя на вышивку, с явно недовольным видом, потому что одна из женщин заметила это, подошла и сказала:
– Это всего лишь слова из Священного Писания.
Он ответил:
– Прошу прощения, мэм. Но таких слов в Священном Писании нет.
– Что ж, – ответила она. – Они точно должны там быть[15].
Разумеется, он посчитал ужасным, что она могла так подумать. И даже если таких слов в Библии нет, можно сказать, что они весьма точно передают смысл нескольких отрывков. Вероятно, это она и имела в виду.
Я всегда жалел о том, что не видел его – этот гобелен, который они смастерили, если его можно так назвать. Отец говорил, что с обеих сторон на нем красовались херувимы, опустившие крылья вперед, как на старых картинах, а там, где должен был находиться Ковчег Завета Господня, сияли эти обжигающие слова, а под ними и над ними пылали языки пламени. Не знаю, как эти женщины умудрились найти подходящий материал, сколько лоскутов и отрезов от тех немногих достойных платьев, что у них остались, потребовалось на изготовление подобной вещи. И я всегда недоумевал, какая судьба ее постигла. Все материальное так уязвимо перед унизительным разложением. Кое-что мне особенно хотелось бы сохранить.
Когда эти женщины узнавали, что остались вдовами, они одна за другой возвращались к своим семьям на Восток. Не все, но очень многие. Некоторые похоронили мужей и детей у церкви, поэтому чувствовали, что не могут уехать. А некоторые из тех, кто уехал, вернулись, хотя и много лет спустя. И все же эта паства медленно разбредалась, а землю купили методисты и сожгли старое здание, ибо спасти его было невозможно.
Однажды отец упомянул в проповеди о том, как сильно сожалеет о тех временах после войны, когда отправился к квакерам, в то время как его отец пытался найти слова утешения для несчастных прихожан, которые у него остались. Он говорил, что в те дни его отец открывал все окна, которые еще открывались, чтобы прихожане могли слышать, как методисты поют у реки, и некоторые женщины начинали подпевать, если слышали «Старый крест» или «Вековая скала», даже посередине службы, а он просто умолкал и слушал их. Ветер, по его словам, приносил запах земли, потому что вокруг было много свежих могил. И все равно люди впоследствии вспоминали эти утренние часы по воскресеньям и вечерние – по средам как нечто несказанно прекрасное. Они говорили об этом с какой-то нежностью. Мой отец утверждал, что с тех пор он всю жизнь сожалел и раскаивался, но почти всегда – в недостаточной степени, ведь сначала отказ от участия в боевых действиях казался ему почти делом принципа. Его отец, читая проповеди, призывал людей идти на войну и заявлял, что, пока существует рабство, мира не будет, а будет только война между вооруженными и могущественными против плене