, каким путем идти. Но ты, выслушав нас, должен верить, что мы не желаем тебе зла.
— Я верю этому.
— Наша просьба покажется неожиданной и странной. Мы просим тебя немедленно прервать свою деятельность в Галактическом Братстве и поселиться в каком-нибудь достаточно уединенном месте.
Кратов встрепенулся. Такого он, конечно же, не ожидал.
— Я чем-то помешал тектонам? — спросил он с растерянной улыбкой.
— Напротив, твоя деятельность, равно как и твоих собратьев, полезна Галактике. Повторяю: ты волен идти своим путем. Но тебе известна наша просьба. И речь идет, вне сомнения, о непродолжительном сроке.
— Что же я стану делать… в этом уединенном месте?
— Вспоминать.
Кратов озадаченно пожал плечами.
— Мне сорок один год. Даже по земным меркам это лишь начало зрелости. О чем же мне вспоминать, какую ценность могут иметь мои мемуары?
— Память каждого разумного существа бесценна. И мы пока бессильны задержать этот стремительно уходящий от нас источник. Но что касается твоих воспоминаний, то в первую очередь они нужны нам, тектонам. Ты будешь фиксировать их и передавать в ваш Глобальный Инфобанк. Так они станут нам доступны.
— Но ты не ответил на мой вопрос, учитель.
— Я и не могу ответить. И ни один тектон не может. Нам неясны еще процессы, происходящие в Галактике в связи с тобой.
— Процессы? В Галактике… и в связи со мной?!
— Твое удивление напрасно, брат. Вокруг каждого существа в Галактике, да и за ее пределами происходят мощные, обычно неощутимые процессы. И не всегда мы своевременно учитываем их развитие и последствия. А когда момент упущен, приходится бросать все силы на то, чтобы даже не исправить, только сгладить допущенную ошибку. Что же странного, когда в связи с человеком, ведущим столь активную деятельность во многих мирах, развиваются помимо его воли и вне предвидения тектонов какие-то процессы?
— Что же насторожило тектонов?
— Я снова не отвечу тебе. Наши домыслы могут сковать твой разум, и ты будешь вспоминать лишь то, что укладывается в их границы. Или, что еще страшнее, бессознательно следовать нашей гипотезе и вспоминать то, чего не было на самом деле. Память — источник, но воды его вспять не потекут. С нами остаются лишь их журчание, блеск и сладкое ощущение прохлады. Ты должен вспомнить все, брат. Все — день за днем, с того момента, когда в твою жизнь впервые вошла Галактика.
— Мне было тогда восемнадцать лет, — улыбнулся Кратов. — Я был всего лишь маленькой прожорливой личинкой, которая страстно мечтала стать прекрасной бабочкой.
— Я понял твою метафору. И думаю, что мечтания личинки весьма близки к осуществлению. По крайней мере, если судить по куколке…
— Ты чересчур добр ко мне, учитель. Я совершал много ошибок. Гораздо больше, чем следовало бы.
— Если бы тебе знать, сколько ошибок совершают тектоны! Вот мы увидели тебя. Но, к сожалению, с опозданием. И это также одна из наших ошибок, исправить которую ты поможешь нам своими воспоминаниями.
— Я готов отдать вам свою память в полное распоряжение. Скопируйте ее, изучите слой за слоем, деталь за деталью…
— Символы и образы, хранимые мозгом, туманны и разобщены. Они словно драгоценные реликвии, которые молчат перед посторонним посетителем. Но приходит хозяин, берет в руки любую вещь и рассказывает о ней удивительные истории. Так и память. Она хранит не только реликвии, но и правила обращения с ними, и правила для этих правил. Понять из копии твоей памяти то, что ты мог бы поведать двумя словами, займет у нас едва ли не вечность. И потом, есть воспоминания, права на доступ к которым не имеет никто, кроме их обладателя. Ты сам решишь, о чем рассказать нам.
— Мне придется покинуть Сфазис?
— Здесь ты не сможешь спокойно вспоминать. Вокруг тебя будет кипеть близкая, привычная, захватывающая тебя работа. И ты не сумеешь остаться сторонним наблюдателем. Есть единственное место в Галактике, где ничто не помешает тебе. Где память твоя будет свободна. Это Земля.
— Но я не жил на Земле много лет.
— Там твой дом. Ты не чужой своей планете, — в холодном голосе тектона послышалась горечь.
Кратов молчал. Ему было невыносимо тяжко в сдавившей плечи накидке, при каждом вздохе тектона ледяной пот змейками скользил между лопаток, а сердце трепыхалось в груди, как чумное. Но он не мог немедленно повернуться и уйти прочь. Что-то говорило ему: Горный Гребень не хочет, чтобы он ушел. Наступил тот редкий момент, когда мудрому тектону стало наплевать на быстротечное время, и нужно ему только одно — побыть наедине с другим существом, пусть ни капли на него не похожим, но все же очень близким. И в этом чужом по крови и плоти существе узнать себя. Молодого, свободного, исполненного беззаботных мечтаний.
Горный Гребень тоже молчал. Кольчуга на его груди теперь волновалась совсем редко, и глаза-огоньки мерцали тоскливым голубым светом.
Всякий раз, когда Кратов бросал в темную воду пруда камешек, на всплеск поднимались большие, начисто утратившие от жадности страх и совесть рыбины. И, не обнаружив ничего съедобного, с обидой высовывали наружу осклизлые морды.
