ия и благоразумия. Но на самом деле все это лишь позволяет нам сосуществовать вместе, несмотря на то что нас разделяют огромные, нерушимые и непреодолимые пропасти.
Быть может, мне стоило написать, что мы далеки друг от друга, как планеты. Но тогда я в некотором роде лишил бы смысла собственные слова о том, что мы подобны цивилизациям. Возможно, все планеты отпочковались от одной звезды, однако историческое измерение к этому сравнению не применимо, и это правда, что все мы живем на обломках жизней иных поколений, отсюда проистекает мнимая неразрывность, которая имеет огромное значение, ибо вводит нас в заблуждение. Я достаточно стар, чтобы помнить, как мы отправлялись в лес целой компанией, окружали кусты, а потом сходились, загоняя зайцев в центр круга, так что они оказывались в ловушке, а потом забивали их палками и битами. Это было во времена Великой депрессии, люди голодали, и мы делали все, что могли. Я не придираюсь. (Мы не нападали на чернохвостиков, только на белых зайцев. Все знали, что чернохвостиков по какой-то причине трогать нельзя, хотя не помню, чтобы кто-то объяснял, почему.) Некоторые ели сурков. Отправляясь в школу, дети брали с собой на обед корзинки, где лежала лишь вареная картошка да кусок хлеба, намазанный свиным салом. Тогда окна церкви так зарастали пылью, что я забирался на стремянку и смахивал ее метлой, чтобы внутри было достаточно светло и люди могли читать гимны по книге.
Ужасные были времена, но так уж сложилось, и мы очень привыкли к такому образу жизни. Такова была наша цивилизация. Долина теней. С таким успехом это место могло бы быть Уром Халдейским, если учесть, скольким людям о нем известно. И за это я благодарю Господа, конечно, хотя, раз уж так должно было случиться, не жалею о том, что провел здесь все эти годы. Это дает возможность иначе взглянуть на многое. Я слышал, люди говорили, что это научило их ценить в жизни не только безопасность и материальные блага. При этом я знаю в округе много пожилых людей, которые, памятуя о былых тяжелых временах, и с пятицентовиком не готовы расстаться. Я не могу их за это винить, хотя это означает, что церковь только сейчас начала выбираться из собственной Великой депрессии. «Иной сыплет щедро, и ему еще прибавляется; а другой сверх меры бережлив, и однако же беднеет»[30]. Многое в нашем городе подтверждает истину этого учения. Что ж, церковь обветшала по той же причине, по которой она до сих пор сохранилась. На самом деле мне грех жаловаться. Это хорошо, когда ты знаешь, что значит – быть бедным, но еще лучше, когда у тебя для этого есть компания.
Полагаю, они подумали, что я задремал, как это часто бывает, – я и сам знаю за собой эту привычку. У них завязался разговор. Твоя мама сказала, стараясь говорить потише:
– Вы уже решили, как долго пробудете здесь?
Он ответил:
– Боюсь, всем и так кажется, что я здесь задержался. А вот мне – едва ли.
Они помолчали, потом она поинтересовалась:
– Собираетесь вернуться в Сент-Луис?
– Возможно.
Снова пауза. Он чиркнул спичкой. Я почуял запах сигарет.
– Хотите?
– Нет, спасибо. – Она засмеялась. – Так я не отказалась бы. Просто жене священника курить не подобает.
– «Просто не подобает»! Можно подумать, за вами кто-то следит.
– Я не возражаю, – сказала она. – Кто-то должен был преподать мне урок рано или поздно. На сегодняшний день я уже так долго веду себя как подобает, что мне это почти нравится.
Он засмеялся.
Он сказала:
– Мне потребовалось какое-то время, чтобы привыкнуть к этому месту. Это факт.
– Ну, для меня такой проблемы нет. Мне здесь все знакомо, так что я чувствую себя нормально. Есть, правда, такое ощущение, как будто я вернулся на место преступления.
Через мгновение она сказала:
– Все говорят о вас только хорошее, знаете?
– Правда? Это интересно. Наверное, я должен вам поверить.
Она засмеялась:
– Я уже много лет не врала.
– Хм. Звучит так, как будто это утомительно.
– Говорят, ко всему можно привыкнуть.
– Преподобный Эймс не предупреждал вас на мой счет? – спросил он.
Она нашла мою руку и обхватила ее своими теплыми ладонями.
– Он не говорит о людях плохо. Никогда.
В воздухе повисла тишина. Мне было настолько неуютно, насколько можно было представить, и я уже собирался подать признаки пробуждения, чтобы выпутаться из столь неприятной ситуации. Получалось так, словно я шпионю за ними.
Тут твоя мама произнесла:
– Я как-то была в Сент-Луисе. Мы туда ездили, пытались найти работу. – Она засмеялась. – Не повезло.
– Там не самое подходящее место для того, чтобы жить бедно, – сказал он.
– Если где-то хорошо жить бедно, то я таких мест не видела. А я уже все пересмотрела.
Они засмеялись.
– В детстве я думал, что спокойная жизнь – это то, что происходит с тобой, если ты недостаточно осторожен, – сказал он.
– Я была умнее, – ответила она. – Мне хотелось только одного: я подглядывала ночью в окна людей, потому что мне было интересно, что там творится.