— Пшли отсюда! — прикрикнул на них Кратов, но рыбины не понимали и продолжали ревниво следить за его движениями.
С деликатным шорохом расступились камыши, и рядом возник Григорий Матвеевич. Он на цыпочках приблизился к Кратову и предупредительно замер за его спиной.
— Костя, — позвал он, откашлявшись. — Вы никого не хотите видеть, ото всех прячетесь. Что произошло?
— Бог с вами, — смущенно сказал Кратов. — Я всегда бываю здесь в это время дня. И мне сейчас просто необходимо поразмыслить в тишине.
Энграф вторично откашлялся и спросил звучным голосом:
— Могу я разделить ваше уединение, коллега?
— Сделайте одолжение, Григорий Матвеевич. Мне подвинуться?
— Нет, благодарю вас. Это из старозаветного анекдота про двух шотландцев, если не ошибаюсь… Так вы улетаете на Землю, Костя?
— Кажется, да, — произнес Кратов и вздохнул. — А вы уже знаете?
— Я и обязан знать все, как старший в миссии. Но если быть откровенным, то примерно за час до вашего возвращения со мной вновь связался уважаемый посредник Шервушарвал и передал просьбу одного из тектонов, по имени Колючий Снег Пустых Вершин… Не правда ли, у тектонов всегда очень образные имена.
— А вы не задумывались над тем, какие ассоциации будят эти образы?
— Признаться, нет. Мы вообще мало задумываемся над деятельностью тектонов. Благоговение перед их мудростью, красивые и страшные легенды недалеких наших предков, переживших настоящее потрясение при первом контакте с разумом Галактики… В их именах, на мой взгляд, есть некоторый привкус отчужденности.
— Легенды! Эти легенды существуют бок о бок с нами. Их можно увидеть, но мы не хотим. Их можно потрогать, но мы боимся прослыть наглецами. И сами воздвигаем вокруг них искусственный барьер тайны — некую, будто бы недоступную нашему пониманию иллюзорную реальность, майю… А они живые. Они двигаются, думают, даже ошибаются. И страдают из-за своих ошибок, поверьте, не меньше нас, людей, обремененных несовершенной плотью и движимых необузданными порывами своего варварского ума. Одиночество — вот что скрыто за их именами. Каждый тектон, вне зависимости от того, сколько в его имени составляющих, носит одно-единственное имя — Одиночество.
— Вы серьезно полагаете, что они нуждаются в обществе…
— Уж договаривайте, Григорий Матвеевич. В обществе существ низшего порядка? Они нас такими не считают. Мы чересчур значительную часть нашей истории посвятили войнам, и в нас где-то на уровне инстинктов укоренилось преклонение перед полководцами…
— Был еще такой термин — «субординация», — мечтательно заведя очи, сказал Энграф.
— …И вот этот самый инстинкт нет-нет да и прорежется в нас нынешних. Тогда мы начинаем успокаивать себя: действия старших — по разуму, по возрасту, по общественному ли положению — не обсуждаются, и чуть что прячемся за эту спасительную мысль, как за ширму. Подсознательно уговорив себя, что превосходство в интеллекте непременно подразумевает пренебрежение, хотя бы и в самой мягкой форме, ведем себя соответственно нами же избранным правилам игры. Однако маскируем свой комплекс неполноценности всякими рассуждениями о пиетете да о скромности. Думаем, будто бы, обращаясь к нам со словами «брат», «друг», они лишь соблюдают дипломатический этикет. И что все их просьбы на самом деле есть приказы полководцев солдатам. А они искренне видят в нас братьев, и воля братьев для них первый закон! Мы сами отгородились от них и тем обрекли их на одиночество. — Кратов поморщился, со внезапной отчетливостью припомнив последние минуты в пещере Горного Гребня. — Тектоны любят рассуждать о времени. Так гласят легенды, и я убедился в их истинности. Тектоны действительно ощущают себя в постоянном цейтноте. Но как же тогда они должны хотеть затормозить этот непрерывный бег! А мы, именно мы лишаем их такой возможности.
Энграф саркастически усмехнулся.
— Вы еще мальчик, Костя, — сказал он. — Мальчик резвый, кудрявый, влюбленный. Сорока с лишним лет от роду. В вас бушуют эмоции. Это и хорошо… Вы проецируете свою личность на партнеров по контакту, приписываете им собственные переживания, очеловечиваете нелюдей, отважно пренебрегая их принципиально иной природой, а следовательно — и строем мышления. Когда-то это расценивалось в среде ксенологов как недопустимая ошибка. Мол, нелюдь — нелюдь и есть. Но я думаю, что для человека это неизбежно. И это один из кратчайших и вернейших путей пробудить в себе симпатию к собеседнику. А значит — понять его… Тектоны — не люди, Костя. Они мыслят и чувствуют не так, как мы с вами. Нам ли дано осознать движущие мотивы их поступков? Общаясь с нами и нам подобными, они попросту переходят на доступный нам уровень мышления, который есть малое подмножество естественно присущего им уровня. А вы сейчас высказали всего лишь частную, хотя и любопытную, ксенологическую гипотезу. Чем вы всегда меня подкупали — так это способностью с ходу, без артподготовки, генерировать ксенологические гипотезы. Но вряд ли кто осмелится в обозримом будущем проверить вашу правоту. Нам пока нечего сказать тектонам. И трудно понять их слова, обращенные к нам.