Он засмеялся:
– Именно так я и собирался провести этот вечер.
Воцарилась тишина.
– Что ж, – произнесла она очень нежно, – что ж, Джек, благослови Бог вашу душу.
И он ответил:
– Ну, спасибо вам за теплые слова, Лайла. – Потом встал. – Пожелайте преподобному доброй ночи от меня. – И он ушел.
Я пролежал с открытыми глазами в кровати всю ночь, если не считать того времени, которое провел за письменным столом, когда писал и обдумывал все это. Разумеется, меня тронуло то, что твоя мама гордится моим умением не критиковать кого-либо. Я в самом деле стараюсь этого избегать, хотя ты прекрасно знаешь, как тяжело мне это давалось в этом конкретном случае.
Однако меня потрясло изумление Боутона-младшего из-за того, что я, как он выразился, не предупредил ее на его счет. Возникало впечатление, как будто он считал, что я проявил небрежность. А кто может судить об этом лучше, чем он сам? Он может подумать, что мне известно то, что мне на самом деле неизвестно. Может посчитать, что старик Боутон доверил мне больше, чем на самом деле, или что разговоры о нем доходили до моих ушей, как обычно и бывало, но довольно редко. Я всегда подозревал, что люди проявляют исключительный такт, когда речь заходит о нем.
«Место преступления». Это была шутка, я почти уверен. Но это приводит меня к размышлениям о том, какие страдания, по моему мнению, причиняет ему пребывание здесь, где что-то до сих пор может причинить боль или заставить устыдиться.
Жаль, я не могу положить ладонь ему на лоб и прогнать всякое чувство вины или сожаления, которое преувеличено, или находится не на своем месте, или не может быть отпущено в этом мире. Тогда я понял бы, с чем имею дело.
С теологической точки зрения, это совершенно неприемлемая картина. Она просто промелькнула у меня в голове. Мне жаль, что это произошло.
Поскольку сейчас я пытаюсь быть честным, то должен кое-что отметить. Резкость пропала из его голоса, когда он говорил с твоей матерью. Я бы сказал, он почти расслабился. Разговор звучал так, как будто он общался с другом. Да и она тоже.
Полагаю, я начал понимать, в чем именно для меня кроется милосердие в происходящем. Я усердно молился, какое-то время поспал и чувствую, что уже появляется какая-то ясность.
Я никогда не бывал в Сент-Луисе, о чем теперь глубоко сожалею.
Я просмотрел то, что написал, и понял, что порой уделял чрезмерное внимание собственным беспокойствам, хотя изначально намеревался поговорить с тобой. Я хотел оставить тебе честное завещание, представляющее меня в лучшем свете. Теперь мне кажется, что ты прочитаешь здесь только о старике, который сражается с трудностями понимания того, с чем он сражается.
Однако я, наверное, нашел способ выбраться из лабиринта этой скучной навязчивой идеи. Тут стоит попытать счастья. Итак, когда я сидел там, на веранде, вчера вечером и более или менее притворялся, что сплю, а твоя мама взяла меня за руку и обхватила ее ладонями, я испытал великое счастье. Я даже написал об этом – вспомни фразу о теплых руках – и обратил внимание, что она говорила обо мне намного лучше, чем я заслуживаю. Лишь вспомнив об этом, я осознал, что она говорила о своей спокойной жизни, о которой всегда мечтала, так, словно никогда не лишится ее, хотя с практической и материальной точки зрения она, конечно, понимала, что все изменится. Это тоже меня порадовало. Вспомнив их слова о том, как они заглядывали в окна, чтобы узнать о жизни других людей, я почувствовал, что нашел бы с ними общий язык. Я мог бы сказать, что это касается всех троих, ибо Господь свидетель, сколько лет я делал то же самое. Но в тот самый момент, когда она произнесла это именно таким голосом, мне показалось, как будто на все вопросы о жизни ответила она, раз и навсегда, и если это правда, то это чудесно. Эта мысль приносит мне успокоение.
Мне как-то приснилось, что мы с Боутоном ходили по реке, выглядывая что-то на отмели (в детстве мы искали головастиков), а мой дед выслеживал нас, прячась в деревьях, с присущей ему яростью, потом набирал полную шляпу воды и выплескивал ее, направляя на нас настоящее цунами. Капли вуалью повисали в воздухе, а потом обрушивались на нас. Потом он снова нахлобучивал шляпу и удалялся в заросли, а мы так и оставались стоять у переливающейся реки, изумляясь друг другу и сверкая, словно апостолы. Я говорю об этом потому, что мне кажется, такие внезапные трансформации и правда случаются в нашей жизни, причем случаются нежданно и независимо от нашего желания и подрывают наши надежды и чаяния. Я задумался над этим, размышляя о том дне, когда впервые увидел твою маму в этот благословенный праздник Троицы.
Сегодня утром меня посетило такое ощущение, как будто мою душу выманивают из тела, и это факт. Я никогда не рассказывал тебе, как мы договорились пожениться. И я многое узнал на собственном опыте, поверь мне. Это расширило мое понимание на-дежды – осознание того, что такая трансформация может произойти. И значительно подсластило образ смерти, возникший в моей голове, как бы странно это ни звучало.